ВАЛЕНТИН СУМИН

  РАИЧКА

             
     Якорный переулок, соединяющий улицу Вавилова с 15-километровым проспектом Красноярский рабочий, имел карликовую протяженность. Название своё переулок получил от находящегося на нём Речного училища. Когда в переулке построили пятиэтажное кирпичное здание студентов-горняков, курсантов-речников как-то стало незаметно мало, но не переименовывать же название переулка.
       Красноярский институт цветных металлов выгодно отличался от прочих пяти вузов краевого центра – все иногородние студенты были обеспечены общежитием. Правда, нам пришлось пару месяцев жить в здании библиотеки, где шел капитальный ремонт: среди строительного мусора в большой комнате нам поставили семь коек, выдали постельные принадлежности, где мы были избавлены от бдительного глаза вахтёрши. Впрочем, последние в нашем институте не «бдили», сидели себе у входа, документов у входящих не спрашивали, после 23.00 никого не тормозили и не выставляли гостей, оставшихся на ночь. Однажды вечером в ремонтируемое здание институтской библиотеки заглянул ректор Дарьяльский. Это был мужик пенсионного возраста, ранее работавший главным инженером Норильского комбината. Кинули ему профессорское звание без всяких диссертаций, определили место работы совершенно с иным контингентом с приличным окладом и минимумом нервотрёпки, поскольку преподавательской работой профессор Дарьяльский не занимался. У него глаза на лоб полезли, когда увидел нас, полураздетых бомжей (впрочем, такого слова в 1963 году не существовало, были бичи – бывшие интеллигентные человеки). Ничего предосудительного нам он не сказал, лишь спросил- кто мы и как здесь оказались. Но нас вскоре убрали с этого неуютного жилища, расселив по общежитиям металлургов и технологов, а уж когда строители сдали корпус общежития горняков, мы были первыми новосёлами. Незабываемая комната 420 («Господин 420»!), вообще-то четырёхместная, и кроватей у нас было четыре, только жили мы втроём: Сева Олевский, я и Сергей Николаевич с неблагозвучной фамилией Шлюхин. Наверное, благодаря ему мы и пользовались такой привилегией… На Советском руднике (Северо-Енисейск) он работал начальником участка, однако, чувствуя, что с его техникумовским образованием не удержаться в должности до пенсии, поступил в институт. На очное отделение определился скорее всего с целью быть подальше от худющей змеи-жены, работавшей на руднике в отделе кадров. Научные кадры института делали какие-то работы для рудника, даже новую систему отработки внедрили, имели доход и свой интерес, часто наезжали в командировки, там и перезнакомился Шлюхин со многими преподавателями Цветмета. Сергей Николаевич помогал этим доцентам, которые действительно были тупыми в вопросах практики. Они в свою очередь помогали Шлюхину-студенту, вытаскивая яко можно на экзаменах. Может и общежитская комната нам на троих досталась, благодаря Сергею Николаевичу, хотя в этом человеке было главное качество – бескорыстие. На втором курсе он оформил моё обучение в институте от предприятия: получаю я 42 рубля на почте лично (п/о Красноярск-25), за «хвосты» меня лишают стипендии, а я её получаю. Должны ведь были стипендию переводить на бухгалтерию института, а оттуда мне, студенту, если успеваемость нормальная. Однако, не любил Шлюхин Севу, маменьким сыночком считал, корил за отлынивание уборки в комнате, –у нас это дело было строго по графику! А мне Олевский нравился: читал много, юмор ценил, пел и на гитаре играл! А пел он такое, что я лишь через полвека узнал, что автор этих многочисленных песен Аркадий Северный, всего-то 41 год проживший.
       Норильск. Не нравился мне гонор норильчан, показушная трата денег – мы из «Норы»! Наш город проектировали ленинградцы как копию в миниатюре Ленинграда. И пусть не удалась песня А. Островского «Норильчонок», как его четвёртая песня из цикла «А у нас во дворе». Кобзон напоследок подкачал? Но я только от норильчан в 1963 году впервые услышал о Булате Окуджаве. Уже имея свой магнитофон (магнитола “Vaiva”), не имел никаких записей, даже плёнок (бобин) к нему. Где-то в Ташкенте, или даже на «Девятке», закрытом городе-спутнике Красноярск-26, они продавались свободно, а нам, грешным, было это недоступно.
     Через полвека Норильск станет норой. Кто знал? А еще как неправ был Сергей Николаевич по отношению к Олевскому! Сева рассказывал мне о своём пастушечьем детстве: он пас корову! А я – сто. И восьмиклассником будучи, и дошкольником. С матерью, правда, дедом или Иваном, дядей моим. О том, что отец его прозывался «Шинелькой», о том, как они в Норильск загремели, я не спрашивал.  Тут не совсем ясно – похоже, виной тому было пребывание отца в плену. А как он похвалялся сестрой-красавицей Женькой. Железный отказ я получал всякий раз, когда пытался у него узнать адрес сестры. Не напрасно: она вышла замуж за француза, уехала к нему, родила, ежегодно отдыхала в Монако или около. Было это потом, потом… Пока же маменькин сынок усердно натаскивает по высшей математике Сергея Николаевича, который со скрипом всё-таки сдаёт предмет Светлане Александровне Крамиде, моей крёстной (сама себя так нарекла после приёма экзаменов в Северо-Енисейске– она прилетела набрать студентов из «забоя»). Сева много успешнее сдавал экзамены, чем мы с Сергеем Николаевичем, ведь он вчерашний десятиклассник, а мы - волчий вой из бородатого анекдота! У меня, по крайней мере, восемь лет между школой и институтом. С другой стороны старики-студенты не такие уж пропащие. У кого-то есть что-то про запас, как у Шлюхина, иные, вроде меня, наплевали на учебу– ищут, где бы подработать. Сексуально озабоченный Олевский заблудился между двух берёз… Одна, Валюша-белоруссочка ему очень нравилась, он с удовольствием делал ей эпюры по «начерталке», ради которых та приезжала черти-откуда с Левого Берега. «Ох, и отдался бы!» - страдал юный Вертер. Уж не знаю, вторая, третья или та же «белоруссочка»  выкрала у Севы адрес родителей в Норильске и настрочила донос, согласно которому их отпрыск учебу забросил, ведёт развратную жизнь и т. д. и т. п. Действительно, Сева лишился стипендии и, как на грех, родительской поддержки. Бедолага устроился ночным сторожем в магазин. Может зарплату меньше стипендии получал, зато сидел в тепле, и не надо было вкалывать с утра пораньше как дворники в зимнее время особливо. Понёс он в ломбард брючата закладывать. Польские они у него были, импортные, стало быть. Ломбард у нас был рядом на Вавилова, и принимали там всё, что с иностранной этикеткой. Приняли и его брюки стоимостью в шесть рублей. Никто их не купил, пришлось Севе выкупать брюки. И так три раза.
     Мать Севочки, о которой у него самые были тёплые воспоминания (от неё он петь научился), сжалилась наконец – посылочку прислала: сплошь конфеты. Да ему мясо, колбасу подавай! Ведь шкилет совсем сделался, высох весь, к тому же курит безбожно.
Эх, и жизнь студенческая была! Нищете никаких проклятий, молодость с её неистребимым оптимизмом побеждала всё.
    … Нет больше Всеволода Алексеевича Олевского, хотя был много меня моложе, нет Сергея Николаевича Шлюхина. Ладно, Шлюхин работал на урановом руднике, что на Стрелке был (при впадении Ангары в Енисей). Урановые рудники ведь маломощные по запасам, вырабатываются быстро. Заработки были сумасшедшие, но вот «догнал» его рак лёгких. За всё надо платить. А ведь медведь был, а не мужик!
       Ну а Сева-то с какой стати? С таким же диагнозом, в кабинете сидя (в офисе по-нынешнему, любимой работой занимаясь)? Норильск тот же урановый рудник, тот же Чернобыль? Так и рудник Советский (Северо-Енисейск), имеющий в составе руды как минимум 14 полезных ископаемых, уран в том числе… А мы не просто дышали после отпалки свободно выделившимся радиоактивным газом радон, но воду пили  из скважин в забое – жажда мучила с похмелки. Помню, в Кузбассе наши шахтёры перед чешскими гостями похвалялись: мы в шахту спускаемся, имея фляжку кофе. А и точно, на гидрошахте «Юбилейная» рядом с ламповой нам наливали дюралевую фляжку ёмкостью 600 м/л жиденький несладкий кофе. Чешские побратимы убили нас: а нам пиво наливают. Да если бы нам пиво, а там глядишь и бутылку бы пронёс – на кой хрен я буду в забое работать?! Выпил бы, да и спать завалился…
        Иду я как-то со своей общаги на Якорном переулке на Красраб, чтобы уехать не помню куда, скорее всего на Левый Берег и далее в посёлок Индустриальный, где нас с Ниной, моей будущей женой приютят на ночь хорошие наши знакомые. Остановка 55-го автобуса и трамвая в одной точке, только трамвай останавливается посредине проспекта. А на трамвайной остановке Раичка Акишева стоит. Стоит, на меня смотрит. Мы в двух десятках метров друг от друга. Ни она меня не приветствует даже кивком головы, ни я её. Тем не менее, взгляда друг с друга не сводим. Она пропустила один трамвай, второй, я тоже свой автобус пропустил. И сколько же длилось это наше семьнадцатимгновеньское молчаливое свидание? Не засекал, не знаю, но довольно долго.
    Изголодавшиеся по девичьим ласкам дембили готовы жениться хоть сейчас. Только у меня не было ни средств к тому, ни возможностей. Сучан осенью 1959 года встретил меня крайне неприветливо. Впрочем, как я убедился позже, это закономерность для юга. Меня не взяли на работу, где я работал прежде. Только после вмешательства военкомата с пресмыканием  Отдел кадров Шахтстроя, бывшая шахта номер три города Сучана, оформил меня всё-таки сварщиком, откуда я через полгода был благополучно изгнан под благовидным предлогом сокращения штатов. И хожу я в поисках работы не только по предриятиям Сучана, но и Находки и Владивостока. Моей спасительницей была Мельникова Людмила, которая через Нину, с которой мы уже регулярно встречались, пообещала трудоустроить меня на шахту 10/16, впоследствии Центральную. Получилось. Хотя  Комаров, директор (или начальник?) шахты разоблачил меня, что трудоустроиться я попытался, минуя его, директора. Пронесло, однако. Нижегородов, начальник участка, через которого хлопотала Л. Г. Мельникова, сам был далеко не авторитет: из должности главного инженера он упал до мастера и даже ниже, потом стал подниматься опять, при этом пить не переставал. Сам видел, как он накануне раскомандировки третьей смены спал за столом. Как бы то ни было, устраиваюсь я мотористом конвейерных установок на шахту 10-16. Всё было – и сон в укромных местах, и запрещенное чтиво под свет шахтёрской лампочки и даже горный удар, не принёсший трупов. Но мне не светила работа в лаве, где забойщики прилично получали, разве что этак лет через пять.
    А тут Вася Каргин зовёт – приезжай, не прогадаешь. С Каргиным мы скорешились на Камчатке. У солдат далеко не разнообразная служба. У нас на посту 40 человек, что можно было поведать друг другу, давно рассказали. А мы с ним ходим по отливной, и более благодарного слушателя я не нахожу. И мне нравится его умение слушать. Пусть он ни хрена не понимает в моих суждениях, зато слушает, рот разиня. И на том спасибо.
     Начало июня 1961 года. В Красноярске цветут сады, а на подлёте к Северо-Енисейску нам объявили, что там идёт снег. Всего-то 550 км, а вот поди ж ты!.. Действительно, снег не очень обильный, но настоящий, падал на только что распустившиеся листья берёз.
     Вася Каргин меня в аэропорту не встретил. Хорошо, что Соврудник, хоть и райцентр, но очень небольшой. Я дозвонился к нему со второй попытки в общагу номер два. И началась моя новая полоса жизни. Вначале, как всегда, с неудач, потом всё наладилось, и через год я еду в Большой Отпуск на Черниговщину, где почти семь лет не был. Ради этого пожертвовал одной попыткой поступить в институт.
     Как бы ни тяжела была работа золотодобытчика подземного, но природа своего требует. «Плодитесь и размножайтесь!» На Севере женщин меньше, конкуренция больше, но это не значит, что там выйти замуж у женщин больше шансов. Мужики обещают, только не женятся. Петушками ходят вокруг курочек, потоптать их готовы, а вот узами бракосочетания опутать себя не спешат. С жильём вопрос почти решен, некоторые девицы живут одни в комнатах, правда, барачного типа, - приходи, живи с ней, любимой. А кавалеры капризничают, не спешат с общагой распрощаться.
     Ваня Полонский был как раз одним из тех… Хоть невысокого роста, но накачанный (он борьбой занимался), брюнет на кавказцев смахивающий. Одевался как никто другой в Северо-Енисейске. Покупал белую китайскую хлопчатобумажную рубаху за шесть рублей, через неделю красил её в желтый цвет (самостоятельно!), еще через неделю в красный цвет, и, наконец в черный. Каждый раз на танцах появлялся, таким образом, в шикарной новой рубахе. Волосы тоже красил, только постоянно в черный цвет. Похоже, пользовался успехом у девчат.
   Как-то появились у нас девчата-студентки, симпатичные. Одна из них, Эмма, просто блистала красотой и молодостью. В Доме Культуры, где по субботам и воскресеньям бывали танцы, она однажды такое        буги-вуги выдала!.. Её окружили поклонники, но, разорвав круг, ворвался туда одноглазый диктор местного радио и категорически потребовал прекратить безобразие. Я никогда не танцевал, но меня возмутил факт запрета на танец. Глядя в его единственный глаз, я возопил:
    – Прошли сталинские времена- пусть танцует!
   Он спасовал и ушел. Может, меня где-то галочкой отметили.
   Ваня Полонский увёл Эмму в квартиру, обладателем ключей которой я был. Мне поручено было иногда топить эту квартиру, пока хозяева были в отпуске. Там и выпивка имелась. Только, похоже, Полонский перестарался – Эмма упилась, оставив Полонского неудовлетворённым, но «забыв» свои трусики (в качестве сувенира?). Иван, ничтоже сумняшеся, сувенир принёс в общагу и долго хранил у себя под простыней.
    Однажды Иван предупредил нас, что приведёт на ночь подругу, учительницу из Золотого Бугорка, дескать ночевать ей негде. Золотой Бугорок в восьми километрах от Северо-Енисейска! Даже начальная школа была там в советские времена! И я пешим ходом побывал там однажды ранней осенью. Двух учительниц той начальной школы я не видел, даже той, которую Полонский привёл в нашу общежитскую келью, не лицезрел: уснул я, не дождавшись влюблённых. А старый пердун Гена Качурин козью морду сделал Ивану – сувенирные трусики Эммы он вытащил из-под простыни, положив их под подушку. Неведомо какова была реакция учительницы из Золотого Бугорка…
    А вот относительно Раички наши  пути с Иваном пересеклись. Я ведь тоже был неравнодушен к ней.  И никакой красавицей она не была. Скуластая, может истинная мордовка. Уж больно независимой была. Или старалась казаться недотрогой. И провожал я её не раз, и в компании вместе выпивали, я даже сфотографировал её как-то со стаканом в руках, только на этом всё и заканчивалось. Ни разу я даже не потискал её… Иван Полонский издевался надо мной:
    --  Опять борода?
    Работала Раичка на обогатительной фабрике. Фабрика общежития не имела, все девчата, а их было в посёлке немало,  жили в бараках,  занимая комнату на двоих, а то и в одиночку коротая ночи. Хорошо, только печку топить надо было. Вдвоём с подружкой и Рая проживала.
     Был на руднике профилакторий, куда каждый месяц недоставало контингента отдыхающих. Семейных мужиков не желали пускать жены– кабы чего не вышло! Я часто бывал там, но ежемесячно получать путёвки совесть не позволяла. Малую толику мест давали работникам обогатительной фабрики. Однажды там и Раичку я повстречал.
    Телевизоров тогда не было, то есть они были, но не в отдалённых посёлках. Может музыку мы слушали, сидя в фойе, полное нецветущих цветов в самых разных ёмкостях. Но отлично помню, как я пожирал её нижнюю часть, упакованную  в плотно облегающие брюки. Эх, бы!.. Но – не судьба. Замуж она вышла за Полонского, причем уже тогда, когда я улетел в Красноярск на учебу.
    Летние каникулы я провёл в Северо-Енисейске. Сначала практика, кажись, по маркшейдерии, затем просто работа в забое, которую мне руководство института милостиво разрешило продлить до начала занятий:  мои собратья по студенческим аудиториям романтику хлебают в колхозах, копая картошку, а я вот прозаично золото добываю в забое. И вот за три месяца почему-то ни разу Раичку не встретил. Зато много и часто беседовал со счастливым соперником. Правда, ни в разговоре, ни по виду не был он счастливчиком. Увлёкся охотой, ружьишко приобрёл, двух охотничьих собак и - в тайгу! Иногда на несколько дней. Может, чтобы не видеть супружницу? Как там мудрые говаривали? «Ничего не покупай по слишком дорогой цене» ( Генри Фильдинг). И его же: «Лучше наслаждаться всеми удобствами жизни с уродом, чем терпеть лишения с красавицей.» Далеко не красавицей была блондинка Акишева, но ей хватило терпения охмурить Полонского, играя в неприступность. Каялся, однако, Иван…
    О чем думала Раичка тогда, стоя на трамвайной остановке? Что сказала бы, если б я подошел? Наконец, «она меня за муки полюбила» и готова вознаградить? Но, клянусь, я не позвал бы её в свою келью №420. Годы спустя и далеко от Красноярска мне встретилась женщина по имени Рая, с которой мы нашли взаимопонимание. Не хуже Раички, а может и более красивой. И даже не вспомнил её, ту…

                                                                                                   7.  VI. 2015 г.