Этюды

       В. П. СУМИН

= Э Т Ю Д Ы =

 

НАХОДКА

2013

 

 

 

Для того чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видавшим виды авантюристом, прославленным художником или государственным деятелем. Вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать.

А. И. Герцен. Былое и думы.

 

-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 

 

Мелитополь.

 

                             

                                                                      Жить бы мне, товарищи, возле Мелитополя,

   Слушать песни девичьи да траву косить,

    Встретить бы мне девушку над рекой у тополя,

    Встретить, да такую, чтобы не забыть.                                                                                          

                                                                                                                                    Ю. Визбор.                                                                                        

 

       Город возник на месте Новоалександровской слободы, наречен городом в 1841 году. Расположен на правом берегу р. Молочной (без кисельных берегов), которая имеет длину 197 км, впадает в Азовское море, образуя в устье лиман. Мелитополь от Азовского моря в четырёх десятках километров, но прямой дороги к морю нет. Если только сплавляться… Но Молочная часто пересыхает и именно в нижнем течении. Зато бывает и многоводной: подтапливает Мелитополь и его окрестности. Кажется, селение Журавлёвка находилось севернее Мелитополя. Сады, сады, знаменитые черешни… Вот между Мелитополем и Журавлёвкой, вроде в 2-х км от тогдашней границы города, мы и жили в 1940 – 41 – 42 годах, где я начал себя помнить.

Мы с Иваном, моим дядей, который старше меня на неполных восемь лет, а потому я зову его просто Иваном, на крыльце дома, в котором живём. Иван разбивает о колено арбуз. Какой сочный да ароматный! Я жадно набрасываюсь на красную со снежно-белой закраиной мякоть. Черные, крупные семечки… Много лет спустя я удивлялся, что арбузные семечки намного мельче тыквенных. А тогда они казались такими же равновеликими. Взахлёб, и без меры ем арбуз. И знаю, что ночью описаюсь, но нет сил удержаться.

Я спал на одной кровати с матерью, которая отгораживала меня от скатывания на пол. Но однажды я провалился в щель между кроватью и стенкой. Мать проснулась и не обнаружила меня на кровати. Я же преспокойно продолжал видеть сны под кроватью. Видимо из опасения обмочить матрас после очередного арбузного пиршества.

Как-то Иван со своими сверстниками затеяли игру со штурмом чердака сарая. Я тоже напросился, чтобы меня подняли на чердак. Сарай длинный, чердак пыльный, местами провалившийся. Наверх-то я с помощью старших ребят и на энтузиазме вспорхнул, а вот назад спустя непродолжительное время, отказался категорически спускаться. Иван с пацанами всячески пытались меня приземлить. Безрезультатно. Мой рёв превышал мой страх. Отроки позвали на помощь дядю Колю, коему я тоже не доверял, но уяснив безвыходность ситуации, с трепетом  решил довериться, и он меня снял с трёхметровой высоты.

Памятны купания в Молочной, вроде и не было там никогда зим, - арбузы и купания, - сплошное лето. Не помню точно, какой там ширины была Молочная, но Иван её переплывал под водой (перенырывал). И меня сподобил к воде. Помню, отходил я к средине реки на метр-два от берега, поворачивался к берегу лицом и нырял. Сколько же мне тогда было? Три с месяцами? Видимо так.

На берегу Молочной стояла водокачка. Так её люди называли. Но это не то, что мы и по сей день, видим на железнодорожных станциях.

Большой круг подобно колесу обозрения в городских парках имел по своему периметру черпаки, наполнявшиеся внизу водой реки, поднимал её на немалую высоту, в верхней точке вода выливалась в желоб и далее следовала самотёком для полива совхозных полей. Колесо приводилось в движение конной тягой, как в Лету канувшие крупорушки.

-- Мои дедушка и бабушка работали здесь в совхозе. В нашем доме жил и директор совхоза Голубовский. А моя мама работала в городской бане. Убирала в душевых номерах, ванных комнатах и клиентов запускала, отбирая у них билетики. Если клиент не сильно помял билет, его можно было отнести кассиру, она его продавала повторно, а выручку делили пополам. Доходное место было. Тогда-то я и шубку из шкурок крота имел. Первую и последнюю меховую шубу в своей жизни. А ведь была мама «соломенная вдова» и камень на шее у дедушки с бабушкой.

Смутно помню тот наш дом в окрестностях Мелитополя. Сколько квартир там было?

Знаю, что напротив нашей квартиры жили Голубовские, где я никогда не бывал, а дальше по коридору Красный Уголок. И точно знаю, что дом был одноэтажный. Наша квартира начиналась из общего коридора кухней, из неё проходили в «залу», где стояли две кровати: моя с мамой и персональная – Иванова. Далее по цепочке находилась крохотная спальня с ложем дедушки и бабушки, которым еще не было 45. Кажется, спальня вообще не имела окна. Мы обитали, в основном, на кухне, которая была наибольшей по квадратуре.

Все уходят на работу, Иван в школу. Мне категорически запрещено открывать кому-либо.

Я и не открываю, но при любом стуке в дверь я влезаю на стул и рассматриваю посетителя в окошечко, что над дверью при входе в нашу квартиру.

Смутно вспоминаю о дворовых друзьях-мальчишках, о дебильной девчонке-соседке.

П о т о м  б ы л а  в о й н а.

Недалеко от крыльца нашего дома предки вырыли землянку. Мы дружно бежали туда во время бомбёжек. В плотно заполненное пространство землянки непременно заскакивала наша коза. И так же дрожала при взрывах авиабомб. На нас, лежащих, сыпалась при взрывах земля. Почему-то это случалось всегда по ночам.

Деда, Михаила Карповича, мобилизовали и угнали на фронт. Но воевал он недолго. Они попали в окружение, а с пленными в начале войны обходились сов-сем не так, как в фильмах об этом показывают: тех «вояк», которые были мобилизованы с территории, к тому времени уже оккупированной, отпускали домой:

– Иди к матке!

И дед Михаил Карпович явился домой. Почему-то он скрывался как дезертир. Но недолго. В той спаленке без окон я его обнаружил сразу же.

– Никому не рассказывай, Валечка! – строго наказывала мне бабушка. Игнорируя её строгость, я и так никому не рассказывал

Немецких оккупантов в городе не было, хотя рассказывали, что именно немцы повесили нескольких воров-мародёров. Из бесхозного магазина кто-то пытался вытащить пианино. Предприимчивого повесили. И воровства не стало. Склады не на замки, на проволочки закрывались. И не воровали.

В городе расквартировались румынские войска. И в нашем Красном уголке расположилось отделение румын. Нас они не притесняли и не стесняли. Я сразу же подружился с оккупантами. Восторг румын вызвало то обстоятельство, что я быстро схватывал румынские слова, научился здороваться, кратким наиболее употребляемым фразам, счету до десяти. Я пропадал в Красном уголке все дни, а однажды, улучив минуту, когда на меня никто не обращал внимания, стащил с подоконника обойму винтовочных патронов, чем не замедлил похвастаться дома.

– Валечка, отнеси обратно, положи на место, где взял! – бабушка не на шутку была испугана. Легко сказать – положить на место! – это незаметно стащить удалось, а незаметно положить на тот самый подоконник куда как сложнее! Но я справился с задачей блестяще: никто и не заметил.

( Так мне казалось. А, может, дяди в форме видели и знали о моём проступке? Просто из любопытства решили проверить, что из этого получится. Они могли простить меня, ведь был я для них забавной игрушкой, способной запоминать слова их родной речи. Вот с какого возраста нужно было начинать изучение иностранных языков!)

Сосед Голубовский вместе с семьёй куда-то пропал.

А однажды утром я проснулся и с удивлением обнаружил, что дома никого нет. Было не такое уж раннее утро, я в поисках предков вышел из дома. Недалеко от дома была просёлочная дорога, всегда безлюдная и транспорта, почитай, там никогда не было, может изредка телега появлялась. Но не в тот день.

Нескончаемым потоком шли под немецким конвоем евреи: старые, молодые, дети, многих женщины несли на руках. В инвалидных колясках ехали не-мощные старики и старухи. Колонна двигалась медленно, и не было ей конца. Обреченность стада, гонимого на заклание, витала над толпой. Не знаю, сколько это продолжалось, может не один час,- людской поток был нескончаемым.

Как далеко их угнали? Выстрелов мы не слышали. И места расстрела я так и не обнаружил, хотя бродил от дома довольно далеко. Однажды в воронке или просто яме обнаружил «спящую» тётеньку, прикрытую одеялом. Я поспешил домой рассказать о находке. Повёл туда кого-то из семьи. Меня не посвящали что было дальше со «спящей» тётенькой. Наверное, закопали, чтоб не смердила. Ценность человеческой жизни стала ничтожно малой. Такое моё детское восприятие войны. Да еще в одночасье ставшая умницей наша любимица белая коза, прятавшаяся вместе с нами в убежище во время бомбёжки.

О многом взрослые не говорили в моём присутствии. По детскому неведению я был равнодушен к морю смертей вокруг меня. Даже любознательность появилась: как это умирают? Ведь со мной такого просто быть не может.

Лишь тридцать лет спустя я вновь увидел Мелитополь. Из окошка проходящего поезда. Осенью. Солнца нет, город мрачный и закопченный. Ничего общего с солнечным городом моего детства! Да и осталось ли что-либо от того предместья, что по пути в Журавлёвку? От той бани в городе, где работала моя мать, и где частенько бывал я, от той бахчи с мелитопольскими арбузами?..

 

Тарасова хатына.

 

Степные шляхи южной Украины далеко не живописны. Ни деревца. И костёр на ночь не из чего развести. В Мелитополе мы топили печь кизяками, а в этом великом путешествии вообще без костра обходились.

 Много лет спустя мне очень понравилась украинская песня-реквием

Степом, степом…

посвященная «великим тем годам», которая, кажется, звучала в Киеве у Вечного огня.

Вот так вот – степом – начался наш исход на север Украины в конце лета 1942 года. Потянуло на родину деда с бабкой, да и мать моя с Иваном тоже ведь родились в Жадово. Власть теперь другая, а бежали мы от власти советской, - надо прибиваться к своему шалашу. Десять лет прошло как к осужденному деду приехала бабушка, подобно декабристским женам, уехала из Жадово, бросив скарб и хозяйство, прихватив полуторагодовалого да тяжеленного сына.

Более подробно об этой достославной Одиссее я расскажу чуть дальше.

По оккупированной территории без всяких аусвайсов решили беженцы добираться до дому, до хаты через всю Украину. Приобрели тачку с двумя большущими колёсами, погрузили своё нехитрое имущество,  да и рушили в путь. Пешком. Из меня, малого, ходок был никудышний, - чуть только скидывали с тачки, я тут же ревел. Опять сажали в жестяную ванну, специально закреплённую в передней части тачки. Так и ложились под ноги да под колёса тачки десятки километров.

В первые дни мы хорошо питались: на дорогу зарезали всех своих кур и налегали на курятину, чтобы не пропало мясо. Долгие голодные годы мне будет памятен тот мясоед.

Иван успел закончить 4-й класс, учился «на видминно», на том и кончились его университеты, хотя потом он пытался учиться в 5 и даже 7 классах образца 1944 года, даже справку получил о неполно-среднем образовании. После мелитопольского 4-го класса закончилось и его детство. Помню, на небольшой фотографии выпускников начальной школы с большеголовым Иваном Нагорным была и красивая девочка по фамилии Волынская. У Ивана с детства фантазии было хоть отбавляй, и детские приключения так и сыпались на его голову: то он накурился, а бабушка заставила его дохнуть, - он шумно вдохнул в себя воздух, то он рыбачил на Молочной удочкой да неудачно забросил и крючок угодил ему в верхнюю губу.

Бабушка избавила его только от удилища и лески, крючок же ему вырезали в больнице.

Закончилась война, Иван пишет письмо Волынской, где пространно рассказывает, как он пристал к партизанскому отряду и героически сражался с фашиста-ми. Это письмо стало достоянием гласности – его прочитала бабушка.

В школьном учебнике в Мелитополе я увидел рисунок хаты, в которой родился Тарас Шевченко. И, сидя в ванной во время путешествия по Украине на тачке, я бдительно высматривал самые убогие жилища,- а их было на Украине великое множество,- и каждый раз спрашивал у взрослых:

– Может это хата Тараса?

И всякий раз расстраивался, услышав отрицательный ответ.

(Тарасова хата в 2005 году стояла в Пирогово (окраина Киева) в Музее украинской архитектуры и быта. Возможно не оригинал.)

На каком-то, помнится, перекрёстке стоял указатель «Харьков». Туда мы не поехали. Вообще, старались обойти стороной крупные города. Хотя Полтаву не миновали. Мы с Иваном оказались в городском парке, где всё было завалено опавшей листвой. Мы сидим на полутонной или тонной неразорвавшейся бомбе. Может, и не бомба это была, а просто труба, но Иван (очередная фантазия?) именно так объяснил мне сей предмет.

По ночам уже было прохладно, потому таким уютным запомнился мне ночлег в будке путевого обходчика, где недавно протопили печку, и не было хозяина. Мы самовольно забрались в помещение и ночевали там.

На обочинах дороги стали попадаться деревья, а возможно и лес: стало возможным насобирать дров и разжечь костёр

Сколько же длилось это пешее хождение? Не знаю. Общем, долго.

Только небольшой последний этап мы проехали поездом. Тачку продали или бросили, заодно и мою уютную жестяную ванну. Погрузились в товарный вагон и доехали до Сновска (Щорс), а это 70 км от цели нашего путешествия. Почти дома. От села до села нанимали подводу, грузили узлы своего добра, всё ближе подбираясь к заветной цели – родному селу.

Январь 1975 года. Я в Полтаве. Только не узнаю городской парк, и город как бы совсем-совсем незнакомый.

Мой гид Дмитрий Васильевич Река, молодой художник. С ним мы посещаем картинную галерею с шедеврами не только украинских художников, осматриваем крохотную хатку Ивана Котляревского, где он коротал свою холостяцкую жизнь, согреваясь иногда под боком своей экономки.

Чудесный, истинно украинский город! Даже улицы называются уютно: Дима жил на улице Уютной, 17/19, кв. 40.

 

Прибинь.

 

А в Прибини нас задержали полицаи. Посадили в тесную арестантскую, вызвали своё начальство, сами собрались всем личным составом да при оружии. Такое событие в селе не часто бывает: целый отряд задержали неизвестных лиц без аусвайсов. Мы оказались в центре активного партизанского сопротивления. Корюковка часто подвергалась налётам партизан (27 км от Прибыни), в Холмах партизаны хозяйствовали как в своём дому, родился отряд молодёжи «Так начиналась жизнь», тоже что и «Молодая Гвардия», только никаким Фадеевым не прославленная, а в Рейментаровке еще до прихода немцев была создана база для партизанских отрядов («Подпольный обком действует» Федорова). Естественно, полицаи здесь были всегда начеку. Но вот принять нашу семью за партизан или их разведчиков – верх глупости.

 Плакали женщины, я тоже вроде бы подвывал, когда нас всех обыскивали. Обвиняли, черт знает в чем, расстрелом грозили. Не помню, сколько нас продержали в арестантской, закончилось тем, что нас капитально обчистили: забрали все дойчмарки, вещи и одежду получше, даже нательные крестики. Грабёж и мародёрство, одним словом. И не было при этом ни единого немца. С в о и. Бабушка изрекла проклятие, как пророчество:

– Подавитесь!

Какое стратегическое оружие являла перина и подушки, одеяла и простыни? Костюм моего отца, туфли, не домотканые полотенца, столовые вилки? Жадность сельских полицаев была безмерной.

Много лет спустя я ходил в тех местах. Непримечательная речка Слоть, у истоков которой находится село Перелюб, посещал чуть ниже по течению село Шишковка, - бывал, и единолично, и в компании таких же малолетних как я, бродяг, только вот Прибинь – как проклятое место – ни разу не посещал!

Жуткая теснота «холодной», где нас держали тогда, запомнилась на всю жизнь. И судьба хранила меня от повторной встречи с проклятым селом.

Когда нас выпустили, дедушка пошел в Лосёвку, где у нас была родня – Антипины, оттуда приехал за нами на телеге, и мы выехали из полицейской Прибыни. Не помню точно, в тот раз или в другое посещение, но мне запомнилось жилище Антипиных: выкопанное в земле обиталище пещерного человека, сруб в два венца над землянкой, малюсенькие окошки да крыша из дёрна. Лосёвка – такая же Хотынь, в ней немцы сгоняли местных жителей в сарай и сжигали. Сожгли и село. Отца Коли Кулака тоже сожгли.

Село Прибынь возникло в 17 веке. По рекам и речушкам Северщины селились потомки князя Игоря Новгород-Северского да князей Черниговских со своими холопами.

 

Жили - были дед да баба (в молодости).

 

Ведь были же когда-то дед да баба молодыми? Школьниками и даже детьми. Хотя трудно себе это представить.

Мои дедушка и бабушка были одногодки – 1897 года рождения, хотя по таинственным обстоятельствам стал мой дед Михаил Карпович Нагорный однажды на три года старше (по документам).

В Жадове у дедушки было две сестры – Олена да Марина, у которой мы и остановились по прибытии в село.

Прадедушка мой Карп Семёнович – потомственный хлебороб. Часто о нём в семье рассказывали такой случай. Пахал он как-то свою ниву, и вдруг в неурочное время возвращается, преисполненный великого гнева: ноготь на ноге сорвал. Всю теплую пору года крестьяне, естественно, ходили босиком. Супружница Катерина сшила из домотканого полотна штаны с длинными «калошами» (штанинами), которые и явились причиной травмы.

Сокирой на колоде, где обычно дрова рубили, дед укоротил штаны до длины нынешних шорт (вот еще когда нужно было запатентовать изделие!).

– Вот тебе, дура старая! – удовлетворился прадед, сотворив усекновение. Обращение своё адресовал супружнице Екатерине Семёновне, которая всегда была виновницей всех бед. Старая была глуховатой, а может для потехи переиначивала слова, ссылаясь на глухоту. Новоявленное слово «республика» она обзывала «раскудлицей».

Стало быть, у Карпа и Екатерины были две девки – Марина да Елена – и сын Миша, мой дедушка. Когда подоспела пора женить сына, – а в те времена женили рано, и еще раньше замуж выдавали, – сосватали ему невесту на Старом Жадове Ульяну Куприенко. Девок в той семье был целый выводок. Даже я захватил в живых сестёр своей бабушки – старшую бабу Марью со Слободы, младшую бабу Настю со Старого Жадове и «середолшую» бабу Домну, проживавшую аж в Гулькевичах Ставропольского края и регулярно нам писавшую письма.

Моя бабушка Ульяна Антоновна по сельским меркам была вельмы грамотная, - закончила 4 класса (решала мне задачки, когда я учился в 5 классе!), пела в церковном хоре, знала нотную грамоту, которую за невостребованностью к старости забыла начисто, могла «пошептать» от сглазу, от детской грыжи, от вывиха. Правда, последний она просто ловко вправляла, сильно дёрнув палец или руку в конце таинственного ритуала шептания.

Во время венчания не обошлось без казуса, ибо на вопрос батюшки

– Согласны ли вы стать мужем и женой?

Растерявшийся жених (или невеста?), не уторопав, ответил отрицательно. Батюшка повторил вопрос, и всё кончилось ладом.

В 1916 году родилась моя мать. Потом двое новорожденных умерли, а в 1930 родился мой дядя Иван, которого я так и не удосужился дядей называть.

Во времена НЭПа дедушка Михаил Карпович знавал свои лучшие времена: скорешился он с местечковым евреем Зелькиным Янкелем, занимавшимся выделкой кож. Возможно, это его детище на долгие годы осталось в Семёновке известное как кожзавод.

Мне запомнилась в экскурсии, которую для нас организовала и провела учительница Секретная Лидия на кожзавод Семёновки, невыносимая вонь, грязь производственного процесса и незнакомое, часто произносимое Кирилкой (Диденко Кириллом) слово «квасцы». Как я думаю, хозяином производства был Янкель. Дедушка поставлял сырьё для заводика. Семёновка в экспедиторах не нуждалась, - там жители самостоятельно сдавали кожи, в Жадово, хоть и было скота несравнимо больше, чем в последующие годы, но кож было явно недостаточно для развернувшегося предприимчивого еврея. Потому и ездил мой дедушка по сёлам от Новгород-Северска до Сновска, скупая шкуры забитого скота.

Меня в школьные годы поражал дедушкин виртуозный устный счет, - то по молодости наловчился дед этому делу!

Как-то в застолье наш Иван (в отличие от многих других Иванов своего дядю я именовал нашим Иваном) рассказывал о семёновских сапожниках. Иван и сам тачал сапоги, но с восхищением рассказывал о специалистах из Семёновки: их изделия (не только сапоги) даже в Москву поступали. Сапожникам требовалось кожи много и хорошего качества. Ото и работал Янкель рук не покладая, ну и снабженцу приходилось крутиться. Приедет такой Михаль Карпов в Довжик чи Фарастовичи, а там еще бычков не резали, – приедь через неделю. Телефонов-то не знавали.

Вскоре разъезды начали приносить плоды: мельницу ветряную поставил Михаил Карпович, крупорушку, новые хаты срубил. Их потом в голод продали за 6 пудов жита. Осыпчуки в них жили. По Заболотью это 5-я хата от конца улицы.

Всему приходит конец. Кончился НЭП. Началась коллективизация да раскулачивания. Дедушка восстал. В прямом смысле. Даже винтовкой обзавёлся. Правда, когда дело дошло до карательных органов, пришлось от неё срочно избавиться. Уж не её ли я нашел спустя много лет в Кутнем?

Судили его. Имущество конфисковали. Но не всё: оставили для жены и детей старую хату. Самого же препроводили строить будущий город Молотовск, что рядом с Архангельском. Потом его переименуют в Северодвинск.

Ульяне Антоновне, моей бабушке, в селе житья не стало. Односельчане припомнили ей крупные, мелкие и мнимые обиды. И то ли за потраву посевов, то ли за пропажу колхозного коня (а было это, видимо, году в 1932-м) подводят дело под суд. И бежит бабушка к своему благоверному ссыльному мужу, который хоть и срок мотает, но относительно свободен («расконвойный»). Не по возрасту тяжеленного сыночка Ивана прихватила с собой да самое необходимое. 16-летнюю дочь Проню определила в жены к никчемному мужику Ермоленко.

Еще по Северной Двине идёт лёд, а в устье реки стоят на якорях невиданные пароходы («церкви на воде, чи шо?»), а верная супружница без предупреждения заявилась к ссыльному мужу. Он уже имел статус вольного поселенца, живёт в бараке, где ютятся и семейные, отгородив свои койки ширмочками. Такой же уют и у Михаила Карповича, поскольку обзавёлся дедушка сожительницей.

– Ну, я как зашла, она тут же встала с кровати и ушла,- рассказывала потом бабушка.

Лошадей дедушка любил сызмальства. Вот и здесь его определили при лошади работать, только работа отнюдь не героическая – ассенизатором. Днём отсыпается, а ночью целый обоз таких же «золотарей» едут выгребать «золото» из бесчисленных многоместных туалетов ударной северной стройки. Черпаками загружают бочки о двух колёсах с оглоблями и вывозят за город.

Ещё не такое уж далёкое проклятое прошлое, ещё во многих в карманах водятся золотые десятки с профилем Николашки. Сядет по нужде обладатель та-кой монетки, а она ведь тяжелая да скользкая, - ей выпасть из кармана, что два пальца… Тогда бумажники только у бар водились, баре перевелись как и бумажники. Не нырять же за десятирублёвиком. Взгруснёт неудачник, да и на все пуговицы штаны застегнёт. А золотари ту монету непременно выудят да в свой карман положат. Сколько выудил мой дедушка – сие тайна великая есть. Но и после войны их было у нас около десятка.

Супружеская жизнь моей мамаши не заладилась – не стерпелось, не слюбилось. Родила ребёночка. Умер.

В голодный 33 год благоверный где-то под Семёновкой украл полпуда или больше люпина, тащил на себе 15 километров, а жена Проня забраковала:

– Да не едят же люпин!

– Говорят, можно отмочить…

Это по весне появятся съедобные почки липы, затем сныть, лебеда, щавель. По прошлогодним буртам я тоже в 40-е собирал гнилую картошку,- бабушка готовила черные, но съедобные, даже вкусные лепёшки.

А до весны ведь дожить надо было. В голодном безумии кал ели.

И люди пухли и умирали от голода.

В одночасье порешила моя мамаша бежать из Жадова к батьке с маткой, благо подвернулся опытный односельчанин, ехавший до Москвы.

– У тебя деньги вытащить могут, давай я у себя буду хранить…

Мать благоразумно от услуги отказалась, но всё-таки благодетель своё взял: посадил в Москве на трамвай, рассказал на какой остановке выходить, и был таков… оставив вещички матери в своих руках.

Удивительная приспособляемость деревенского человека! В бараках пьянка, карты, поножовщина, а рядом странные хохлы, - почти не пьют, почти не матерятся, никому зла не делают, обиды прощают. Может, потому и приглянулась моему отцу скромная хохлушка. А до него серьёзные виды на Фросю имел гигант-мужчина, в прошлом цирковой борец. Мамаша забраковала – старый. Действительно, борец был почти ровесник дедушки. И сошлась моя родительница с Павлом Дмитриевичем Суминым, а в результате их союза и появился, аз грешный, морозным январём года 1938 от Р. Х. Злую шутку сыграла в судьбе моей мамаши сельсоветская справка, заменявшая свидетельство о браке. Там указана была её фамилия: Ермоленко. Стало быть, для регистрации с новым мужем нужно было расторгнуть брак с мужем прежним. Вот и не заплатило любимое государство ни копейки на моё воспитание, когда погиб на фронте мой отец Сумин П. Д. Впрочем, не заплатило бы в любом случае, ведь похоронки-то не было. Пропал без вести.

Что-то уклонился я от темы, вернёмся хоть в конце к деду с бабой.

У бабушки там была очень серьёзная производственная травма. Якобы на повороте открылась дверка машины, она выпала, при этом угодила под какой-то маховик, были сильные ушибы, переломы, лишилась зубов. Но осталась живой.

Между тем закончился срок отсидки деда, и захотелось Нагорным после северных морозов отогреться на югах. Нагорные едут в Туркменистан. Только не на пользу пошло им южное солнце. Дедушка с бабушкой еще как-то переносили жару, а Иван серьёзно заболел. Осмотревший его врач приговорил:

– Вам надо климат менять.

И поехали они в Крым. Сады, виноградники, тепло, природа – лучше не придумаешь. Только крымские татары никак не идут на дружеские контакты: говорят только по-своему, враждебно относятся к пришлым, - жить в таком окружении невозможно. И опять Нагорные меняют место жительства. На этот раз едут в Мелитополь. Жадов для них желанный, но недосягаем.

 

Сумины из деревни Щипцово.

 

В деревне Щипцово, что на Ярославщине, Бурмакинского уезда, совсем рядом с Некрасовскими местами, проживал кузнец Дмитрий Григорьевич. Шебутной мужичок, выпить шибко любил, сквернослов и матершинник, но большой мастер своего дела – из любой железки мог выковать вещь.

Тихая и покладистая жена Анна Ивановна никогда и ни в чём не противоречила мужу. По-человечьи умная лошадка доставляла полузамёрзшего мужика к избе из очередных гостеваний, жена извлекала супруга из саней, заволакивала в тепло избы, растирала руки-ноги, да спать укладывала. А, отоспавшись, Дмитрий опохмел востребует.

– Так ничего ж нету-ти.

– А бражка?

Брага в доме не переводилась. Только дрожжи в неё клали в изобилии, и потому изделие начинало стрелять пробкой в потолок прежде, чем вызревал градус. Из бутыли ползла хмельная пена, Дмитрий слизывал её, - не пропадать же добру.

Младший сын Павел был хорошим помощником в кузнице, любил работать, вот только рано по этапам пошел. Старший – Николай – отлынивал от работы, помощник никудышний. Привлёк Дмитрий к работе молотобойцами дочерей, их пятеро было: Александра, Анна, Соня, Катя и Антонина. Неплохие были помощницы, работали понемногу по очереди – девки всё же. А передать ремесло им не получится. Дмитрий Григорьевич Сумин, деревенский кузнец, был мой дед по линии отца. Я не помню его, но по рассказам любил деда как никого. Отогревается с мороза пьяный дед на полу еще и не раздетый, полушубок на нём инеем покрытый, а я ползаю по нему и плачу, плачу.

Строгости воспитания в этой семье никогда не было. Бывало, оставит меня мать под присмотром бабушки Анны, последняя просто никак не следит за толстощеким карапузом, каким я был в нежном возрасте.

– Ой, мамо, та вы ж глядите – пойло для коровы приготовила, а Валя пье.

– Здоровее будет.

В 1947 году я с матерью две недели гостили в Щипцово. Кузницы уже не было, а дом сохранил былое величие: обширный подклет, к дому примыкает вну-шительный теплый сарай. В дом поднимаешься как на корабль – по трапу, такой же лестничный и спуск в сарай. Застеклённое крылечко с раздвижными рамами. В Жадове таких нет. Горница, кухня и две комнаты, служившие спальнями. Тихая и незаметная бабушка Анна. Она ведь и умерла при всех своих зубах. Спасибо за хорошую наследственность! Мне это передалось.

Двоих тёток я не застал в живых. Говорят, Соня была красавицей. Умерла в 27 лет (в 1945 г.) Про Александру (1902 – 1966 гг.) не могу вообще написать ни слова. Тётку Анну (1912 г.) нарекли в честь бабушки Анны Ивановны, и была она такая же тихая и добросердечная, так и не побывавшую замужем. Катерина (1914 -20 апр. 1997) моя крёстная, она жила в соседней деревне, мы были у ней в гостях летом 1947 года. Пока взрослые разговаривали, мы быстро подружились с Зинкой (Зиновием) и его младшей сестренкой. Она гоняла нас вокруг дома, совсем не по детски материлась, мы весело смеялись и убегали. Насколько я тогда понял, это были мои двоюродные брат и сестра. А много лет спустя, оказалось, что у тети Кати сын Борис, высокий начальник, а про Зинку и его сестру никто никогда и не упоминал, их как бы и не было. А что же было тогда, мираж? Наконец, самая младшая тётка Антонина (р. 1920). Эта с молодости дева-воительница, буйная во гневе, невыдержанная на слово. И как только справлялся с ней в долгой супружеской жизни Николай Николаевич Вольхин? Они и по сей день живут в Ярославле, имея двух сыновей и дочку да великое множество внуков и правнуков. Помню в наше пребывание в Щипцово шила она что-то на машинке. Старая машинка барахлила, заедала. Тётка Тоня психанула, хватает эту швейную машинку (а в ней немалый вес!), да как швырнёт её в порог. В то время уже ухаживал за ней только что демобилизованный Николай Вольхин, и фронта и долгой солдатской службы хлебнувший. Часики ей подарил – бесценный для деревни подарок. Тогда я его и не видел, сдаётся. Рассмотрел его в конце 70-х, когда  рискнул в Ярославль приехать. Едва ли ошибусь, утверждая, что был Николай Николаевич, несмотря на героическую молодость, вечным подкаблучником. У такой Антонины и быть по-иному не могло.

Маленькая в 30 дворов деревня, жителей не больше 100 душ, нищета послевоенных лет, на ладан дышащий колхоз, вернее, бригада колхоза. Бригадир как-то меня, второклассника, просил выйти на работу. Да я в Жадово никогда в колхозе не работал. Приусадебный участок Суминых был намного больше нашего жадовского, только тут меньше половины участка обрабатывалась. Остальное занимал сенокос для коровы. Тогда это мне показалось непозволительной роскошью, ведь сена можно было накосить по лесам да неугодьям, которых в окрестностях деревни было в изобилии. Однажды тётя Нюра (Анна) водила меня на лесное озеро. Лес – сплошь ели, такие редкие у нас в Жадово. Сорвала и дала понюхать крохотные, но такие пахучие цветочки ландыша. Я тоже никогда их не видел. Лесное озеро было небольшим с тёмной водой, не манившей искупаться. Две женщины ловили рыбу, используя в качестве орудия лова самодельное приспособление, похожее на жадовские «топтухи». Купался я в деревенском пруду, рукотворным сооружением: невзрачный ручеек перегородили плотиной, тут же соорудили низкий мостик для полоскания белья, а детвора с удовольствие с него ныряла. Там я научился плавать на спине. Как-то получилось само собой – на животе плавать я умел, а тут попробовал на спине, и сразу получилось. Сразу почувствовал разницу: на спине отдыхаешь и одновременно плывёшь.

Вода была тёплой и чистой, я с удовольствием купался в пруду каждый день. Загорел. И не переставал удивляться, что северное лето теплее, чем у нас на Черниговщине.

Однажды у нас был банный день. Бани у Суминых не было, парились все в русской печи. Под выслали соломой, в печь залезали ногами, а рядом уже стояли ёмкости с горячей и холодной водой. Окончательную доводку банного ритуала (обливание водой) проводили уже в сарае, куда можно было спуститься нагишом. Там я и увидел в костюме Евы тётю Нюру, предвосхитившей картины Пластова.

Через полвека дом выглядел так же (мне прислала фотографию двоюродная сестра), только ограда появилась. Умели же славяне даже из дерева возводить постройки на века! А ведь были теремы, хоромы и храмы, - сожгли, уничтожили тати и супостаты.

Павел Сумин, как и мой дедушка, тоже был на вольном поселении в посёлке завода 402, где и встретил мою мать. Первый свой срок он получил за драку. Пили втроём, - Валентин Павлович, друг Павла, зоотехник, проявивший рвение при обобщении скота у единоличника Дмитрия Григорьевича, и мой, соответственно, отец. Началась драка, через несколько дней один из участников (зоотехник) скончался. Павел, защищая лучшего друга Валентина Павловича, взял вину на себя. Я видел В. П. на пруду в Щипцово, - на войне он лишился ноги. А меня вот отец назвал в честь друга. Посадили обоих. Отцу моему дали 4 года, а было это в 1929 году. Хлебнул Беломоробалтийского канала. Выжил. Вторая ходка была смешной, если не была бы грустной. Возвращается Павел с зоны, денег нет, едет зайцем. Доблестные контролёры поймали, получил срок - полгода. Уже рецидивист.

У зоотехника было двое детей. Виновные по суду должны были выплачивать алименты. Только кому охота добровольно платить. Отец бегал от алиментов. Его ловили и опять сажали. Он и на фронт попал из очередной отсидки. И воевал наверняка, имея за спиной заградительные отряды. (У маршала Рокоссовского?) Только после ранения и госпиталя («смыл вину кровью»!) стал рядовой Сумин полноценным бойцом.

А в 1939 или 1940 году привёз Павел в свою деревню жену-хохлушку и малого сына родителям показать. Хохлушке Ефросинии всё в диковину: и быстрый окающий говор, и нештукатуреные стены дома, деверь да снохи – многочисленная родня, всем угодить да понравиться нужно. На удивление всем дед и внук полюбили друг друга. Я ползал по пьяному и обосцаному деду, жалел его и боялся, что он не встанет, тот же назавтра вставал и тискал обожаемого внука. Там меня крестили, крёстная - тётя Катя. Кто крёстный отец я так и не знаю.

Уезжая в 1947 году, мы с матерью садились на поезд в Бурмакино, что в 7 км от Щипцово. Мать показала достопримечательность райцентра – предлинный спуск, где зимой катаются на лыжах и санках. Что ли и здесь она побывала в молодости? Летом там только вороньё и многочисленные их гнёзда на берёзах. Ничего, что мне не посчастливится скатиться здесь на санках, - у меня есть коньки-снегурочки, подарок моих тёток Суминых! В Жадове почти все на самоделках катаются, таких как у меня нет ни у кого.

И отдельный сказ про дядю Колю, Сумина Николая Дмитриевича (1905-1983?). Моя мать чаще всего рассказывала о жене дяди Коли, которая была очень расточительной. Заводились деньги, и она покупала дорогие конфеты, вкусную еду, да наряды разные. Впрочем, последние держались недолго: до следующего безденежья.

– А почто платье в горошек не одеваешь,- спросит бывало муж. Ответ уже на языке супружницы:

– Как давеча ходила-то бельё на речку полоскать, с водой унесло.

Хошь верь,  мужик, хошь не верь, а платьице-то сплыло.

Трое детей вместе нажили: Володя (1930), Лида (1938) да в лихую годину войны рождённый Алёшенька и умерший до 40 лет не дожив, отца-матери ранее. Водка проклятая сгубила, а жена совладать не могла, бросила.

В 1947 году мы с матерью, прежде чем в Щипцово попасть, в Ярославле к Николаю Дмитриевичу заявились. Комната малюсенькая, я спал на сундуке в прихожей, насмотревшись перед тем журналов с фотографиями невиданных иностранных городов. В комнате прямо на штукатурке стен были нарисованы портреты двух его сыновей и дочери. Сам дядя Коля был ужасающей худобы, я никогда не видел таких людей. И не было в квартирке ни его жены, ни детей. На следующий день мы втроём поехали поездом в Щипцово, вышли на каком-то разъезде, не доезжая Бурмакино, так как отсюда было ближе до Щипцово (5 км).

По моим детским впечатлениям дядя Коля был художником. Это когда мы встретились с ним в конце 70-х, то с его слов выяснилось, что был он лишь рисовальщиком, правда, очень высокого разряда. Век свой доживаю, а до сих пор не знаю, что такие градации существуют: художники, рисовальщики… Он показывал мне «Торфушку», портрет обнаженной молодой женщины, явно с натуры писаный, - это ведь «Венера перед зеркалом» Веласкеса, только не маслом, а карандашом выполненная! И не просто девушка с торфоразработок, а Богиня!

А в Щипцово на следующий день нашего там пребывания мне пришлось позировать минут 15. Портрет цветными карандашами, обведённый овальной рамочкой, многие годы висел потом в спальне в Жадово, пока его не сменила на фотопортрет своей дочери Ольга Нагорная. Ну а моим портретом видимо печку растопили.

Во вторую и последнюю нашу встречу я увидел дядю Колю грузным, совершенно лысым мужиком, живущим бобылем в маленькой однокомнатной квартирке на Волжско-Набережной. У него другая приходящая жена, старушка, работавшая смотрителем в Художественном музее. Со старой женой разошлись, плохие отношения с детьми и особенно с сестрой Тоней. Семь часов мы просидели за столом, распивая экзотическую бутылку «Ужовеи» или может 50-градусного «Суктиниса», привезённого мной из Литвы. На жизнь он не жаловался, в основном рассказывал о горячо любимом брате Павле. Как Павел из госпиталя на фронт ехал и домой в Щипцово заскочил, да как потом комендатура его повязала, да чуть в штрафбат не загремел. За малым богом оправдался; откомандировали его в первую же попавшуюся часть. Да оказалось, что в ту самую, где служил он, Николай. Полгода воюют в одной части и не встречаются друг с другом. Почтальон помог. А встреча, да целый час беседы братьев,- об этом отдельно рассказывать надо. Им завидовал весь полк.

Только разной была война для братьев: старшой при штабе картинки да плакатики малюет, а Павел в окопах на передовой. Сохранились фронтовые письма моего отца к дяде, он упорно навязывал их мне как память об отце. Прочитал я эти, карандашом писаные листочки, на которых заполнялось всё свободное от адреса пространство бумаги солдатского треугольника. Ничего героического, никакой патетики, -  как раз наоборот – проклятия и мать-перемать.

– Нет, Николай Дмитриевич, письма вам адресованы, пусть у вас и остаются.

В своей короткой жизни на воле успел мой отец пожить и на Украине. Мать часто вспоминала период «сладкой» жизни, когда они жили на станции Терещен-ской что на Сумщине. Там работал отец электросварщиком на сахарном заводе. С работы приносил сахар в рукавицах, и пили они ежедневно не чай, а сироп. Про запас на не одно десятилетие.

После Терещенской был очередной арест отца. А моя мать воссоединилась в Мелитополе со своими родителями, где и накрыл их ураган войны.

В госпитале отец мой якобы говорил соседям по палате:

– Семья моя под немцем, не податься ли и мне туда?

Это маловероятно. Опыт неосторожного высказывания он имел, да и кто мог свидетельствовать мысль, изреченную через парсеки времени и расстояния?

 

Starosta.

 

По прибытию в Жадов осенью 1942 года мы жили некоторое время у дедушкиной сестры Марины на Макошине. Она жила одна. Всё равно было тесно. В хате была одна комната, а нас было шестеро. Непонятно как мы там помещались.

Родня и соседи дали, кто сколько мог картошки, жита, гречки, проса. Сало, мясо, постное масло не всегда было и в самых щедрых семьях.

И тут предлагает переселиться к нему сам староста Лузан Петро.

В своё время, когда бежали из Жадово сначала бабушка, потом моя мать – наши хаты в 1933 году остались бесхозными. Новую хату продать успели, а вот старую пятистенку просто бросили. Видимо уже при немцах поселился там бездетные супруги Лузаны – Петро и Феодосия (Хадоска по-жадовски). Они жили в передней проходной комнате, нам же предложили дальнюю (спальню). Печь была на половине Лузанов, там и мы готовили свою немудрёную еду, так как в нашей комнате была лишь плита (груба), конструкция которой не позволяла там готовить пищу.

Староста Пётр был чадолюбив, а, не имея своих детей, переносил любовь к ним на чужих. Пока утром Феодосия «поралась» у печки, я забирался к дяде Пете под рядно и для меня начинались удивительные минуты сказок. И не столько сказок, сколько чтение наизусть басен Крылова. Мне, больше привыкшего к русскому языку, басни были понятны и запомнились на всю жизнь. Удивляюсь, как много басен Ивана Андреевича знал наизусть дядя Петя.

Потом был завтрак. У нас на столе варёная картошка без ничего, у Лузанов шкварчало на сковороде сало. И пахло так, что слюнки текли. Я по делу и без дела ходил через их комнату, пока староста Пётр не сажал меня за свой стол.

Однажды бабушка строго внушила мне:

– Не садись за ихний стол!

Я поинтересовался:

– А если силой посадят?

– Ну, тогда уж садись.

На следующее утро я опять прогуливаюсь в их комнате.

– Садись, Валя, с нами кушать, – любезно приглашает дядя Петя.

– Нет! Вот если вы меня силой посадите…

– Ну, силы-то у нас хватит!

И долго потом смеялись взрослые, когда выяснилась подоплека моей детской находчивости.

Зимой я редко выходил на улицу, было холодно, а у меня ни одежды тёплой, ни обуви. Вокруг хаты намело высоченные сугробы, я катался с них на санках, только санки были огромные и тяжелые, я с трудом затаскивал их на сугроб; радость спуска была ничтожной по сравнению с трудом, затраченным на подъём саней в гору.

С ровесниками я сходился трудно, так что друзей у меня не было, а попытки соседских мальчишек завести знакомство со мной не получали отклика. Первым мальчишкой, с которым я сдружился в Жадово, был Петя Семёнович Диденко, схожий со мной характером, покладистый и тоже без друга. Дружба с Петей продолжалась недолго – он умер от скарлатины в дошкольном возрасте. Потом его мать, встречая меня, каждый раз глотала слёзы, приговаривая:

– Таким вот и Петя мой был бы…

Была у Пети старшая сестра Оля, в школу она пошла на год раньше меня. На Слободу в старшие классы мы ходили вместе, и по пути я позволял себе, – и сейчас стыдно вспоминать! – непозволительную вольность: похлопывал её по попе! Последняя была настолько притягательной, что я не мог удержаться.

Был еще один дружок-однолетка в ту пору, с которым были мы на равных: ни я ему не подчинялся, ни он мне. Тоже Петя, внук Лексахи (почему-то улица его знала не по матери, а по бабушке Александре), живший между Фозьбиными и портным Андреем Надыманчиком. С этим, тоже рано умершим хлопцем, душев-ного единения не было, – просто мне не с кем было играть.

К старосте никогда не приходили домой немцы, полицаи или просто посетители. Была видать у него своя контора, где он вершил свои кровавые и неправые дела. Ничего не могу сказать о деяниях Лузана как старосты. Отбирал ли он скот у односельчан, облагал непосильным оброком, доносил ли на семьи красноармейцев и партизан…

А вот партизаны по ночам нас тревожили часто – стреляли под окнами. Феодосия в такие минуты пряталась в подполье и на выстрелы громко оттуда отзывалась: «Пук – пук – пук!». Все смеялись, и страх исчезал.

Однажды утром я поведал взрослым свой только что приснившийся сон:

– Дядя Петя купался. Нырнул и не вынырнул. Я бегал по берегу и звал его, кричал, а он не выплыл. Вода мутная, течение быстрое, водовороты.

Взрослые с мистическим ужасом,  молча слушали как пятилетний оракул вещает близкую смерть старосты. А мне и невдомёк было, что я предвещаю явную смерть хорошему для меня человеку.

Прошли годы. Вдова Лузан Хадоска сошлась с Семёном Тюмкиным, гармонистом и весельчаком, вечерами развлекавших девок Макошина и Заболотья похабными песнями да частушками. Одну я запомнил и даже спел её дома:

                                               Что й у деда миномёт,

                                               А у бабы мина, -

                                               Зарядили на всю ночь

                                               И бьют до Берлина.

Откуда мне было знать, что это скабрезная частушка – нет матерных слов, значит и распевать можно в присутствии взрослых.

Семёну было из кого выбирать: все девки села готовы были отдать ему свою любовь, - женихов не было, а этот не пьющий, не курящий, здоровяк, староват малость, но ведь холостяк. Так нет, Хадоску выбрал, видать привлекла его эта женщина. Хату срубил, хозяйством обзавёлся, только жена его вначале выпивала, а потом и вовсе спилась. Сломалась, значит, баба, или грехи мужа-старосты пали на её голову. По утрам часто недоеную корову в череду выгоняла – просыпала.

Был у дяди Пети, моего кумира детства, брат Тимофей. После войны отсидел он свой долгий срок, вернулся к семье в Жадово. Уже школьница-дочка на танцульки бегает. И довелось мне встретиться с ним в одной компании. Это уже 70-е годы были. И вот прилип Тимофей ко мне как репей – не отмахнуться, ни отвертеться – на драку провоцирует. Не понятно за что и почему. С Галей Лузан, его дочерью, мы были в очень хороших отношениях в школе и после. Нет, мы не любили друг друга, просто были друзьями. А вот папочка её зуб на меня имеет. Его брата я не расстреливал, не предавал – даже наоборот. Ну а вещий сон мне приснился, – какая тут моя вина?

 

Пастух.

 

Не так просто стать сельским пастухом. Нужно, чтобы семья была большая,- в случае болезни одного человека его должен заменить другой. Добросовестность. Опыт. Доброе отношение к животным. Наблюдательность. Всё учитывает сельский сход, обговаривая кандидатуру. Макошинскую череду из года в год пасёт Игнат с сыном Колей и дочерью Галей. Позже Коля Игнатов стал нашим соседом, женившись на Секлете Микиткиной, Галю взял замуж Иван Чустунец, дядя И. К. Деденко. А нашу череду с улиц Ветреновка, Кочерга и Заболотье, – стадо более ста коров,- в разные годы пасли разные пастухи. Порешили и мы на семейном совете выставить свои кандидатуры на пастушью должность. Что ни говори, а потрудившись с апреля до ноября без выходных в зной и холод, дождь и град, - пастух по осени становился богачом: за каждую корову её хозяин платил пуд жита да корзину картошки ( в ней 2-3 ведра). У пастуха душа радовалась, когда он объезжал на телеге сотню дворов, - телега на глазах нагружалась добром.

Пасти овец было легче, но и не так доходно. Колхозных овец вообще пасли за трудодни. Овечьи пастухи во все годы были одни и те же. Колхозных овец пасли дети Павла Коровкиного (Павла Логвиновича Диденко) – Иван и реже его сестра Галя. Отару частного сектора пасли Героинины (Пичевские), вначале Петя, потом Иван.

Рангом ниже чабанов шли гусятники – это были пастухи-дети: пасли свои стада и соседские за одежду и обутки к школе.

Первый раз попытали мы счастья на пастушьем пастбище весной 1944 года. Пофартило. И раз, и два. Второй раз мы пасли коров в 1953 году, но во второй раз на пару с Бабенчуками: день они пасли стадо, день мы. В 60-е годы Нагорные ещё раз пасли коров. Иван Михайлович обзавёлся овчаркой по кличке Тарзан, которая по команде «переймала» отбившихся от стада коров. А в моё время собачью работу выполнял пастух, чаще подпасок, т.е. младший по возрасту. Чередник имел единственный и традиционный инструмент своей профессии – пугу, длиннющий кнут переменного сечения с коротким кнутовищем. При умелом пользовании пугой провинившуюся корову можно было больно стегнуть, а громкий щелчок пуги воздействовал на памятливых животных в положительную сторону. Шкодливая корова порой не слушалась окриков пастуха и «стрельбы» пуги. Тогда я должен был бежать перенимать корову, гнать её к стаду.

С каким трудом будили меня утром! Вставать надо было вдосвета, идти занимать, начиная от хаты Попадьи. А набегавшись за день, коров «переймаючи», мне опять гнать коров до Попадьи. Домой возвращался уже темно, вечерять не хотелось. Скорее бы спать завалиться!

Как праздник вспоминается первый выгон череды перед Пасхой 1944 года. Коровы ревут, колют друг дружку, – к стаду еще не привыкли. Многие хозяйки сопровождают свою скотину аж до Сухомлина. Кто просто погоняет её хворостиной, не отпуская далеко от себя, кто ведёт на привязи, накинув на рога супронь (супонь) или чересседельник. Лошадей уже обобществили, а сбруя осталась. Хомуты, дуги, седёлки снесли в общий инвентарь, а вот верёвки, включая вожжи оставили в личном хозяйстве. (Старославянское слово вервие, литовское вирве, - чем древнее слова, тем созвучнее!)

Коровы ослабли от зимней бескормицы. Иные бабы половину соломенной крыши с хлева содрали, чтобы корову-кормилицу врятувать. Без коровки и самому смерть.

На Западе ещё громыхают раскаты войны – все мужики там. Многие уже оплакали своих, другие ждут своей участи; плачут и от похоронок, и от треугольника солдатского письма, карандашом неразборчиво написанного, да с густо замаранными словами, а то и целыми строчками, – цензура поработала. Читали по много раз всей семьёй да с соседями. А сообщал солдат всего ничего: воюю, жив-здоров, чего и вам желаю. Бесхитростные, малограмотные письма, за неграмотных или раненых пишет кто-то другой, читает тоже не жена, - у ней слёзы глаза застилают. Потом дружно плачут.

Дедушку на фронт забрали сразу же после освобождения Черниговщины, так что пасли мы череду без него, в основном, Иван, моя мать и я. В стаде появилась и наша тёлочка, её дала нам баба Марина. Впоследствии нашей тёлке предстоит стать хорошей коровой, неизменным вожаком череды.

Она всегда бойко шла впереди, вела за собой по кустарникам Мхов всё стадо.

Я диву давался, как коровы угадывали верное направление. У нас не было ни единого случая, чтобы корова потерялась. Сам, чтобы не потеряться, старался держаться не совсем в хвосте. А ведь животным нужно было ещё и пастись, не увлекаясь, не отставая.

Выходила череда из зарослей, – задача пастухов попридержать лидеров, дать возможность выйти отставшим. И выходили все, мы никогда их не пересчитывали, свято уверовав в инстинкт животных.

Первые дни пасём скот понад Панским да на подступах Мхов. Травы ещё нет, болото топкое,- не дай бог, корова увязнет, нам не вытащить вдвоём. Зато придётся платить за животное. Сухие былинки да прошлогодняя «мычка» (не знаю, как по-научному называется эта трава) – вот и весь корм. Видно сам воздух весны питательный, так как коровы выглядят с каждым днём всё лучше.

В обед подгоняем стадо ближе к водопою, чаще всего к Провалью. Попив, коровы ложились в стойле, жевали жвачку, дремали. Часа два обедали да отды-хали пастухи. После 8-го класса, когда мы во второй раз пасли коров, в обед я обычно читал прихваченную с собой книжку. Одолел не интересные повести Олеся Донченко, которой наградили меня в седьмом классе «за видминне навчання та зразкову повединку», другие еще менее интересную печатную продукцию. То было время запрета на всю интересную литературу.

Спать днём я не привык, чтобы поспать больше ночью по вечерам не ходил в кино, пропустил фильмы о Тарзане. Как уговаривал меня Иван Пичевский сходить хоть на одну серию!

– Да выспишься ты! А и не поспишь одну ночь – не умрёшь!

Но я не был таким как он отчаянным. Зато пастушье лето имело и положительные результаты: от Сухомлина до Ирванца я знал все укромные места не-броской нашей природы, научился плести корзины из ивы и краснотала, жаль, не удосужился научиться лапти плести. Мой дедушка по этой части был умельцем. Зимой он плёл их из заранее заготовленного лыка – коры молодых ветвей липы, а весной и летом из коры лозы, благо в местах, где мы пасли стадо, в изобилии росла лоза и верболоз, надрать из них лыка не составляло труда, а в обед, пользуясь лишь нехитрым инструментом швайкой,  мог спокойно сплести пару симпатичных лаптей. Носкость их была меньше, чем из коры липы, но удобства не хуже. В мороз и жару они были одинаково удобны. По стерни, по хвойным иголкам, по крапиве и колючкам жимолости – удобно и легко. Петро Помазок, помню, пел частушку, прославляющую лапти:

Пастолики - соколики,

А чоботы – черти, -

Походи в них по грязи,

Трэба их обтэрты.

В ожидании необычного о древнейшей славянской обуви я прочитал роман Замойского «Лапти», - интриги не получилось. Роман оказался неинтересным, слабым. А до этого я прочитал его автобиографические повести «Подпасок» и «Молодость», от которых был в восторге. (Петр Иванович Зевалкин – литературный псевдоним – Замойский. В 1958 году издал заключительную автобиографическую повесть «Восход». Не читал. Жаль.)

Неудобно и долго было разуваться и обуваться, если в жару крайне необходимо было искупаться в Ирванце.

Не все пастухи щеголяли в пастолах, – овечники, гусятники, телятники всё лето вообще босые ходили. И по стерне тоже. Молодыци-колхозници умудрялись выглядеть привлекательно в такой обуви: лапоточки по размеру, онучи чистенькие, а веревочки обвязаны аккуратно. Послевоенных школьников редко родители в лапти обували, но были и такие. В нашем классе была девчонка, которую дразнили Баба.[1] Постолы её были большие не по ноге, онучи грязные, платок на голове чуть чище онуч, и ползали по нему огромные тёмные воши…

Мой одноклассник и заклятый друг Петро Тарасенко сколько учился в школе, то ли до 4-го, то ли до 5-го класса, столько и носил чудни. Это разновидность лаптей, но плетут их не из лыка, а из верёвок. Чудни значительно долговечнее лыковых лаптей. А уж Петро их мастерил добротно, с раннего детства он их делал. Когда бы я к нему не пришел, он плёл из пеньки нетолстые верёвки – заготовку для чудней. И где только пеньку брали? На огородах, помнится, коноплю, в отличие от льна, не выращивали, хотя она и не была, как сейчас, вне закона.

В XIX веке Россия была главным поставщиком пеньки на мировой рынок, в частности, морским державам Англии и Голландии. Сорт конопли новгород-северский был третьим по качеству среди российской пеньки.

Процесс получения волокна трудоёмкий и сложный. В моё школьное детство и отрочество уже хотя бы не сеяли коноплю вручную. В колхозе применялись тракторные сеялки.

Мы, малышня, караулили сеялку на дальнем развороте. Тут вот сеялки заправляются конопляным семенем, а в противоположном конце гона рядом с лесом лежим мы, как партизаны в засаде, словно волчата голодные, дошкольники и учащиеся младших классов… Под неизменным предводительством вожака Петра Лобоска. Или без него, если на промысел идём не в первый раз.

Трактор с сеялками разворачивается в обратный гон. Тут мы и выскакиваем. А сердобольные сеяльщики на ходу сами нагребают семье в наши кайстры. От великой жадности и голода мы без меры поглощаем семена конопли аж до неприятностей. Так у Пети Тарасенко случился однажды запор. Говорили, мать его палочкой освобождала задний  проход сына.

Потом конопля выростала. Если одиночное растение, то это почти дерево, - ветвистое и до 3-х метров высотой. Но для хорошей пеньки лучше всего были высокие и не ветвистые растения, получавшиеся при густом посеве.

Помню как мы лакомились конопляным семьем, уже будучи учащимися неполно-средней школы: ходили после занятий полевой стежкой, садились на снопики уже повыдерганной колхозной конопли, обчухрав семенасодержащую мякоть, тёрли её меж ладоней да веяли, дуя на неё, и с удовольствием поглощали маленькие маслянистые зёрна, птицам уподобясь.

Обмолотив, стебли вымачивали. В старину в низменных местах (на болоте) выкапывали копанки, небольшой водоём со стоячей водой, в которых и замачивали стебли копопли, чтобы при дальнейшей переработке волокно легко отделялось от тресты (кострицы). Процесс вымачивания продолжался, наверное, недели 3-4, после чего коноплю стелили на стерне, мелкорослой траве или просто на земле, чтобы она высохла.

На Сухомлине и во Мхах старинных копанок сохранилось предостаточно, вода в них очистилась, в тине появилась жизнь, завелись караси.

Копанками пользовались в старину наши «тёмные» предки. В колхозные времена поступали иначе: коноплю замачивали в полупроточной воде в Кутнем да на Сухомлине. Исчезли раки. И плотвы с ёршиками стало крайне мало.

Канул в Лету парусный флот. Пеньки столько уже не требовалось, но коноплю выращивали для мешковины и верёвок. А какова олия (растительное масло из семян конопли)! Мы не знали оливкового масла, но вот доморощенное назвали созвучно заморскому. Даже макуха (жмых), отходы при производстве растительного масла, употребляемое на корм скоту, была для нас в детстве лакомством, если вездесущный Петро Лобосок доставал у скотников кусок да с нами делился. И как только зубы выдерживали, когда такую крепость грызли!

Теперь-то мы умные – коноплю сжигаем как вредное зелье, источник наркотиков. А я забыть не могу запах растёртой ладонями конопли!

Тоже и с маком: в детстве мне иногда поручали натереть качёлкой мелкие семена мака, и едва закончив работу, я пальцем лез в глечик, доставал оттуда кашицу с молочком и с упоением лакомился. И булочки с маком, которые пекла бабушка, были на редкость вкусными. А впечатлительный Юра Федьков мечтал увидеть поле цветущих маков.

Вот и просветили нас в вопросе тождества опия и мака! Жгите, уничтожайте, рвите с корнем! Бывает и воздух ядовитым и солнечные лучи смертельно опасны.

… С длинной пугой через плечо, сплетённой из пеньки, с кайстрой через другое, в которой бесхитростная снедь лежит, – таким вижу я со стороны свой портрет Пастуха, свой портрет.

Следую за пасущимися коровами и сам пасусь то щавелем, то краснобокой брусникой, то редкой в нашей местности журавлиной (клюквой). Изредка пробовал землянику. Она ведь росла в сосняке на песчаных почвах. Там мы коров не пасли. Голубика да черника водилась в других лесах, редко приходилось пробовать. Кое-где во Мхах рябина была, но она только после заморозков становилась съедобной. Вдоволь было крушины, я пробовал её, но кушать не рисковал, хотя по слухам из неё можно варить самогон. А вот паслён ядовитым считается, а я ел его много, особенно в раннем мелитопольском детстве. Зато была во Мхах дикая груша, одно заветное деревцо. Плоды её были не ахти какие крупные и вкусные, но если дождаться их созревания и дать им полежать – объедение…

Как правило, в череде имелся один бык-производитель, с виду страшный и свирепый, но никогда разъярённый бугай с капающей изо рта слюной или бодливая корова не трогали пастуха. Свой я для них был, что ли? Сейчас, встречая редкое сельское стадо, с опаской прохожу мимо. А тогда я был их Повелителем, Верховным Жрецом и Божественным Пастырем. И не раздумывая, я бросился бы на волка, случись его разбойное нападение на наше стадо. Не случалось. Зато дикие косули паслись во Мхах в коровьем стаде.

 

                              Бабушка.

 

Самым авторитетным членом семьи в моём детстве была бабушка. Она покинула всех и навсегда 4 апреля 1986 года. Буквально на следующий день в дневнике я начал писать о ней «Реквием», который так и не закончил. Потому, в сущности, что не знал я её биографии. Ну, родилась на Пьявках в семье Куприенковых, где сплошь дочери были, ну, замуж выдали в 17 или 18 лет, а уж в неполных 19 дочь родила.

Не догулял своего «молодечества» муж-одногодок – куражился, пил с дружками да по вечорницам ходил. Девки не благоволили женатику, зато потоваришувать с хлопцами, если их еще поить за свои гроши, можно было. И возвращался, бывало, Миша домой на бровях без денег, а то и без сорочки.

Призвали Михайлу служить. Шла мировая война. В окопы его не бросили, в Брусиловском прорыве не участвовал. Но часто рассказывал и показывал, как лихо козыряли офицеры, каким бравым был подход-отход к высокого звания начальству и какие звонкоголосые были доклады. Только мало хлебнул Нагорный строевой службы, - сам тому, чем так восхищался, так и не научился.

Армия развалилась, солдатики в короткое время дезертировали. Домой явился и Михаил. В войну Гражданскую он так и не встрял. Не было, знать, классового сознания, революционного порыва.

Быстротечный взлёт нэпмановского изобилия, и то лишь потому, что крутился как белка в колесе. Был достаток, но не было счастья. Умерли двое новорожденных детишек. И пришло время держать ответ за попытку вылезти в богатеи. Товарищи из Комбеда отобрали ветряную мельницу, крупорушку, гумно, всех лошадей.

Был суд и, слава Богу, что винтовку не нашли.

Какие всё-таки эгоисты мужчины! И слово мужество имени пола своего изобрели! И смысл героический придали!

Какое это мужество: ружье взять да пойти на войну пострелять, чтобы потом, бряцая медалями, мнить себя Героем… Это скорее безумие.

А попробовали бы родить да вырастить детей, накормить их, когда кормить нечем. Мне представляется символом мужества цыганка. Цыгана не видно и не слышно, а она – пусть нечестно – добывает пропитание для себя и семьи. Это поистине символ женского героизма и мужества.

Откуда эти черты у сельской женщины? Красота и стать, ум и хитрость политика? И всё из-за необоримой воли к жизни, могучего закона природы: дать новую жизнь, сохранить её, взрастить, поставить на ноги.

Еще на фронте дедушка, нас не бомбят, но без устали твердят: «Всё для фронта, всё для  победы!» Вернулась советская власть и разобралась, кто был с кем. С не успевшими бежать полицаями и предателями разговор короткий, а вот кулаки и прочие бывшие, вроде бы прощены, - особенно те, кто кровь за Сталина, за Родину проливал.

И пошла бабушка по Семёновским начальникам правду искать. Ну не раскулачивали нас (не успели!).  И хату у нас не отбирали. Позвольте нам в ней жить. А пока хата вроде как не наша, контора в ней обосновалась (сельсовет Старого Жадово?). Секретарша Шура, дочка попадьи, постоянно сидит, бумаги какие-то пишет. Заходят частые посетители, подолгу задерживаются. А у нас, как и у большинства жителей села, туалета нет: удобства во дворе, вернее за хлевом (сараем).

В ту зиму намело гигантские сугробы; когда они занастились, мы ходили в огород через ворота, а они у нас метра три высотой.

Старинный анекдот: как-то зимой мужик несколько дней ходил по большому в ступицу колеса, потом выбил содержимое из обоймы да и подбросил в людное место. Диву народ давался – это ж какую сраку надо иметь, чтоб такой ковтюх получился!

Подобное изделие с руку толщиной оказалось и у нас в отхожем месте. В нашей семье долго гадали, кто бы мог оставить подобное полено.

Через самый гуманный в мире суд отстояла бабушка право жить в своей хате. Сколько раз побывала на приёме у прокурора и судьи Бардакова! И каждый раз носила  гостинцы в виде шматка сала и крепчайшего первача.         

Самогоноварением занимались, наверное, в каждом дворе. И для себя и на продажу. Потому как выгодно было.

Проращивали немного жита, потом сушили его и мололи на ручной мельнице. Солод готов. Для приготовления браги варили большой чугун картошки, разводили солод и картошку в большой дежке (кадке). За неимением дрожжей пользовались закваской. Брага неделю бродила. Кумпол и корыто, заменявшие  змеевик, у нас были свои. Их всегда прятали, иногда давали соседям на прокат.

Однажды ночью совершалось священнодействие самогоноварения. Главную роль, а то и единственную, у нас выполняла бабушка. Она меняла в корыте воду, когда та согревалась от горячей трубы (в ней конденсировалась самогонка), поддерживала огонь вокруг чугуна с кипящей брагой, ну и меняла сам чугун, когда брага отдавала все градусосодержащие пары. И получалось за ночь, порой, плечата пляшка изделия.

…Человек стал поклоняться огню задолго до того, как сотворил идолов. Сидит этакий романтик в неснимаемой шкуре, т. е. в своей собственной, и не отрывает взгляда от пляски пламени. Какие картины он видит, какой сон разума является в пробуждающемся сознании Homo Sapiensa? Зверь костра боится, а человек, на костёр глядя, фантазирует, мыслить начинает. До жути древний обычай поклонения огню!

Вот и тянет к огню не ребёнка даже, а прародительскую сущность его. Летом костёр, а зимой? Заглядываешься на огонь в грубе, когда дрова подбрасываешь, и то лишь на минуту. Сразу же окрик:

– Дверцу закрывай! Дым валит…

Зато никто не мешает часами впитывать чары огня при самогоноварении. Подбрасываешь в костёр дрова или торф под бабушкиным контролем и бесконечно долго пребываешь в прострации.

Чуть только перебор огня, бабушка отодвигает головёшки от чугуна. Бурно кипящая брага может хлынуть в сосуд с готовым самогоном, тогда придется всё изделие переливать в следующий чугун и опять перегонять. Под языческий танец огня я мог и уснуть, – так колдовски он воздействовал.

 Соседи в зимнее время как-то приспосабливали процесс самогоноварения к грубе в хате, а у нас гнали в хлеву. Тоже не очень холодно, и светомаскировка соблюдалась. Запах, конечно, можно было и на улице унюхать, но по Заболотью в ночную пору вряд ли власти ходили, а случайный прохожий сам такие же преступные деяния вершил.

Как-то зимой у нас в хлеву уже заканчивалась очередная нелегальная операция. Изрядно наполненная плечатая пляшка, прислоненная к стенке, стояла тут же. Что там произошло на самом деле, не могу вспомнить. По версии бабушки я, видя, что бутыль стоит наклонно, решил её поправить. Она и опрокинулась. Но ведь для этого через некоторое время её нужно было опять поставить к стенке. Я даже сейчас клятвенно заверяю, что не делал этого. По крайней мере, бутыль не поднимал.

На моих глазах бабушка поднимает странно лёгкую бутыль, не веря глазам, ощупывает её:

– Дно отвалылось, чи шо? Дак целое… И трещин немае… И целый гонец – як корова языком злызала!

И поставили меня на колени за грехи мои. Свободного угла в нашей хате не было, я отбывал наказание под столом и размышлял о жестокой несправедливости на этом свете. Потом попросил положить рядом со мной подушку на тот случай, если усну и упаду, то чтоб не ушибиться.

– Ладно уже, иди ложись в постель.

Вообще-то бабушка меня не наказывала, часто даже спасала от ремня матери. Провинившись, и, зная неминуемость наказания, я вопрошал:

– Кто в доме старший?

Ожидая высшей справедливости именно от бабушки, никогда не был разочарован: её вердикт не подлежал апелляции. Хотя сама она часто сомневалась в своих решениях, признавалась в незнании любимой фразой:

– Ни сном, ни духом!

На работы, в которых участвовала вся семья, – сенокос, копка торфа, жатва,- мы шли, или на телеге ехали без бабушки. Она готовила еду и к обеду появлялась с сумками горшков, мисок и глечиков. И какая бы не была бескормица, она находила еду для своих косарей, копанников или жнецов.

Однажды ночью на лугу перед нашим двором волки задрали жеребёнка, половину сожрали или утащили, а остатки так и остались лежать. Конины в селе никто никогда не ел. А бабушка притащила останки жеребёнка и приготовила такой махан, каким и через тридцать лет знакомые мне татары не могли удивить!

Случай с недоеденным волками жеребёнком напомнил мне аналогичное происшествие, чему я был в детстве свидетелем. Действующие лица: наш ленивый, никогда не ловивший мышей кот и недоеденная тушка зайца или кролика. Коту несказанно повезло – нашел он огромный (больше самого кота!) шмат недоеденной дичи. Вороны заклевали грызуна или кобец убил, да унести не мог. Львиная доля досталась нашему коту. Меня разбирал неудержимый смех, когда я увидел, как тащит кот такой кус мяса: горло трупика в зубах (головы не было), тушка (больше самого кота!) между широко расставленных ног, - прыжки кота неимоверные! – тащит добычу с «нечеловеческими» усилиями по направлению к нашей хате. В глазах зелёный огонь, даже я, лучший друг нашего кота, не посмел бы коснуться его добычи.

Хлеб бабушка пекла раз в неделю. Все окрайцы доставались мне, мои зубы любую скорину могли разжевать, однако хлеб недельной давности был настолько черствым, что его, как сухари, размачивать надо было. Потому часто бабушка пекла перепечи, вкус которых я ощущаю и сегодня, иногда пробуя лаваш.

Как же аппетитно поглощался обед на свежем воздухе да еще, если запить его кружкой молока со свежей перепечей!

За колоски давали срок (пресловутый «закон о трёх колосках»).

После комбайна на стерне колосков было много, хедер их просто сбивал с соломины, если же при этом рожь перестояла, а комбайнёр гнал гектары, а не центнеры. Пионеры и школьники шли едва ли не следом за комбайном, и пока не произвели лущение стерни, ходили тайком бабы и дети, собирая пресловутые колоски. Остатки подбирали домашние гуси да перелётные птицы. Но комбайны появились только в пятидесятые, а в первые послевоенные рожь убирали жатками (лобогрейками), а то и просто ручными косами с грабками. Коса с таким приспособлением была тяжелой, от сухих жестких стеблей быстро тупилась, а косари смертельно уставали после светового рабочего дня. На приусадебных участках бабы, как сто лет назад на венециановских полотнах, жали серпами. Меня

         мать учила, как правильно заводить серп, перегибать через него рожь и жать, не рискуя порезаться, как вязать снопы, используя цурку, чтобы сноп был тугим,  прочно связанным. А уж когда снопов набиралось тридцать два или тридцать шесть нужно было копну сложить. И тоже по веками сложившимся правилам – чтобы дождь не замочил (в момент зерно прорастёт!), чтобы порывом ветра копну не раскидало… Когда еще копны на гумно свезут!

Но то было еще за царя Гороха «колы людей було трохи»… А в первые послевоенные годы скошенную рожь везли на ток, где и обмолот производился. Сначала конной молотаркой, позже более мощной, локомобилем в действие приводимой. Ток обустраивали в поле. И воровства меньше, и копны возить ближе.

Как-то мы с бабушкой маслята в Песках собирали. Заглянули и на ток, где давно закончилась молотьба: огромные скирды обмолоченной соломы, чуть поменьше скирды половы, а на месте молотилки сугробы зерна, перемешанного с землёй! Бабушка отреагировала мгновенно: снимает платок, расстилает на земле, и нагребает песчано-зерновую смесь. При этом злобно так кидает мне:

– Да помогай ты, не стой столбом!

А потом с этим неподъёмным узлом – бегом до ближайшего лесочка. Хорошо провеять при слабом ветре не получалось. Иногда и этот ветерок стихал, тогда бабушка негромко и неумело свистела и, к моему удивлению ветер появлялся. Мне это казалось колдовством. То, что она знала заговоры и «шептала» кое-какие болезни, я уже упоминал. Лишаи и сыпь лечила самодельными мазями, основными компонентами которых были берёзовый дёготь, купорос да куриный помёт. И помогало. Может потому, что пациенты уверовали в силу знахарки. Смешно смотреть было как, над чугунком с только что сваренной и отцеженной картошкой, склонялась больная («кашель, - и в грудях шось болыть»), ей на голову набрасывали большой платок, скрывавший и чугунок. Бабушка велела дышать, а когда становилось невмоготу, сеанс прекращала. Ингаляция, вариант народной медицины. Никакого колдовства. Впрочем, на песошнике у нас всегда имелся большой запас засушенных трав: мята, чабрец, какие-то веточки. Сама бабушка чудеса объясняла просто:

–  Минута такая есть. Всё исполнится, о чём ни попросить…

Только в сердцах она так щедро сыпала проклятья на голову мужа, сына или скотины, что если бы случилась та самая минута, отсохли бы руки-ноги, повылазили б глаза у людей и волк задрал бы скотину, а то и совсем сдохла бы… Эти языческие верования не были у ней серьезными, а выражения типа «Хай тобi болячка!» или «Шоб тебе подняло да гепнуло!» служили в качестве поговорок (прислiв’я). Она считала себя верующей христианкой, меня в детстве научила креститься и «Отче наш» перед сном читать.

А в молодости бабушка точно была «колдуньей», хлопцев привораживала. Она в 50 лет выглядела лучше моей матери, своей дочери. А если бы в Жадове лифчики носили, – не во всякую дверь бочком протиснулась бы Ульяна Антоновна!

Она прекрасно готовила, хотя готовить было не из чего. Хлеб в лавке в те годы не продавали, его бабушка еженедельно пекла сама, к Пасхе куличи пекла, иногда «жаворонки», медяники, коржики на манер магазинных пряников и просто коржи.

Незабываемыми были дни, когда резали свинью или кабанчика! Свежина в тот день, колбасы - на следующий. Если не все кишки использовались на колбасы, то их, хорошо промыв, просто жарили. Вкуснятина!

Засолка капусты и огурцов на зиму ей удавались. Соседки приходили консультироваться, она им подробно рассказывала все секреты рецепта, непременно уточняя, что засол делать надо на молодык (новолуние).

Через пару месяцев у соседки огурцы становились мягкими и скользкими, а капуста издавала зловоние. Хотя рецепт выполняла в точности.

Было у бабушки любимое словечко якшаться[2]. Откуда явилось в её словаре это слово с индийскими корнями?

Еще слово из её лексикона – поветра[3], означавшее «поветрие», зараза, эпидемия.

Не знаю, как там было до войны, тем более до революции, но сдаётся мне, что в Жадове с гигиеной всегда было не на высоте. Дважды в жизни человека точно мыли – после рождения, и после смерти. А вот чаще – не всегда. Зачем красоту смывать? Бань в селе не было. Летом еще кое-как, а вот зимой…

В нашей семье по этой части дело обстояло так.  Летом в сарае имелся широтвас с нагретой за день солнышком водой. Из него черпая, можно было ополоснуться перед сном. Зимой по субботам грели несколько чугунов воды и устраивали баню, вернее, просто мылись. Для этой цели купили специально большущий широтвас. Он оказался бракованым – через некоторое время дно покоробилось. Но ничего, не протекало. Просто неудобно было стоять и сидеть на неровном днище.

Я купался первым – и воды для меня требовалось немного, и грязи большой не было. Так, что добавив определённую порцию горячей воды, можно было принимать ванну следующему клиенту. А меня, обтерев и переодев, выпроваживали в спальню. Голову можно было помыть и чаще. Для этого не требовалось греть много воды. Вообще горячая вода в печи была всегда: разводили мешанку для свиней, запаривали в цебре резку для коровы, готовили пойло… Даже небольшое количество животных требовало больших хлопот. Конвейер домашней работы не останавливался и зимой. Порать скотину следовало с утра пораньше, особенно в сильные морозы. А ведь домашняя птица, даже если её зерном кормить, требует подогретой мешки. И вся эта работа чисто женская, мужик разве что резки нарежет, попросив на день у соседа соломорезку. Ну, охапку сена бросит корове или овце.

Короче, если не горячая, то подогретая вода в печи была всегда. При такой потребности воды горячей холодной требовалось еще больше. А у нас не было своего колодца, ходили к соседке Микитчихе, а у них колодец был во дворе, не совсем удобно и не всегда доступно. Ходили в колодец к Евгиным, у которых объект водоснабжения находился в саду и был доступен еще двоим хозяевам Лобоскам и Воде Корявчихе. Воду носить обязаны были мужчины. Зимой мы с Иваном от Евгиных возили воду на саночках. А летом… Поэтому осточертело такое положение дел, терпение лопнуло. Ведь в нашем дворе в 20-30 годы был колодец. Его какой-то умник в наше отсутствие засыпал, правда, не полностью, а перекрыв на некоторой от уровня поверхности глубине. Самую активную деятельность по реанимации колодезя проявила моя мать. Она напрягла память и точно указала в каком месте нужно копать.

Докопались до перекрытия, открыли. Сруб колодца не был из дуба, как наши ушулы (вереи), но сохранился отлично. Иван за несколько дней нарастил сруб до необходимой высоты, сделал ворот и грибок. Ура!

Несколько раз вычерпали тухлую воду, и в дальнейшем вода стала питьевой. Бабушка нахваливала: вкусная. А я, сравнивая её со вкусом других колодцев и Митрофановой криницы, находил нашу воду неважной: пахла глеем.

Свежей воды можно было попить и среди ночи.

С водой в селе проблем не было. Но не с чистотой. После войны молодицы, бывало, приходя к соседке, просила:

– Пошукай у меня в голове, свербыть, аж не можу терпеть.

И шукала одна соседка у другой, потом менялись ролями – уже хозяйка расплетала куксу и другая молодица ловила у подруги партизан и казнила тут же на гребёнке, основное назначение которой лён чесать. 

С педикулёзом боролись на государственном уровне. В колхозе появилась металлическая будка для прожарки одежды. Даже штатная единица медперсонала при ней, вошкопрудкой именуемая в народе. Уж лучше бы мылом обеспечили!

Окончательно насекомых победил ДУСТ. Помню, однажды у Пети Лобоска мы, хлопцы Заболотья, втирали себе в волосы на голове это зелье.

Главным блюстителем чистоты у нас была бабушка. Каждая стирка была и генеральной и титанической. Всё исподнее было из домотканого полотна, а уж постельные принадлежности (рядна) - неподъёмные. Нынешний бак для выварки белья заменяло тогда жлукто, мыло – древесная зола; мелкие вещи стирали и полоскали в ночвах, деревянном корыте, из цельного куска ствола дерева выдолбленного.

В жлукто (деревянную бочку без дна и покрышки), установленное на подставке, укладывалось белье, засыпалось золой и горячей водой многократно проливалось. Полоскали в Ровчаке или на Сухомлине, где вода чище. Летом – куда ни шло. А каково зимой, голыми руками? Бедные женщины! Там же у речки и отжимали, наматывая концы, к примеру, рядна на палки или коромысла. И крутили так, что изделие трещало. Потом не один день сушили на песошнике.

Лён на Черниговщине выращивали испокон веков. А в послевоенные годы крестьянство просто вынуждено было вернуться к домотканому полотну. А со льноволокном столько же мороки, сколько и с пенькой. Только что в копанках не замачивают лён.

У нас было две прялки. Пряли большей частью днём, чтоб два каганца не жечь. Пряли до Рождества, а то и дольше. Появлялись клубки ниток, часть их должна пойти на основу. У нас было своё мотовило. Установит, бывало, Иван этот «вертолёт», занимающий большую часть комнаты,- не пройти, ну этот процесс заканчивался через два-три дня. Иван демонтирует мотовило, собирает кросны. За ткацкий станок садится моя мать. Не всё у ней ладится: то бердо нитку рвёт, то цевку в челноке заедает…

Отбеливание полотен на тающих сугробах – завершающая и самая приятная работа. Я тоже помогаю матери стелить эти длинные, наверное, по десять метров полотна. Утром расстилаем, вечером сворачиваем. И всякая рукодельница сравнивает своё полотно с соседским.

А ещё и рушники ткут, да со всяким рисунком. Это изделия мастериц художественного промысла, их хоть в музей .

Из тонкого и белого полотна хозяйки самостоятельно шьют себе исподние сорочки, мужикам подштанники, а детям всё подряд. Мне в четвёртом классе мать штаны сшила. Клёш, как я и просил. Черной краской покрасила, Я с гордостью носил эти штаны, сфотографировался в них на выпускной фотографии. Сохранилась фотография с моим эксклюзивными штанами флотского покроя.

… Бурлит, негодует, стреляет и горит Западная Украина. Отгремели победные салюты, да не навоевались бандеровцы. Не всем нравится советская власть. А история, которую нам написали, была совсем иной.

И вот в это пекло «западенцев» едет моя бабушка за хлебом. И раз, и два, и много раз. Ездит товарняками (где же денег взять на билет?), железнодорожники в фуражках с красными околышами (военизированные!) гоняют, в комендатуру волокут. Ну, наменяет она там на рушники, плахты и гарусные старинные платки, что по всему селу насобирала, сколько-то килограмм муки… Так не Власов же она, не Жаботинский! Тащит на себе полмешка, черт знает через какие станции (Киев и крупные станции надо стороной объехать, иначе заметут: и муку отнимут и саму посадят – паспортов-то у колхозников нет.) Мужикам туда ездить опасно – убьют. Они там только днём без оружия ходят, мирные вроде. А как ночь – на какое-то дежурство идут, дома не ночуют. И знак такой у них меж собой – ходят без головных уборов. (Может, фантазировала бабушка,- не представляю гуцула без шляпы.)

 Один раз она сына с собой взяла. Ивану пятнадцать, здоровый вымахал, рослый. Да только пару ночей не поспал – сдурел совсем: с платформы стал бросаться чуть что… А навстречу ж другой товарняк идёт, я его держу, боюсь сама заснуть…

А какие ж смачные  галушки из той муки! Живут же западники! Ещё и властью советской не довольные, - муку-то пшеничную жрут!

Однажды по доброте своей взяла с собой несколько жадовцев-напарников. Так Гриша Мосеев (коммунист!) после поездки слух пустил, что моя бабушка муку на золотишко покупает. Он был близок к истине, но ведь мог и промолчать. Прослышав такую новость, Лобосок мне допрос с пристрастием устроил:

– Ну, ты хоть скажи, екэе воно, золото?

Я чуть было не раскололся. Знал и видел я те тяжелые монеты с профилем последнего царя, помогли они нам выжить в послевоенные годы. Но больше помогло нам мужество женщины, моей дорогой бабушки. Мы не пухли с голодухи благодаря ей. На той золотой десятке мне видится не профиль бездарного царя, а увековеченный оттиск героической Женщины.

Бессмертный на золоте символ Женщины.

P. S. Это было в 1962 году. Будучи в отпуске в Жадово, я предложил бабушке съездить в гости к моей матери, жившей в Сучане. Пообещал оплатить дорогу. 65-летняя бабушка, услышав последний аргумент, согласилась.

По моему плану это была не только поездка через весь Союз, но и наша встреча в Красноярске, куда я должен был прилететь из Северо-Енисейска и встретить её на железнодорожном вокзале.

На рудник я вернулся в конце августа, имея 190 рублей долгов. А встреча в Красноярске должна была состояться накануне Нового года. Но слово – не воробей. Я выполнил всё, как планировал. Денег на поезд, правда, выслал я бабушке в обрез, но обещание сдержал.

В последнем письме-напутствии я подробно расписал,  когда она должна выехать из дома, в какой день сделать пересадку в Москве, чтобы именно такого-то числа сойти с поезда в Красноярске.

Наверное, мы бы сдали в камеру хранения её нехитрый богаж, поехали бы на сутки к моим знакомым Бурым, там познакомил бы со своей будущей женой, а отдохнувшую бабушку посадил бы через день на поезд «Москва – Владивосток».

В назначенный день к ожидаемому прибытию московского поезда приехал я на Красноярский вокзал и к своему огорчению узнаю, что поезд «Москва - Владивосток» ходит через день, был вчера. Обидно, что я уже был в Красноярске вчера, не хватило ума съездить и уточнить расписание поездов.

Как позже я узнал, она сидела на вокзале в ожидании внучка почти сутки, потом села на первый поповшийся поезд, следовавший на Дальний Восток.

• Из рассказов моей матери следовало, что и в Сучане она безрадостно провела две недели, никуда из квартиры не выходила и торопила мою мать с обратным билетом.

Не могу простить себе, что вместо приятной поездки и свидания с дочерью я устроил бабушке канитель, полосу сплошных нервотрёпок и беспокойств, ненужной для пожилого человека романтики многосуточной поездной жизни.

Конечно, могла бы она дать телеграмму, что в Красноярске будет такого-то числа, только сильно уверовала она в тот мой план, где я расписал по числам её поездку по СССР.  Нет, во всём виноват я, чего не могу себе простить даже много лет спустя.

 

ДЕДУШКА.

 

Чаще всего дедушка рассказывал, как их встречали в Праге. Чехи действительно были рады приходу русских, освобождению. Цветы, улыбки, объятия и поцелуи…

–  Наздар! Наздар! – кричали со всех сторон.

–  А что такое «наздар»? – спрашиваю я.

–  Не знаю, - простодушно отвечает дед.

Цветёт, буйствует май. Война закончилась. Больше не убивают, стрельба только вверх от избытка чувств. Грязные, немытые освободители в засаленных и пропахших потом, часто изорванных гимнастёрках, – вид советского солдата был далеко не героическим, при этом женщины-чешки не брезговали обнимать и целовать небритых худых русских солдат. Угощали, чем могли. Ликовали от души.

Не находя слов, дедушка замолкал, улыбаясь. Он слышал

–  Наздар! Наздар!

И был счастлив.

Осенью 1943 года из едва освободившейся Черниговщины его забрали на фронт. Особисты и политруки с предубеждением относились к новому пополнению: были в оккупации.

Определили Михаила Карповича в хозвзвод, дали лошадь и повозку, и стал он возить обеды на передовую, снаряды к орудиям, выполнять штабные поручения и так далее в то же духе.

К почти пятидесятилетнему деду молодые относились с почтением.

С командиров спала спесь первых лет войны. Никто не кричал

–  В атаку, за мной!

Тем более

–  За Родину! За Сталина!

Прозаично и буднично объяснял какой-нибудь майор:

– Пехота с утра не ела горячего. Наши траншеи пристреляны и простреливаются немцами. Наша передовая в 300 метрах от противника. К нашим подъехать можно только в темноте. Ехать (показывает на карте) так и вот так. Как стемнеется, доставишь, Нагорный, патроны и термосы.

И ехал рядовой Нагорный под покровом ночи по незнакомой местности, порой проскакивая свою передовую…

–  Ты куда, старый, прёшь? Там немцы!

После Архангельской ссылки дед мой на всю оставшуюся жизнь остался безропотным, тихим, пришибленным, больше молчал, чем говорил. А и говорил как-то не по-человечески тихо, несмело.

Рассказывал дед случай, когда нужно было проскочить по шоссе участок, простреливаемый немцами, - не одну нашу машину подбили. А отцы-командиры расстрелом грозят – батареи позарез нуждаются в снарядах. Деваться некуда. Перекрестился тайком и давай нахлёстывать лошадей – две их было в упряжке. Одну ранило, она ещё в горячке проскакала какое-то расстояние до спасительной мёртвой зоны и там упала. Пришлось пристрелить. А попади этот осколок не в животное, а в снаряды на повозке?

Как-то раз нащупали немцы наш штаб. Садят и садят из орудий, всё ближе снаряды ложатся. Уже офицеры из штаба в каменный сарай перебежали, где дедушка с повозкой пребывал. Не спасла бы каменная постройка, случись прямое попадание. Не осталось бы и погонов от наших полковников.

–  Нагорный, ты молитвы знаешь? - спрашивает молодой ещё майор, с орденами на груди.

–  Знаю.

–  Молись. И за нас тоже.

В семье нашей рьяно Господа не чтили. Больше по привычке, покушав, и встав из-за стола, крестились дедушка и бабушка в Красный угол, где висела икона Николая Чудотворца, писаная маслом на простой доске. Как-то бабушка неудачно свечечку перед иконой закрепила и последняя малость подгорела. Всё равно лик Николая занимал своё место на «Покуте» (в Красном углу). С меня не требовали креститься до и после еды, и «Отче наш» перед сном я не читал, хотя молитву знал. Не придерживались и постов, хотя бабушка за три дня до Пасхи скоромного не потребляла.

За всю войну не был Михаил Карпович даже ранен, хотя смерть ходила рядом: убивало лошадей, соседей по повозке, саму повозку разносило в щепки, но Бог миловал его самого. От опасностей не бегал, приказы выполнял безропотно, был награждён орденом Боевого Красного Знамени, медалями. Была у него литерная книжка, выдавались такие всем орденоносцам, по которой полагался бесплатный проезд в любой город СССР раз в год. Никуда он ни разу не ездил, да и отменили вскоре эту льготу.

Не переставали наши солдаты удивляться – как хорошо люди живут за границей! Какие дома и постройки! Завидно оживляясь, дед рассказывал об этом, как о чуде. Я с пионерским задором возражал, что это помещики да капиталисты так живут, а вот пролетарии...

–  Не видел я там пролетариев.

Из-за границы разрешили нашим посылки домой высылать. Офицеры имели на это право почти ежедневно (не будем уточнять, ставшими достоянием Истории цифры, сколько «хапнул» маршал Жуков), рядовому солдату можно было выслать одну посылку в месяц. Так что и дед мой не остался без трофейной добычи. Долгое время нам служила одёжная щетка с готической надписью и датой - тысяча восемьсот какой-то год. Была, помнится буржуйская сумочка из натуральной кожи с нетронутой шерстью животного и распластанным копытцем, так и не нашедшая применения в нашем доме. В одной посылке было демисезонное пальто, то ли женское, то ли мужское, изрядно поношенное. Никому в семье оно не подошло, на онучи использовали. Вот и все трофеи победителя.

А уж когда сам вернулся в Жадов, - привёз дорой и сладкий подарок в виде мешочка сахара-песка не более двух килограммов, желтого, наверное, тростникового. Мы его растянули на год или больше - только для лечения от простуды, и то самую малость. Правда, я знал где хранится мешочек с сахаром (на комине) и частенько наведывался к сладкому сокровищу. Сахар ссохся так, что его можно было только молотком разбить, это я боялся делать, но лизал часто.

Вернулся дедушка в каком-то тёмно-синем кителе (почтальона?) и долго в нём щеголял, - не в шинельке же по гостям ходить? Я как привязанный ходил с ним по родне и соседям,  к Филиппу Миновичу...

Газет для самокруток не было, я с готовностью рвал бумагу из своих тетрадей, а дед морщился - лощеная бумага для цигарок не годилась.

Несколько лет спустя купил наш Иван детекторный радиоприёмник «Волна». Да без согласия на то дедушки и бабушки. Сколько же проклёнов досталось на его голову за 50 потраченных рублей!

Иван по всем правилам инструкции натянул длиннющую антенну, высоко поднял её, через грозопереключатель заземлил... Мы стали регулярно слушать Киев да Москву. Словом, приобщились к цивилизации. А самым активным радиослушателем стал дедушка.

–  Ну и бреше! - возмущался он.

–  Так не слухай...

Но не слушать он не мог. Особенно последние новости. По несколько раз в день. И так до конца своей жизни.

Был дед на 100% колхозным работником, безотказным и исключительно надёжным. Ему было уже за 80, а он каждый вечер садился на велосипед и ехал в Кутне, где до последних дней своих сторожил колхозный курятник. Привозил оттуда по утрам несколько яиц то ли найденных в окрестностях курятника, по нерадению несушек там оставленных, то ли подареных деду сердобольными птичницами. Бывало и несколько рыбок ставриды «умыкал» из меню несушек. И так все последние годы жизни, без выходных и отпусков. Не представляю, как он добирался туда во время весеннего половодья, через Ровчак в Заболотье невозможно было попасть на другую сторону улицы, а уж в Кутнее...

Как-то зимой поехал дедушка за сеном во Мхи. Колхозная лошадка досталась тощей и слабосильной, а дед по жадности своей нагрузил сани от души. Дотянула лошадь до Сухомлина и выбилась из сил. Давай ей дед помогать, сани подталкивать, ведь жалко разгрузить сани наполовину да вернуться за остатком через некоторое время. Вот и вёз дед груженые сани вместо лошади два или три километра.

Я, школьник, был немало напуган, когда в хату не вошел, а ввалился, вполз дедушка. Речь у него отнялась.

Бабушка распрягла лошадь, вытерла её сеном, поставила в тёплый (к корове) хлев отстояться.

Были приняты меры и к потерявшему силы и дар речи дедушке. Со всей, только ей ведомой, колдовской силой. Может даже с помощью стакана самогона. И когда дедушка заговорил, первые его слова были:

–  Какая ледащая эта скотина! Что там было этого сена? Мне под силу…

Дед-то оказался сильнее лошади. А на вид невзрачный, - и ростиком невысокий, и в плечах не богатырь. Всю жизнь маялся паховой грыжей, да так и не рискнувший оперироваться. Зато выносливости – впрямь нечеловеческой. На косовице ему никто не подрезал пятки. Сын Иван вот здоровее отца вырос, а в косовицу учудил: после первого прокоса приблизился к соседу, поздоровался, после второго – опять здоровается…Вконец рехнулся от потери сил…

У дедушки на правой руке мизинец и безымянный палец были намертво прижаты к ладони. Хирурги говорят, что такое случается от работы с круглыми рукоятками инструментов – лопаты, молота, топорища.

Аналогичный дефект кисти я видел у Героя Соц. Труда Николая Сизых в Новокузнецке. Рукопожатие с ним было крайне неудобным. Герою обещали прооперировать руку, устранить увечье. А дедушка уверял меня, что операция не поможет. Но – был мой дед воистину семижильный!

Последний штрих.

Дед любил словотворчество. Ледащий значит малосильный, никуда не годный.  Нэвдалэ – неудачник среднего рода. Невдашенька… Это относительно своей любимой супружницы, даже песня в его личном репертуаре была, которую он по пьяни любил распевать, лёжа на печке:

                             Кину в реку  Невдашеньку, -

                             Плыви за водою…

С возвращением домой деда-победителя легче в семье не стало, - Ивана, уже полноценного работника, забрали в ФЗО. Учили вроде бы на маляра-штукатура, а получился плотник-столяр. Но самое главное впечатление от месяцев учебы – голод. Кормили пацанов очень плохо, потому и бежали оттуда многие.

                                      Наш Иван.

 

До войны Иван успел закончить четыре класса, был отличником. Потом в Жадове попробовал учиться в пятом классе, через год в седьмом. В итоге получил документ о неполно-среднем образовании, хотя имел только начальное.

В какое-то время разношерстных школяров военной поры обучал в Жадовской  НСШ наш односельчанин Конан Куприянович.  Странный это был человек, недаром односельчане говорили о нём: «Переучился».

Каждый хозяин корову держал, а Конан – быка. Всю жизнь бобыль. Неогороженая  хата, неустроенный быт. Три сезона года носил одно и то же пальто. Никто его не посещал, и он тоже никого. Впрочем, в случае нужды люди шли к нелюдимому Конану. Ходила моя мамаша (и не один раз !) с просьбой, чтобы он написал запрос о без вести пропавшем муже. Брала с собой десяток яиц, но Конан Куприянович и без оплаты помогал.

Мой одноклассник Толя Лагун слабо учился по математике, Конан стал репетитором Толи. Вообще-то, его привлекала Катя Машевка, мать Толи, -  худющая и далеко не красавица с чудным для жадовцев машевским говором. Это её сентенция:

-   У козы жир в серёдке!

Явно себя под парнокопытным подразумевая.

Вспоминая уроки Конана Куприяновича, наш Иван восторгался, как умело проводил занятия преподаватель, овладевал вниманием учеников, увлекал темой излагаемого материала. Но мог, увидев через окно знакомого, прервать урок, выскочить на улицу, чтобы поговорить с прохожим.

Родители пугали своих чад, если они начинали слишком рьяно учить уроки:

-  Будышь як Конан!    

Удивительно востребованными оказались послевоенные подростки: страну надо было восстанавливать. Вербовщики, обещая золотые горы, ещё лет десять восседали в каждом райцентре. Выскребали всю трудоспособную рабсилу колхозов, не требуя никаких медицинских справок. А подростки прямо по разнарядке попадали в ФЗУ. Только кормили там хуже, чем в тюрьмах, и пацаны сбегали. Какое-то время и наш Иван обучался в Новгород-Северске. Полученные знания он щедро изливал на меня. Всю черновую столярную работу приходилось выполнять мне: на бруски пилил доски, строгал «шерхеткой», рубанком, а уж доводить изделие до кондиции брал на себя труд Иван, фуганок мне не доверял. Зато красить изделия мне доставалось от начала до конца. Похоже, Ивану неприятен был запах красок, особенно на ацетоне растворённых. А я, наоборот, и запах обожал, и мозоли на руках сходили, когда я менял рубанок на кисточку.

Беспощадная жизнь предъявляла всё новые требования. Остались мы все в семье без обуви. Шевцов  (сапожников) в селе не осталось. Иван притащил от той же бабы Марины швецкие  принадлежности: колодки (копылы), лапы, шилья, стал сучить  дратву и  перетягивать  (перешивать) старые сапоги. Как правило, в старых сапогах первые дырки появлялись в носках обуви. Стоило оторвать подошву, подвернуть передник, опять прибить подошву миниатюрными берёзовыми колышками, и получались  сносные сапоги, правда, на несколько размеров поменьше. Пробные сапоги были сделаны для меня. Получилась обувь вельмы  укороченная от пятки до носка, зато ширина оставалась прежней, особенно халявы  (голенища).

С этими сапогами случился казус: пошел я за угол сарая до ветру. Спустя годы по инициативе бабушки появился у нас настоящий деревенский туалет, - его Иван из шалёвок сколотил, да ещё под поветкой, -  тепло, уютно, почти как в нынешнем городском, только с очком вместо унитаза.

Сделал я своё дело за углом, а когда в хату вошел, бабушка с мамашей стали подозрительно принюхиваться. Оказывается, что покакал я на собственные голенища-«ботфорты»,- они же не по-детски широченные были.

А был ещё случай, правда, с Иваном никак не связанный. Сижу я как-то в огороде за углом, из-под меня наши куры клюют еще тёплую детскую кашицу, да так  проворно, что я не успеваю им корм добавлять. Нетерпеливый петух скосил голову и нахально клюнул меня в то место, откуда только показался кавтюх. Да так больно, что я резко прекратил процесс кормления кур! Так в детстве был я клюнут далеко не жареным петухом.

Процесс тачания сапог оказался заразительным и для Павла Трубкиного, племянника нашей соседки слева Води (Вивди, Вуоди)  Трубчихи. Пока его деятельная и худющая мать обустраивала свою и единственного сына жизнь где-то в Белоруссии, Павел жил у тётки. Постоянное место жительства у Павла с матерью навсегда стало белорусским, но тётку он навещал почти каждый год, а после её смерти приезжал к другой тётке – Васе (Василисе), проживавшей на Макошине, рядом с хатой И. К. Деденко. И был Павел-отпускник красавец мужчина, худощавый и представительный,  интеллигентно-степенный с горбатым носом и благородной сединой. А в свои шестнадцать  это был шалопай, клоун, непоседа.

Каждый час он прибегал к нам, консультировался и учился у Ивана.

-  Ну,  Паша, перетянул хоть пару сапог? – спрашивала бабушка.

-  Перетянул.  И не даже не одну… С песошника  в хату.

Непременным атрибутом дратвы была свиняча щетина: вплетённая в конец нитки, она выполняла роль иголки. Свиней у нас резали в том возрасте, когда даже на загривке у свиньи щетина была недостаточно жесткой. Она не годилась для дратвы. На помощь пришел Петро Лобасок. Нашел он дома (или украл где-то) целую «кисть» щетины. Она действительно походила на малярную кисть, только без ручки. Добытая со старого кабана, а может и с дикого… Были же времена! - процветала целая отрасль сапожного ремесла.

Сучить дратву – целая наука. Это не просто сплести шесть ниток в один шпагат да просмолить и воском натереть.  Нитка должна быть пеньковая, а не изо льна. Раздвоенная снизу щетина вплетается в дратву. Умело сделанная дратва – половина успеха в тачании сапог.

Внутри сапога непросто попасть щетинкой в дырочку, проколотую шилом снаружи. Нужен навык, уменье: шило не вытаскивается до конца, его кончик и служит ориентиром для пальцев сапожника.

Заготовка колышков для подошвы – священнодействие! Гвоздики – это что! Они же заржавеют и сапоги начнут воду пропускать (бронзовые гвоздики я только в Армии увидел).

Из березы потолще  оглобли нарезаются примерно двухсантиметровые кругляши, которые капитально сушатся в печи. Затем кругляши колют на пластинки в пару миллиметров толщиной, шпильки из которых  даже приятно делать, орудуя необыкновенно острым швецким  (сапожницким) ножом.  Мне часто приходилось выполнять все вышеперечисленные работы, иногда даже подошву подбивать мне доверял Иван, правда, после того, как он проходил первый ряд. Каблук, как правило, он набирал и приколачивал единолично, поскольку было это «лицо» изделия. Занимался, однако, Иван сапожницким ремеслом недолго, наверное, две зимы. Сапоги у него действительно получались красивые, тем не менее, в зените славы юный сапожник навсегда покончил с этой профессией. Кожи не было, щетины не было. Как ни скупо продавал Лабосок  щетину (за щепотку – папушу  табака), но и она вскоре закончилась. И сменился в нашей хате запах дёгтя на благородный запах свежей стружки: стал Иван столяром.

С каким восторгом мы, пацаны, крутились вокруг сруба хаты, где плотники возводили новое жилище!  Накатят мужики по наклонным лагам очередное ошкуренное бревно, прибросят его к место, где ему лежать предстоит многие десятилетия, отчертят  с боков  специальным двурогим приспособлением, потом перевернут бревно и долго тюкают острыми как бритва топорами, выбивая ложбинку в бревне, чтобы оно как можно плотнее «село» на бревно нижележащее, чтобы прокладка мха почти не нужна была. Углы заделывают под зуб, в лапу, или просто в крестовину. Вроде и неспешно как в замедленном кино работают мужики, а дело двигается споро, не отмеряют по семь раз, чтобы отрезать единожды. В том суть мастерства.

Иван тоже так вот верхом на бревне сидел, топором пазы рубил, - после войны строили много, плотников не хватало, выручали пацаны.

Плотницкие да столярные работы начинаются с заготовки леса. Бревно украсть надо, или с лесником договориться,  привезти опять же не на чем.

Ладно, всякими неправдами привезёшь бревно, ошкуришь, далее распилить вручную продольной пилой надо.

Помню, наш Иван пилил с Егоровым Иваном, что жил напротив нас через Ровчак. Накотили бревно на козлы, отбили шнуром, смоченным в растворе сажи, чтобы видно было верхнему и нижнему пильщику, линии пропила. Начинают с обапол, крайних досок, далее распиливают на деловые доски, каждый раз забивая в начало распила клинья, чтобы пилу не заедало.

Вдруг козлы разъезжаются. Полметровое в диаметре и длиной около десяти метров бревно сколько пудов весит? Обошлось. Егоров, стоявший вверху, даже пилу успел вытащить (чужая ведь). Нашему Ивану достался удар по ноге ниже коленки без перелома ноги.

Доски и шалёвки  нужно медленно и долго сушить. На солнце они растрескаются и покоробятся, отож и прячут их на песошник, где и проветривание хорошее, и прямые солнечные лучи не достают.

Часто дома повторяли рассказ о том, как дедушка в Архангельске сделал первую и последнюю в своей жизни табуретку. Сам и испытал: не успел сесть на неё, она тут же и развалилась, сверзив строителя на пол. Хохотали присутствующие, и очень сердился дедушка. А вот у Ивана умение явно не по наследству передалось. У него получалось всё и сразу. Он мог сделать вещь, если увидел её,- не важно,  как это делалось, просто увидев готовую вещь.

Наш сосед Гриша Белоус, признанный мастер столярного ремесла, делал всё прочно и надёжно, но его лавка, услон, табуретка или канап  были неподъёмными. А у Ивана тоже изделие получалось легче, изящнее и прочное при том. Может потому, что дуб и ясень он применял только для ножек, а остальное - сосна, липа. Одна соседка рассказывала, как ей Гриша почтовый ящичек сделал, - самое незначительное вложение в него тянуло за положенные восемь килограммов.

От Ивана доставалась мне вся черновая столярная работа, тем не менее, я был благодарен ему, что имел, таким образом, доступ к верстаку, главному его рабочему месту. Не прижимать ножовку при продольном распиле, иначе она начнёт пилить в сторону; строгая рубанком, держать руки вдоль оси движения, а не перпендикулярно, как то имели привычку более старшие и сильные мои товарищи, которых я тоже (грешен!) привлекал попилить да построгать. Правильно делать, значит и легче и красивее. Наверное, так и учат в профтехучилищах.

Я долотом и стаместками долбил пазы. И не дай Бог ошибиться от разметки, сделанной Иваном!

Инструмент у Ивана был всегда наточен, и работать им было одно удовольствие, хотя волдыри не сходили у меня с ладоней. Я любил запах стружек и запах красок. Тогда не было лаков, мы покрывали изделие олифой, затем дважды краской. И хорошо, если это были масляные краски. А ведь были и краски на ацетоне, - вонючие, удушающие. А я мужественно вдыхал эти ядовитые пары, даже находил в этом кайф (вот они начальные уроки наркомании!).

Учил меня Иван красить под дуб.  Для этого он нарезал набор резиновых прямоугольников, одна сторона которых  имела вырезы разной ширины; проводя ими по свежей краске, можно было получить следы, имитирующие рисунок дерева. При определённой фантазии можно было сучок изобразить, различную фактуру древесины.

Трудоёмкая ручная работа!

1. Проолифить.
2. Покрасить светлой краской  и дать ей просохнуть.
3. Покрасить светло или тёмно-коричневой краской.
4. Сделать рисунок.
5. Дать высохнуть.

                                                                                           6.  Покрыть лаком.                                                                                            

В какое уж, не помню,  лето довелось  нам крышу перекрывать. Соломенные крыши  недолговечны. Сначала мох вырастет на ней, потом благодаря мху и крыша держится, только слой соломы истончается, мхом пожираемый, и начинает крыша протекать. От пожара мох спасает, между прочем.

Специалиста звать не стали, - Иван крыл сам. А до этого два или три года копили снопы сжатой серпом да цепом обмолоченной ржаной соломы – из-под молотилки солома для крыши не годится. Когда и где он учился ремеслу крыть крыши? Но получалось у Ивана красиво и надёжно. Чтобы так ладно сделать, вудальным  хлопцем нужно быть. Таким и был Нагорный Иван: природная смекалка, трудолюбие и аккуратность в работе заложены в нём были от рождения. Эти и многие другие виды работ он выполнял еще до службы в армии.

Много лет спустя, я увидел перестроенный хлев, крытый черепицей, а хату – листовым железом,  и тоже обновлённой: под сруб подлил бетонный фундамент, заменил нижние венцы. Каморку перенёс в торец поветки, оборудовав там себе столярную мастерскую с верстаками, электрорубанком и т. д.

Жил во Франции поэт Адан Бийо  (1602 – 1662), прозванный аристократами «Вергилием с рубанком». Сам выучился читать и писать. Его стихи, вакхические песни, эпиграммы пользовались успехом, сам Ришелье благосклонно относился к Бийо, назначил ему пособие. «Вакхическая песня» (в русском переводе В. Курочкина «Истинный пьяница», 1866 г.) стала народной.

                       Когда я пью – а пью всегда я,

                       Спокойный сохраняя вид, -

                       На свете сила никакая

                       Моё блаженство не смутит.

Иван тоже пил. Начинал, вероятно, в то же время, когда и курить.

-  Ну-ка дыхни! – бабушка прищучила четырёхклассника  Ивана,  заподозрив его в курении. Юный курильщик приблизил свои губы, сложенные трубочкой к лицу бабушки и шумно втянул в себя воздух… Не покарала тогда его бабушка, рассмеялась, зато покарал Всевышний. С удочкой на берегу Молочной как-то рыбачил Иван. И вот, забрасывая крючок с наживкой, лихо замахнулся удилищем и поймал себя крючком за губу. Дома ему леску (скорее всего это была просто нитка) отрезали, а крючок вырезали в больнице.

Великий Бийо в конце жизни вернулся к столярному ремеслу

                Покуда хорошо рубанком я владею

                И этим жизнь свою способен поддержать.

Иван же, наоборот, - пытался от рубанка вознестись к высотам поэзии. В 1950 году я нашел тетрадку с его стихами или набросками стихов, которые и переписал в свой Зошит, где уже был «Ухарь-купец», но не подлинник И. С. Никитина, а матершинный парафраз. Стихотворение Нагодгного называлось «Огоньки». Первое четверостишие удивительно напоминает «Шаланды полные кефали», последнее вообще беспомощная проза. Куплеты между ними разных ритмов, рифмы, если и присутствуют, то безнадёжно беспомощные… Тем не менее, как память о И. М. Нагорном, воспроизвожу это «произведение»:

                      Каштанов тёмные узоры,

                      С бульвара дует ветерок,-

                      А возле солнечного моря

                      Мой лучезарный городок.

                      И мой весёлый, ненаглядный

                      У берегов родной реки…

                       …Любил и я с крутого [?] моря

                       Смотреть часами как вдали

                       Огоньки нас манят, улыбаясь…

                       … Огоньки так туманно сияют,

                       Огоньки, чуть мерцая, вдали горят,

                       И как будто о всём говорят…

                       … Будь смелым, за тобою шагает

                       Весёлый твой путь озаряет

                       И так сердцу близки, хороши

                       Небольших городков огоньки.

                       К себе должны мы быть построже,

                       И день суров, и путь далёк

                       И кое-кто из вас, я знаю, тоже

                       Родной оставил городок.

                       Но час настал, когда сметутся

                       Полки разгромленных врагов…

                       Прошёл от Балтики к Дунаю,

                       Но не забыл свой городок.

Может это наброски (начала) нескольких стихотворений, а я их в одно стихотворение смешал? Предпоследнее четверостишие подчеркнул рецензент всего нашего детского «творчества» Ю. Федьков. Видать нашел в нём какой-то смысл.

Год 1956. Однажды я самозабвенно рассказываю Ивану о жизни Есенина, только что  «реабилитированного», читаю некоторые запомнившиеся стихи. У Ивана челюсть отвисла. Хулигана кабацкой Москвы он не знал и не слышал.

-  Я поговорю в парткоме, чтобы ты лекцию прочитал о Есенине…- размечтался мой дядя «самых честных правил». Какой наив!

И в одну из ближайших ночей, «приняв на грудь» для вдохновения, принялся Иван творить. Он ходил тогда в кандидатах в члены, а жили мы в Сучане в двухкомнатной квартире без удобств, но на 56 квадратных метрах жилой площади, - такой я никогда больше не имел в своей жизни. «Творил» он на кухне, я спал через комнату от него, через две двери, но спать он не дал – бубнил всю ночь. Наутро я исследовал его труды, - лишь на первой странице школьной тетрадки были непонятные иероглифы, далее – девственная чистота. Муза не посетила автора. Хотя в письмах своих он сочинял такое! Некоторые из них, написав, он забывал отправить, и мы в семье могли их прочитать.

Про любовь.

Фронт откатился за Днепр, у нас возрождаются колхозы. Вначале не в полном смысле, просто обобществили скот и сельхозинвентарь. В наш хлев согнали свиней. Пораются, то бишь, кормят их две 16-летние свинарки Маня Сенченко и Параня Лысикова (сейчас уже не могу вспомнить её фамилию). Ивану 14, он на всю жизнь влюбляется в Лысячку. Приветливая, ласковая, певунья, весёлая,- она покорила всю нашу семью, а я просто без ума был от неё. Юному ухажеру (Ивану, то есть) часто перепадало от более старших конкурентов, и он сотворил себе оружие самообороны: сплёл резиновые полосы на манер полицейской дубинки. Я всё спрашивал у него – что это и зачем. Не рассказал.

Я уже пошел в школу. Иногда как к родным  захожу к Лысячкиным. У Парани брат Федя, отец, мать. Понравилась мне у них чернильница-невыливайка – белая, фарфоровая… Как я её тонко не нахваливал, но Параня не догадалась подарить её мне.

Примерно в 1947 году Иван загорелся желанием жениться на Паране. Против этого дружно воспротивились и бабушка, и дедушка: вот отслужишься, тогда женись! В итоге Параня уезжает в Гомель, а через некоторое время, и Иван туда же. (А ведь получить паспорт в те годы колхознику было невозможно!) Живут на съёмной квартире по адресу Люблинская,10. Вероятно по инициативе  Парани, они расстаются навсегда. Она возвращается в село, он еще некоторое время живёт в Гомеле, крутит любовь с дочкой хозяев Тамарой. Заболел малярией. Откуда почти в северном городе малярия? По несколько раз в сутки его трясёт озноб, сменяющийся сильным жаром. Лежал в больнице, не помогло. По очереди его навещают бабушка и моя мать. Порадылы  бабку-шептуху. Мать моя присутствовала на одном из сеансов целительницы (как их сейчас называют)  и часто рассказывала  в подробностях о процессе священнодействия:

-  Ты только верь, сынок, а я помогу тебе святой молитвой, - говаривала бабка перед сеансом.  Бесхитростный заговор она произносила в голос, моя мамаша, естественно, слов не запомнила. Затем знахарка давала зелье и устную инструкцию к нему. После трёх сеансов болезнь отступилась.

А потом было три года службы в железнодорожных войсках в Закарпатье (Рахов, Старый Самбор). Вернулся солдат совершенно лысый, весь издёрганный. Чепурные сельские невесты не шибко набросились на потенциального жениха. Ну и Нагорный в солидность вдарился: ведёт бесконечную переписку с парторгом воинской части, где он стал кандидатом в партию. Но что-то там не срослось, - в Жадове его так и приняли в партию. Второй заход был у него, когда я в Армии служил. Работает Нагорный проходчиком на двадцать первой шахте г. Сучана, на Доске Почета его фотография, - 180% выполнения плана!, борец за идеи партии… Помнится, был день выборов. Иван сходил, проголосовал, а я не спешу, - воскресенье, выходной; лежу, книжечку почитываю. Он как заорёт на меня:

-  Там люди сидят на избирательном участке, ждут!

-  Так ведь ещё десять часов до конца голосования…

-  Иди!

Подвёл Иван Михайлович троих коммунистов, которые рекомендацию давали: как-то раздели его «гопники»,  добежал он полуголый до раздевалки на шахте, благо недалеко было, оделся в рабочую робу и пришел домой уже без кандидатских корочек. Партком на следующий день разобрался основательно, и Нагорный в партию опять не вступил. Как тут не запить?

Не всё ладно было и в супружеской жизни.

Женился он летом 1954 года на вчерашней десятикласснице Оле Судьиной. Помню, год или два до этого на Сухомлине с Иваном Пичевским, может Иваном Коровкиным (Диденко И. П.), завалили мы Олю и щупали,  как хотели. Я за сиську её подержался – такая упругая да большая была!

Ну а осенью 54 года она уже родила от нашего Ивана первого мертвого ребёночка.

В Сучане  (1957 – 1958 гг.) Ольга дважды рожала, и опять неудачно.

-  Ты почему, Нагорный, вчера на работе не был?

-- Жену в роддом возил.

-  Она же у тебя три месяца назад рожала… Совсем фантазии нет!  Хоть что-нибудь новенькое придумал бы.  

А Иван нарадоваться не мог работе в шахте: зимой не холодно, летом не жарко, заработки неплохие, приоделись с женой и на выпивку хватает. Пока однажды…

Напарника сразу задавило насмерть, Ивана лишь придавило, хотя был он ближе к обвалу.

-  Не могу ногу вытащить, а кровля валится. Думаю, отрубить, что ли, так ведь топор в забое остался…

После этого случая в шахту Нагорный больше не спускался. Уехали они с Ольгой в Жадово, где и родили девочку, а чтобы она не умерла, по бабушкиному предложению нарекли её Надеждой. Потом был Сергей.

Эпизод с НЛО.

Год 1944-й. Мы пасём череду на Сухомлине. Разбрелись коровы между копанок в промежутке от Второго Митрофанового вира  до Переходы,  что выше по течению  Евланового вира. Мы с Иваном ближе к речке, а коровы на старых купорезах  да  копанках. За пасущимися коровами луг заканчивается, начинается подъём и поле, засеянное созревающим житом. От нас до ржаного поля сотня, может чуть больше метров.

Вдруг со стороны Митрофанова хутора   вдоль кромки ржаного поля на очень небольшой высоте ( мне показалось – метра два) летит «самолёт». Звука то ли вообще не было, то ли был слабый и совсем не похож на самолётный. На привычный самолёт «это» было совсем не похоже: вместо крыльев торчали какие-то  «шкворни»,  толщиной в руку взрослого человека, ни кабины, ни стёкол, ни пилота; без хвостового оперения, не шар, но короткий и толстый предмет, без цельного покрытия. Мы с Иваном в изумлении смотрим друг на друга, опять смотрим на очень медленно летящий предмет. Меня подмывает бежать вдогонку, ведь летит близко и низко. Но не побежал Иван, трезво рассудив, что «оно» и стрелять может, не побежал и я. Что это было? Мы с Иваном почему-то долго не заводили разговор об этом, а когда я спустя лет сорок, заикнулся об этом, он просто сделал вид, что не помнит подобного случая. Но я-то в детстве галлюцинациями не страдал. Было.

Это потом  НЛО стали в форме летающих тарелок являться, до нас они всё больше огнедышащими драконами летали, а мы вот увидели такую несуразную кучу безмолвно летящего металлолома.

Умер Иван Михайлович в 1990 году, прожив на пенсии четыре месяца. Рак лёгких. Выпил всё, что причиталось ему в этой жизни, может даже больше того.

Не принято на неухоженных жадовских кладбищах  эпитафии писать на надгробиях. А ведь ему тот же Адан  Бийо  заготовил таковую:

                                 А чтоб почтил меня прохожий,

                                  Пусть надпись скромная гласит:

                                  «Под этой бочкой с пьяной рожей

                                  Горчайший пьяница зарыт».

Хочу добавить к воспоминанию о дядюшке его неотъемлемую черту, впрочем, для всех хохлов характерную – любовь к розыгрышам.

Вот такая иллюстрация.

Наверное, было это в Рождественские святки, когда в чертей наряжались, вымазав сажей лицо да кожух  вывернув, ходили по соседям колядовать. О самых смешных (дотепных)  случаях долго вспоминали, смеялись и восторгались.

Наш верный кантер (недаром аптекарские весы,- самые точные! – основаны на том же принципе равновесия) позволял взвешивать пуд и, наверное, даже больше.  На нём меня и взвешивал как-то Иван, посадив в мешок.  Сколько уж там было во мне фунтов вместе с одеждой и сапогами – не помню. Не стал Иван вытряхивать меня из мешка, а уподобясь кузнецу Вакуле, понёс к соседке Ёвге.

У вдовы Евгении дочь Проня была, да еще проживала погорелица двоюродная сестра с двумя детьми, девочками, моими ровесницами. Пять особ женского пола как раз  снедалы, когда  заявился Иван с мешком, в котором я «по-татарски» сидел  (в позе «Лотоса», говоря современным языком).  Мешок он «посадил» у порога и говорит:

-  Ну я принёс вам, шо позычалы. Спасибо.

Хозяйка в недоумении. Пришла, обмацала  меня.

-  Кумпол, чи шо? Дак не.. И чоботы екиесь. А шо вы у нас займалы?

-  Откуль я знаю… Сказали принести, я и принёс.

Наконец мешок развязали. Не смеялся только я, ну мне и чарку не поднесли. Своими  шутками-розыгрышами Иван меня не донимал. За это я ему подыгривал. А страдали при этом моя мамаша и особенно его жена Ольга. Порой это были злые шутки, о чем я сейчас сожалею.

Книги читать Иван не любил, но первую книгу – «Кобзарь»  Т. Шевченко – я прочитал благодаря Ивану. И где он достал её – на желтой позорной бумаге, со множеством опечаток…Тем не менее я переписал в Зошит  «Катерину».

 

                                        Добрая мамаша.

 

Для своей сестры и моей матери этот эпитет Иван в Сучане придумал. Он точно «усёк» моё к ней отношение и давнишнее прохладное отношение  её ко мне, своему отпрыску. Не было  у нас любви. Никакой. Вот бабушку я боготворил. И она во мне души не чаяла.

Первые воспоминания от общения с матерью: она моет меня в мелитопольской бане, где сама в то время работала:

-  Ты покакай, Валька.

То ли я действительно не хотел, то ли вредничал, но именно в процессе мытья в ванной, мне неудержимо захотелось «по большому». И она, прервав ванную процедуру, держит меня над водосливом, убрав с него решетку.

 И ещё: меня стригут в парикмахерской. Сижу на дощечке, положенной на поручни кресла, и ору благим матом. То ли действительно машинка тупая была  и рвала волосы, то ли назло парикмахеру и матери, которая тут же крутилась, стараясь угомонить меня.

В детстве я был ребёнком – не подарок. В постель мочился по ночам. Последний раз это было уже в Жадово: снится, что стою на высоком крыльце и облегчаюсь по-маленькому, - струя высокая и облегчение необычайно приятное. Тут же просыпаюсь в почти горячей луже мочи, которая удерживается клеёночкой.

Как-то взяла меня мать на Провалье. Был там у нас клин проса или ржи. Телегу, на которой мы приехали, поставила под одинокой сосной, распрягла лошадь и, спутав и привязав на длинные вожжи, пустила пастись.

Лежу я на телеге под сосной. Тень. Несильный ветер. И тепло.

Что-то не припомню, кто из классиков-литераторов описал шум сосновой кроны. Осина трепещет, лопочет листьями. Иное дело  сосна. Закрыв глаза, я не один час слушал шум сосны и запомнил его на многие десятилетия. «Лес шумит» Короленко – не то, господа! Словосочетание заголовка прекрасно, но ощущения шума леса нет. Вслушайтесь с закрытыми глазами в шум одиночной сосны под слабым ветром и запоминайте на всю жизнь. Перед смертью вспомните и умрёте с улыбкой.

Эпизод иного характера. Мы пасём череду в  Кутнем. Я жутко захотел пить. Канючу. Готов из калюжи напиться. А она с садистской усмешкой спрашивает:

-  Мочу пить будешь?

Сколько я себя помню, в Жадове бабушка вечно лечила мою мамашу от ревматизма: то в широтвасе с берёзовыми вениками парила, то снадобьями домашнего изготовления поила и натирала мазями собственноручного изготовления. Помогало мало.

Одно время мать телятницей в колхозе работала да заразилась от тех же телят лишаями. Кто-то одно лекарство порает, другой, наоборот, отрает, своё присоветует. Боялись дытя, меня то есть, заразить.

Уже в конце жизни приключился с ней опоясывающий лишай, не из той серии телячьих болезней, но жутко болезненная хвороба. Видать, аукнулось с тех молодых лет. Она мужественно переносила эту и все предыдущие болезни.

Работа в колхозе за палочки-трудодни, прожить на них невозможно. Потому и стремились уехать из колхоза хоть не надолго. Только куда уедешь без паспорта? До райцентра?  Без справки из сельсовета о постоянном месте жительства в любом городе показываться рискованно, иначе милиция определит на работу за баланду.

Вербовщик постоянно находился в Семёновке, ему сверху разнарядки спускали. Недостатка желающих завербоваться не было. Ну а Оргнабор имел лишь две категории рабочих мест: худшие и самые худшие.

Первый раз завербовалась Ефросиния Михайловна  в Донбасс на восстановление шахт. И было это, кажется, еще до Победы. Дома её все напутствовали, как могли, но всех я насмешил:

-  Будешь деньги нам высылать, то только мелкими, а то кто нам разменяет?

Проблема решилась сама собой, так как денег она не высылала вообще. Из поездки на заработки мать привезла диковинные калоши: были они из материала мало похожего на резину, светло-серого цвета, почти серебристые, их выдавали всем шахтёрам. Особенность калош была в том, что их можно было обувать, не перепутав, на правую или на левую ногу. Можно носить с онучами, только подвязывать верёвочками. А уж по срокам носки – никакого сравнения с лаптями!

Следующая вербовка была на лесозаготовки. Урал. Шесть зимних месяцев.

В группе завербованных был мелкорослый и очень шустрый Сергей Руський (Петроченко), старший из многодетной семьи Руських.

Из этой поездки мать привезла горсть кедровых орехов. Я впервые попробовал это лакомство, но не был от них в восторге – наши орехи из лещины куда вкуснее!

Потом была вербовка на год в Херсон, оставившая незабываемое впечатление: солнце такое, что загар пристаёт сквозь платье, прекрасные жилищные условия – комната в общежитии на четверых, отопление, постоянно электричество. Нахваливала вкус самого дешевого столового белого вина.

Последний трудовой договор она заключила в 1955 году: Казахстан, Павлодарская область, ст. Маралды, СМП-140. По этому адресу я и заявился к ней через три месяца. Она искренне растерялась:

-  Были бы деньги, отправила бы тебя обратно…

А я был в восторге от изобилия нового, незнакомого, ладно, что живём в товарном вагоне.

После второго класса, в 1947 году, жарким летним днём мы идём навпростець  в Семёновку. Перешли  греблю  Ирванца  (млына  уже не было), идём пышущим зноем сосновым бором  («Семяновщина»), кое-где земляника созрела,- идём к поезду задолго до его отправления. Мы с матерью едем в Ярославль, Иван, который идёт рядом, тоже напрашивается.  Мамаша возражает:

-  Грошей мало.

Много часов томимся на станции Семионовка. После войны ещё ничего не восстановлено: разбита водонапорная башня, вокзала нет вообще, даже пепелище заросло могучим бурьяном. Руины водокачки служат хоть каким-то туалетом.

В два часа ночи посадка в поезд. Двухосные товарные вагоны с лавками  - «телятник». Хорошо, что ехать нам лишь до Новозыбкова.

Немыслимая толчея и нервотрёпка  при посадке в настоящий вагон поезда «Унеча  - Москва». Всю дорогу преследует стойкий туалетный запах.

Брянск запомнился обилием огней – была ночь.

Наша столица – конечная станция для любого железнодорожного маршрута. Какой идиот придумал такую схему? Пересаживаясь в Москве, тысячи пассажиров скапливаются на московских вокзалах с единственным желанием быстрее закомпостировать билет и поскорее уехать из гостеприимной столицы. У билетных касс длиннющие очереди транзитных пассажиров. Грязные, на бетонных полах спящие, помятые и злые люди раздражительны. Все зовут Москву большой деревней, а я жадно смотрю на большой город.

Впервые вижу метро. Много тупиков с надписью «Нет хода», на некоторых шикарно отделанных станциях течет вода. Неприглядным был метрополитен имени  Лазаря Моисеевича Кагановича тех лет.

С ужасом делаю для себя открытие, что не могу на больших станционных часах определить время.

За два года до школы мать обучила меня азбуке. Буквы я выучил быстро, даже «рисовал» их, правда, только печатные. С написанием слов было сложнее: я писал только согласные.

-  После этой буквы, какая слышится?

Ну, ясное дело, слышится «а» или «о», но зачем такая роскошь – изображать её на бумаге, если и по одним согласным можно слово прочитать?..

А вот  определить время по часам меня никто не учил, поскольку и часов у нас отродясь не водилось…  «Видминнык»! – укорял я себя. И пришлось мне брать урок считывания времени по циферблату у матери. Всё усвоил очень быстро как только осознал, что цифра «12» всему голова, недаром она выше всех.

Не было еще восьми сталинских высоток, Кремль и Красная площадь мы так и не удосужились посмотреть. Первое шапочное знакомство с Москвой меня не впечатлило.

Затем был Ярославль и двухнедельное пребывание в деревне Щипцово. Знакомства, открытия, познания. Многое впервые…

Впервые моя мамаша показала мне постельного клопа: изловила  его, дала мне понюхать и казнила. В Жадове таких насекомых я никогда не видел.    

Впервые мамаша показала нашу ярославскую родню, истинных русичей, всегда открыто высказывающих своё мнение, ничего не оставляя для пересудов за спиной.

Что-то небогато у меня с воспоминаниями о матери. А ведь и впрямь, - мы как чужие: может лет пять наберётся за всю жизнь, что мы провели с ней под одной крышей.

1. Образование  - 2 класса.
2.  Говорить по-русски она так и не научилась.
3.  Высокого о себе мнения, нетерпима к инакомыслящим.
4.  Готовить не умела. (Когда мы жили в Казахстане, отдел кадров предлагал поварихой поработать. Всё легче, чем подсобницей у каменщика. Но ведь повар она никакой, она это знала, и не согласилась.)
5. Личная жизнь не состоялась.  (Сватался к ней в 40-е годы единомышленник дедушки с уличной кличкой  Бздыкун.  От этого жениха она шарахнулась. П. Е. Лемза сошелся с ней  в 1960 году. Мне было крайне не по себе, когда к моей «доброй мамаше» пришла брошенная Лемзой жена, - не скандалила и окна не била, пришла по-бабьи поговорить. Не получилось, не нашли общий язык. Сам Лемза, как и для большинства наших соседей, был для меня далеко не симпатичен, даже наоборот. Потому и уехал я в Северо-Енисейск.)
6. Образ жизни и мыслей своих считала единственно верным. Фанатичка. (Мой союз с Ниной считала неудачным, а меня жалости достойным. Может что-то поколебалось в её душе, когда она побывала у нас в гостях в Новокузнецке. Это было, кажется в 1969 году. Она впервые решилась лететь самолётом из Приморья на Украину с остановкой у нас в Новокузцке. Мы не бедствуем. Квартира такая, какой мамаша в жизни не видела.)
7. Рассказчица и собеседница никудышняя. Одну и ту же историю повторяла много раз. А на мою просьбу рассказать об отце, отвечала: «Я уже всё забыла».
8. Конец земного пути.

До последнего пенсию на книжку ложила.  В магазине ничего не покупает, всё на книжку тащит. Принесу ей еду, отругаю. (Шла сумасшедшая инфляция.)  А она опять за своё.

Постоянно ходила на сопку за дровами. Этих вязанок она принесла сотни.

Я вернулся в Приморье в 1990 году. Большую часть времени проводил у ней, пытался сделать кое-какой ремонт её квартиры, которая не знала ремонта со дня постройки (около сорока лет). Она всё так же ходила в тайгу, начинавшуюся в нескольких десятках метров от дома, за  ношечками  дров. Запасы этих дров сожгла квартирантка в течение зимы  96 – 97 года.

-  Когда совсем негодна стану, заберете меня к себе.

Мы забрали её на зиму 95 – 96 года. Ухода за собой она не требовала, хлопот нам не доставляла. В её распоряжение выделили спальню. Когда она стала не успевать добежать до туалета, ведро ей на ночь ставили.

Всё о своей квартире беспокоилась:

-  Съезди, посмотри, не обворовали там…

-  Да что там у тебя воровать?

Она жила у нас в Находке, а её пустовавшая квартира была в Сучане, в Партизаннске, то бишь.

Но я ездил, смотрел. Никто ничего не трогал. Зато в первую же неделю после её смерти воры выставили шибку в окошке, вытащили всю мелочь, включая  швейную машинку.

С наступлением тёплых дней ей неудержимо захотелось жить одной в своей неблагоустроенной квартирке. Отвёз её Лёня Мельников домой в Сучан. Она даже свой огородик  (3 сотки) засадила.

12 июля я приехал поздравить её с 80-летием. Принёс бутылку Шампанского, закуску. Грустные посиделки.

-   Ну вот,  до круглой даты дожила, правнука дождалась…

Никакой реакции.

Вообще, в последние месяцы она замкнулась, ушла в себя. Минимум разговоров и никаких воспоминаний. Даже  религиозные темы её мало волновали. Привёз ей как-то брошюрку «Апокалипсис» - церковное трактование евангельских «Откровений». Она и к ней оказалась равнодушной, сказав лишь:

-  Прочитала эту книжку.

Как будто она покинула всех и навсегда еще до своей смерти.

16 августа 1996 года мою мать обнаружила соседка мёртвой на крылечке. На голове ранка, с которой так и не потекла кровь. Вскрытия не было, но врачи поставили диагноз: сердце.

-  Но ведь она никогда не жаловалась на сердце.

На меня посмотрели с жалостью.

Высохшая маленькая старушка, ровно полжизни прожившая в неведомом Сучане, вдали от Жадова оставила этот мир. Три часа спустя в Находке меня буднично известил об этом Володя Усольцев:

-  У тебя, Сумин, проблемы…

                        

    Микитчиха.

 

Справа от нашей хаты (если смотреть на неё с фасада) был двор бабы Микитчихи: то ли по мужу Никите, то ли по Миките-отцу. Своих детей у бабки не было, воспитывала она, похоже, сиротку Секлетию. Никогда я не видел, чтобы Суклету  навещала какая-нибудь родня. Корявым именем сельчане её не называли, так как любили девушку. Чаще окликали по отчеству  Есыповна  (Осиповна).                                           

У них была хата-пятистенка, только половина избы была наглухо заколочена в целях экономии тепла. Я изредка бывал у них, с любопытством рассматривая  целую картинную галерею на  Покуте. Кроме обычных икон там были изображения членов царской семьи, писаные на жести, но такими красками, что и пятьдесят лет не попортили картин.  (Через шесть десятилетий Николай Второй и его семья были причислены к лику святых. Этим изображениям как раз место в Красном углу. Вот только одна баба Микитчиха об этом знала.) Мне разрешали, предварительно разувшись, влезать на канап  и рассматривать картинки вблизи.

Сама Микитчиха  была малоподвижная, болезненная и рыхлая баба, зато  Есыповна обладала энергией за двоих, троих. С ней, малорослой, боялись побороться наши хлопцы. Плотно сбитая, пропорционально сложенная, она наравне с мужиками таскала мешки. Её даже называли Медведь по фамилии  борца из Семёновки, который вместе с Новаком  выступал не только на всесоюзных, но и международных соревнованиях.

Заметная полоска усов над верхней губой, медлительность речи, далеко не красавица, - всё предрекало Суклетке  участь девки-вековухи. Но замуж она вышла. Это был родственник Петра Лабоска  (дядько, вроде). У него была последняя стадия рака прямой кишки. Последние дни он проводил, сидя на солнышке возле калитки, - там было уютное затишье, поскольку ворота и хворточка во двор находились в некотором удалении от улицы. Там сидел он, имея возможность видеть прохожих. Я часто приходил поздороваться с больным, он при этом вымучено улыбался. Наверное, его там усаживала сильная жена.

После смерти первого мужа Есыповна вышла замуж за Колю Игнатова, не писаного красавца, но брак их был основательным. Родилось у них два сына, один из них ногу сломал, и почему-то очень долго был в гипсе. Хлопцу это надоело  (вечно «свербевшая» нога), стал он как-то выскакивать из гипсового плена, в результате остался он хромым на всю жизнь. Похоже, этот случай подвиг его на медицинскую стезю. Стал он фершалом, а после распределения попал в Крым. Знай наших!  Жадовцы завоёвывают место под солнцем.

Памятные моменты моего детства.

Я всегда объедал Микинчихин куст поречек, росший у межи с нашим огородом. Даже если бы и своя смородина была у нас, всё равно это  не удерживало бы  от греховного деяния – чужое всегда лучше. А тут такие аппетитные кисточки желтоватых перезрелых ягод! Велик соблазн…

Росли у соседей две груши, ветви которых полностью свешивались на наш огород. Плоды их даже созревшие были давкими  и не вкусными. Под затененными деревьями ничего не росло, и чтобы компенсировать нам убыток, соседи не собирали плоды на нашей стороне. А мы вышли из положения – садили там табак и если его хорошо унавозить, то знатный тютюн вымахивал.

За стенкой поветки находилась уборная. Предприимчивые китайцы могли бы немалую выгоды извлечь из такого соседства. Мы же считали ниже своего достоинства  говно таскать. Только не брезгливая бабушка с началом заморозков чистила  выгребную яму, выливая «золото» на грядку под будущий табак, листья которого в следующее лето были просто гигантскими.

 

                                    Раевичи.

 

Глава семейства – Григорий Раевич – был плотный, недюжинной силы мужик, может чуть выше среднего роста. В те военные годы он казался мне довольно пожилым, почти ровесником моего дедушки.

Сельские жители удивительно быстро старели, особенно женщины. Вскоре после свадьбы молодая даже не побывав молодыцей становилась обыкновенной сельской бабой. Едва успевала косу расплести да куксу  закрутить. Мужики тоже недалеко ушли: до женитьбы хлопцы хоть брились, а после – не считали нужным. Раз в неделю да пред праздниками. Одевались абы як.

А в военные годы мужики на селе враз стали дедами. Отпустили бороды, ходили согнувшись, а на работе перекуривали чаще, чем надо бы. И говорили поважно  как старики. Нестареющими выглядели лишь учителя да фельдшеры, хотя медлительность речи заражала и их.

Грише Белоусу ( так по-уличному звали хозяина) было меньше сорока. Имел он крепкое хозяйство: хата-пятисенка, хлев и дворовые постройки огорожены прочным парканом, в огороде амбар и погребня разнесены на солидное расстояние (на случай пожара). Белоус был плотник и столяр, многое, если не всё, сделал своими руками. Изделия его были тяжеловесными, долговечными, прочными: лавка, стол, канап – не поднять, не передвинуть, табуретка медведю подстать.

Характером мужик был крут, боялась его жена Настя - невысокая пышка. А батькин ремень часто гулял по заднице сына Андрея, только не впрок шла отпрыску батькова наука, - как шкодничал, так и не переставал. Только младшую Галю родители любили и баловали. Ей всё сходило с рук.

Однажды мы играли с Галей в прятки. Было это летом или осенью 44 года. В погребне  (пологоскатная надстройка над погребом) у них солома хранилась. Прячась от Гали, я обнаружил вдоль стены просторный лаз, куда и незамедлительно нырнул. Уполз я в эту нору, - а она оказалась длинная,- да только шуршание соломы выдало меня: Галя следом за мной ползёт. В пещере полумрак.

И тут мне в голову полетели жмутки  соломы:

-   Хтось шпурляе!

-   Домовой!

И мы шустро поползли назад.

Про нашу встречу с «домовым» скоро узнала вся улица, нам ведь никто не запрещал рассказывать об этом. А еще до наступления холодов Белоус «легализовался» в селе. Якобы по контузии.

К нам заходил по вечерам запросто и часто. Рассказывал, как Днепр форсировал, как танки горят:

-   Вроде бы одно железо, чему там гореть?  А дым – страшный…

Я уже в школу ходил, читать научился бегло. И меня сильно раздражало, когда как-то вечером принялся у нас Гриша вслух читать «Кавказского пленника» Толстого. Читает едва ли не слогам, я хотел его подменить,- не отдал мне книжечку. А взрослые терпеливо слушали его утомительное чтение.

Настя, жена его, тоже часто заходила к нам. Правда, шушукалась она с бабушкой. Как с подругой. Бабскими, видать, секретами делилась. А секреты были следующие: мужиков в селе мало, а её муж бугай тот ещё, впору на гарем работать, налево ходит, точнее к Марье Диденко, колхозной стахановке. Криво Насте, грозится: «Сожгу я её!»

-   Ой, дывысь,  Настя! – бабушка отговаривает её.

-  Зроблю так, шо нихто не здогадаеться!

Погорела Бабелыха, соседка Марьи. Занялось  от строений, близких к хате Марьи, да ветер сменил направление, и весь двор выгорел вщент.

Мы, детвора, в разговорах с Андреем и Галей в самых недипломатичных выражениях называли их мать поджигательницей. Белоусиху отроки, естественно, защищали родительницу до последней возможности.

-  А где бы она спички взяла? – бросала последний аргумент Галя.

Наверное,  хорошее внушение сделал Гриша своей супружнице, раз она даже бабушке моей не открылась:

-  Вот хоть волосы или ногти дам, - делайте что хотите!   Не я! 

Как-то вместе ездили мы в Семёновку на ярмарку. Заметил я на ноге у тётки Насти блоху. Сидит, кусает. Из скромности молчу, не показываю. Тётка Настя мечется по торговым рядам, что-то продаёт, что-то покупает, а вернувшись к нашему возу, опять приносит блоху на ноге, словно прилепленную на том же самом месте.

Окромя столяра и плотника, был Гриша Раевич неплохим гармонистом. Играть на свадьбах его приглашали редко, видно сам не хотел, но иногда вдохновение  посещало его, и играл он просто так. Довелось мне быть зрителем исполнения воистину ритуального танца. 

На нашей улице жил портной Андрей Надыманец. Сшить штаны мы старались у другого портного – Капралова, тот бы классом выше, а у Надыманчика  шили  рубашки да кофточки.  Маленький такой человечек портной  с одутловытыми щечками, за что и прозвище получил.  И вот однажды выдали самодеятельный номер гармонист Беловус и швец Надыманец. Маленький танцор делал различные поклоны из положения «шпагат», телодвижения сопровождались чудной мимикой, танца как такового не было вообще, было представление, которое я, как умел, повторил дома уже без музыкального сопровождения. И был фурор! Аплодисментов не было, но я их точно заслужил.

Раевич-младший  был фанат игры на гармошке. Отец прятал от Андрея гармошку, строго наказывал его, если он брал её в руки, - ничто не останавливало упрямого парнишку. Он находил гармонь, в укромных местах без устали пиликал, подбирая на слух  простенькую «Шахтёрочку, а потом и более сложные мелодии. Свои успехи он в первую очередь демонстрировал неблагодарным слушателям, вроде меня, не ценившем гармонь. Вообще, Андрей не очень склонялся к хлопцам, которые в команду Петра Лобоска  входили. Ремень отца, вероятно, определённое воздействие производил. Но не всегда положительное: отца он боялся,  но не слушался.

Андрей показывает мне «купалку» на Сухомлине.  А мне не понравилось – близко от Митрофановых круч, где бьют ключи, потому вода холодная.

Потом, опять же на Сухомлине, мы с Андреем выкапываем земляного зайца. Бедный суслик только начал копать своё жилище, а охотники тут как тут. Андрей  проворно работал ножом и скоро настиг зверька. Вскрытая пещерка имела сужение сверху, то есть сама пещера была шире, чем раскоп Андрея. Обратный ход суслик уже закупорил,  удлиняя своё подземное убежище, и бежать ему было некуда, кроме как выпрыгнуть наружу. Может, только с третьей попытки ему это удалось. Словно пружина вытолкнула суслика, - он почти на метр от земли вылетел над поверхностью. Стоявший над пещеркой Андрей взмыл вверх ещё выше.

Обретя свободу, земляной заяц  во всю прыть помчался куда глаза глядят. Передние лапы у него короткие, задние длинные и сильные, - ну прямо кенгуру. И длинный хвост с белой кисточкой, - потешно так убегал-прыгал зверёк…

-   Ты почему подпрыгнул?

-   Так он же в яйца мне хотел вцепиться.

Мой смех обидел Андрея. Это же так очевидно, что заяц покушался на его мужское достоинство.

У Белоусовых было пять-шесть яблонь, плоды одной  из них – сахарной  - были исключительно вкусными.  Мы с Андреем часто залезали на это дерево и от пуза наедались вкуснейших рассыпчатых плодов.

Андрей учился на год выше меня, но вот школьную стенгазету делали вместе. Редколлегия собиралась у Белоусовых. Кроме Андрея и меня приходила моя одноклассница Настя Бакланская, - у ней почерк красивый. Сами сочиняли заметки, что-то рисовали, компоновали рамки и колонки, мучительно искали правильное написание слова   ю н ы й    (одно «н», или два).  Самодельная газета в один из понедельников вывешивалась в коридоре нашей начальной школы. Потом за «издание газеты» взялся новый учитель Вовчок – весь изломанный и покалеченный  войной, пугающе грозный своими костылями. Благодаря новому издателю  я узнал как правильно пишется слово «Пасха». Мы то были уверены, что и писать надо как в селе говорили  -  Паска. Вот он пример могучей силы  Просвещения!

Однажды нас обворовали. Через крышу злодеи  залезли в чулан и украли всё сало, небольшую дежечку. Какая бы ни была старая соломенная крыша, но выдрать в ней лаз не так-то просто. Вор это сделал (сильный был). Причем знал в каком месте крыши это делать.

В нашей семье ни разу не было высказано подозрений на кого-то, но соседи дружно зашушукали: Беловус,  його  работа. И прекратились вечерние визиты к нам Григория Раевича, словно он кровно на нас обиделся.

Марья Диденко приняла деда Петроченка с его непутёвой дочкой. И Гриша Белоус нашел новую любовницу. Жила на Макошине  женщина, у которой муж сидел в тюрьме, дочка была с изъяном – долго-долго не говорила. Вот этой женщине и подарил Белоус свою благосклонность. Семьи сдружились, в гости стали ходить друг к другу; Галя Раевич, пастушка-гусятница, взяла шефство над «немой»  «сводной сестрой», тоже гусятницей. Да была так внимательна к ней, что «немая» заговорила. Ох, и судачили люди об этой дружбе Раевичей с женой зэка. «Дружба семьями» продолжалась и после того, как заключенный вернулся домой. Еще и благодарил муж Белоуса за помощь несчастной женщине в лихую годину, ведь помогал и торф накопать, и сена накосить.

Несмотря на «добрые дела», авторитет Гриши Белоуса падал. Семья выжидала, когда дети учебу закончат, да подальше из села съехать.

Андрей, хоть и не блестяще учился в школе, был пристроен в медучилище в Клинцах или Унече, точно не помню. Наши школьники, как правило, поступали в Новгород-Северский, а Андрея определили подальше от земляков.

То, что Гриша Белоус был дезертиром, никто в селе не осуждал. Герои были только в книжках о войне, а в селе были просто люди, которые хотели жить, дышать, есть, пить и любить. И кто как мог к тому стремился.

С 8-го по 10-й класс мы учились вместе с Колей Филоновым. Успехами в учебе он не блистал, зато рисовал великолепно. Рисовать любил и у него это получалось. В остальном тихий, незаметный, серенький. И костюмчик у него все три года был один и тот же – серенький.

В восьмом классе нас приняли в комсомол, и надо было ехать в райком, чтобы после беседы и напутствия  получить комсомольские билеты из рук самого  Секретаря райкома комсомола. Дело было зимой, нас повезли в Семёновку  на санях. Всех, кроме меня и Коли Филонова. Я, то ли мороза испугался, то ли иная помеха случилась, - не поехал вместе со всеми. Никто меня после не принуждал, не агитировал, и я всё не торопился побывать в райкоме. Только в десятом классе получил я злополучный билет, по которому и платил взносы аж до исполнения полных двадцати восьми лет.

Николай Федосович Филонов с улицы Филоновка вообще не получал комсомольский билет.

В свой приезд в Жадово в 1972 году я узнаю новость, взволновавшую всех односельчан, - вышел из подполья  Федос Филонов, отец Коли, дезертир ВОВ. Вот почему Коля так и не стал комсомольцем.

Сюжетец для большого произведения! Ведь прожил мужик в погребе почти столько, сколько Робинзон на необитаемом острове.

Хотя Григорию Раевичу повезло больше, чем Федосу Филонову, и не пришлось ему скрываться от мира до поры  за сроком давности, но судьба преследовала его: на чужой роток не набросишь платок. Молву не остановишь: жена поджигательница, сам злодюга… В конце концов продаёт он свою хату в Жадове и уезжает куда-то на юг Украины. Там их никто не знает.

Что-то не рассказывали мои старики, что в отпуск приезжали Беловусовы, у родни, которой в селе осталось немало, гостили. И Андрея я никогда больше не видел. Естестественно, он получил распределение не на Черниговщине, а на территории Брянщины, Российской федерации, а может и того далее.

  

                                   Сказка о дружбе.

 

                                                      1.

 

Мы с Петей сидим на камне. Камень большой – в два наших роста длиной и почти такой же ширины. Над землёй он возвышается может на метр, а вот сколько его под землёй – никто не знает. Лежит он здесь с незапамятных времён. Раньше пахари его стороной опахивали, то же делают сейчас трактористы. Лежит камень почти на вершине холма, что рядом с хутором Митрофана. Отсюда рукой подать до Кутнего, а Сухомлин и Митрофановы владения – как на ладони: заросли больших деревьев и низкорослых акаций  тянутся  к уникальной Митрофановой кринице. Огород с несколькими плодовыми деревьями хуторской усадьбы утонули в зелени деревьев. К хате и дворовым постройкам примыкает ограда кошары. Когда-то сюда на ночь загоняли колхозных овец, потом гусей. Гусей извели, а отару стали на ночь в село гонять.

На этот камень, о котором я был наслышан, но ни разу не видел его, меня Петя привёл. Показал раковину, которая образовалась, по мнению моего чичероне от удара меланки. И через штаны наши попки едва терпят раскалённый на солнцепёке камень.

У Пети на верхней стороне стопы  и на икрах ног цыпки. Ног он не моет всё лето, по крайней мере, мылом. Как его дома в постель пускают?

А ещё у Пети выстрижена полоса на голове – ото лба до затылка след машинки. Это ещё в начале лета наш Иван пытался постричь его. Машинка была тупая, он вытерпел лишь один проход, - постепенно приседая, выскользнул из ног парикмахера, меж которых он стоял, и задал стрекоча. В таком виде и ходил всё  лето.

-  Откуль камень тут взявся? – спрашиваю Петра.

-   А з неба упав.

-  Чого ж вон не зарывся в землю? Може ледник оставив?

-  А шо ж только одын камень? – резонно задаёт вопрос Петя.

 Если навпростец отсюль  спуститься к Сухомлину, то как раз выйдешь к Митрофановым кручам. Совсем недалечко.

У Второй Митрофановой кручи – переезда. Когда-то на возах часто пользовались этим бродом, даже криничка со срубом была рядом. Потом эту дорогу забросили, переезда стала глубже – за ступицу. Может потому и забросили брод, что он глубже стал, а может потому, что гужевого транспорта стало меньше: не по всем окольным дорогам ездить стали.

Как раз на этой переезде я впервые увидел Петю Трофимового.

В 1943 году наши гнали немцев из Черниговщины, фронт приближался, и все селяне выезжали в леса. Мы большим обозом ехали во Мхи.

К задку одной телеги была подвешена колыска, в которой вякал мой будущий товарищ детства. Как раз момент переправы у Второй Митрофановой кручи с зыбкой и немовлям  Петей в ней и запечатлела на всю жизнь моя память.

А в дружбу наши отношения переросли не без корыстных с моей стороны побуждений – сад у них был знатный! Наверняка сажал его не дед, возможно и не прадед Пети. То были останки столетнего сада, деревьев тридцать преклонного возраста. И ни одно дерево не повторяло другое: тут были общеизвестные  антоновка и белый налив, гигантские «фунтовые»  ( правильнее было бы их «килограммовыми» назвать), и двух сортов «налыванки» - вкуса и красоты просто фантастической. И это из домичуринских времён!

Яблоня лесная дала миру более десяти тысяч сортов яблонь культурных. Хорошо, если в своей жизни я попробовал сотню сортов этих райских плодов. Пробовал плоды из многогектарных колхозных садов, - два-три вида, а уж по вкусу… Но никогда не доводилось пробовать яблоки хотя бы похожие  по вкусу на краснополосатые  «налыванки» Трофимового сада. Как тут было не сдружиться с малолетним Петей, если в голодное время в их саду можно было пастись вволю.

Не помню, чтобы яблоки из этого сада когда-либо хозяева продавали, сдавали, меняли, словом, как-то реализовывали урожай. Хотя Трофим как-то обмолвился у нас о цене яблок – пуд яблок за пуд картошки. Единственный человек, который хоть как-то заботился о центнерах ценных плодов, была Петина бабушка. В давние времена её высватали с села Шведчина, отсюда и прозвище Шведчанка. Было у Шведчанки два сына, - старший Трофим, младший Петро, а между ними сестра Галя. На хозяйстве предков остался Трахим  (Трофим Михайлович), женатый на высокой, неприглядной, костлявой и худой Ульяне.  Ей приходилось тянуть всё домашнее хозяйство и колхозный минимум трудодней. Трофим-то пришел с фронта без руки, по самое плечо отняли… А у них было двое детишек: моя одноклассница Маруся и четырьмя годами младше меня Петя.

Петина бабушка собирала падалицу  в саду, червивые да невкусные скармливала свиньям да корове, а хорошие резала на кришни.  Все летние дни у них на крыше вялились  тонко нарезанные яблоки и груши, распространяя незабываемый аромат. Досушивали сухофрукты в печи во избежание появления червей. Мухи на солнцепёке могли безнаказанно отложить в продукт что угодно.

С одной рукой Трофим еще и косить умудрялся, но работал, в основном, там, где мог. Приусадебные участки перемерялись каждый год, делал это однорукий Трофим, с саженью в руках по периметру каждого прямоугольника обхажи-вая личные владения колхозников. У него была своя метода определения пло                        щадей, отличная от той, которой нас учили в школе: он складывал две длины прямоугольника и делил их пополам, тоже проделывал с шириной, а полученные цифры умножал. Потому и приходилось ходить по всему периметру усадьбы. У нас, к примеру, усадьба была нарезана в четырёх местах, вот и обмеряй, дядько Трофим, обходя каждый клочок земли.

Дома же Трофим занимался пасекой. Не абы какой пасечник, но мёд у них не переводился. Иногда и мне перепадало. Вообще-то Трофим прижимистый, скупой был, но становился щедрым, когда выпьет.

В зимнее время приходил он к нам почти ежедневно. Усаживался на кровати, которая как во всех хатах представляла собой широкие нары, чуть облагороженые ножками да спинками. На день перина, подушки и рядна сворачивались пополам, прикрывались какой-либо накидкой, таким образом, полкровати освобождалась для сиденья. Трофим Михайлович занимал как раз это место с тем, чтобы через минуту можно было, прислонившись к постельным принадлежностям, полулежать на них. Почти возлежал как сенатор в Древнем Риме…

Моя мать, знавшая его в детстве, - а были они, очевидно, ровесники, - рассказывала:

-  Трахим худеньким був, на улице быстрее всех бегал. Обгонит всех да еще высокенно подскочит в конце.

Став безруким, Трофим Михайлович стал расти вширь. Пузо не красило его.

Секретарём председателя тогдашнего колхоза «Прогресс» ( а может счетоводом?)  работала действительно грамотная, умная и незамужняя Шура, дочь попадьи, последний отпрыск некогда знаменитой семьи наследственных священников нашего села Грамоковских .

Контора колхоза в 1943-1945 располагалась  в нашей хате, на которую претендовали семья Нагорных и правление колхоза. Это потом уже бабушка героически отвоевала фамильную усадьбу.

Шура ежедневно приходила в контору на своё рабочее место, в отличие от председателя, зама, бригадиров, находилась целый день за рабочим столом в нашей хате, много писала, принимала посетителей, справки выдавала… А была она видной женщиной, статной, высокой, не по-колхозному красивой. И поползли вскоре слухи, что охмурил её однорукий Трофим Апанаськов  (так по-уличному звали семью Диденко.) 

Уже и контора была переведена в другое здание, и Шура не секретарствовала, но как-то Трофим Михайлович,  расположившись у нас на излюбленном ложе, зачитал любопытную бумажку о нашем будущем из библейских «Откровений», а может из другой священной книги о грядущем. Пророчество меня не очень заинтересовало, но, глянув на записку, я поразился  красотой почерка.  И невольно подумал, что писала то грамотная и умная Шура. А Трофим, стало быть, по-прежнему,  её навещает.

Со стороны Ульяны, жены Трофима, никаких страстей «леди Макбет Мценского  уезда» не было. Могла бы как Настя Белоусова, поджечь хату злой разлучницы,  тем более, что попадья с Шурой жили одни.  Трагедии не случилось.

Возле Апаноськовых  спилили огромную вербу, остался пень под два метра диаметром. На нём и восседали каждый вечер бабы да дети. Бабы перемывали косточки отсутствующих соседок, семье довбали  (щелкали семечки), крутилась вокруг детвора, в вечерних сутинках зажигались звёзды, потом небо являло неведомый  Млечный путь, - всё как всегда, как сотни и тысячи лет назад…Потом и наши ровесницы будут петь на этом пне, завлекая хлопцев из всего Заболотья и Макошина…

Через паркан переброшен журавель колодца: сам-то колодец во дворе, а половина журавля – на улице. Экономия места. Мы вскоре будем вот здесь у сруба колодца удивляться общению «немтуры», отпрысков  Фозьбиного Ивана и Петиных двоюродных братьев. Но об этом ниже.

Через дорогу, идущую вдоль фасада двора три могучие вербы. На двух близстоящих мы под предводительством Петра Лабоска почти ежегодно арелю  вешали, своего рода подростковый филиал качелей, что вешали возле Марфиных и Раевичей для парубков и девок. С такими же коцубками  и  бубликами, на таком же брусе-перекладине, с таким же серьёзным  отношением к безопасности.

Ночью накануне Петрова дня на костре старательно гнули те же бублики  и коцубки  с молодых берёзок. И никогда не обрывались наши арели,  не было несчастных случаев.

Под окном Опанаськовых , выходящим на улицу, росли два могучих вяза, на которые я даже не пытался влезть, а ведь почти все деревья на нашей улице я покорил, - сказывалось обезьянье происхождение.

Дворовые постройки у них были обширными, хотя хата занимала одну комнату. Из сенцев был вход в настоящий амбар: там у них хранился мёд, сало, жито и прочие продукты, которые можно было хранить вне погреба. У них в амбаре я был только один раз, когда мы с Петей воровали сало и мёд. Впервые я видел такой густой мёд, что его впору ножом резать можно было. Сала тогда мы взяли изрядный шмат, только кушать его пришлось без хлеба. Не разжились. Петя тоже был скуповат, как и отец его. Но не для меня. Безграничную его преданность я ощущал во все годы нашей необыкновенной дружбы.

   Мне нравилась его склонность к фантазии. Часто он рассказывал сказки, которые тут же сочинял. Позже я давал ему читать  книги сказок  «Тысячи и одной ночи». Предупреждал, что чем длиннее сказка, тем интереснее. И он не ленился их читать.

Петя потешно смеялся, - с частым и дробным, как горох, раскатом. Едва он начинал смеяться, как тут же заражались слушатели.

Страсть к путешествиям я вряд ли привил своему младшему товарищу – просто она была у нас обоих в крови. Уговаривать его идти в поход не приходилось, он был как пионер – всегда готов.

В поход, однако, не так то просто было вырваться, - мы ведь всё лето пастухами были. Только по осени, когда скотина и птица была представлена самой себе, мы шли, куда глаза глядят. Тянуло, естественно, не на село, скучные и безлюдные его улицы, а на природу – в лес и луга, на безлюдье и незнакомые места.

Воскресным сумрачным днём, уже под вечер, невзирая на мжичку, пошли мы однажды в Семёновку. Не дошли. Но полдороги одолели. На гребле возле Ирванца  уже сколько  времени покоится увязший немецкий танк. Он не был подбит, не был сожжен, - просто увяз на наших дорогах, да так и брошен пунктуальными и дисциплинированными оккупантами. Только несколько лет спустя его порезали на металлолом, освободив узкую полосу дороги на гребле.

Лазим мы по брони со свастикой, а тут на телеге едут с базара наши предки. Отругали для начала, а потом посадили на телегу и домой увезли.

В сентябре была возможность вырваться из дома под предлогом «за грибами». Корзинки, конечно, мешали, но зато дома нам хлеб, огурец, помидор, а то и сало ложили. Для пущей вящности, конечно, приносили домой несколько десятков маслят, самых популярных грибов в наших сосновых лесах. Собрать их не составляло большого труда. Но главное – километры пройденных дорог, знакомство с окружающим нас миром.

Петя Трофимов о грибах знал больше нас всех. Баба Шведчанка  поведала ему, что печерицы (шампиньоны), бздули (трюфели)  съедобные. Собирали только  говорушки (луговые опята). Остальные луговые  д е л и к а т е с ы  просто пинали ногами.

А какую просветительную работу проводил он со мной, рассказывая о пчелах! Я забывал, что друг моложе меня, но слушал его как опытного ментора. О пчелином клее (прополисе), маточном молочке, самом мёде, о необыкновенном социальном устройстве  пчелиного социума. Поневоле начинаешь думать, что с возникновением Вселенной Высший Разум искал и пробовал различные формы жизни: не получилось царство динозавров на планете, многотонных туш и крохотных мозгов, попробуем семейства муравьёв и пчел. Неправдоподобно. И, тем не менее.. Эти почти безмозглые твари не могли самоорганизоваться  без вмешательства Высшего Разума.

Уже растаяли снега на полях и лугах, а вот склоны, спрятанные от прямых солнечных лучей, хранят почерневший зимний снег, крупнозернистый и рыхлый. Только нет у нас таких крутых склонов, местность слабохолмистая, почти равнинная. Но мы с Петей открыли их в ямах Провалье. Вообще-то Провальем называют один объект непонятного происхождения, а там таких ям пять как минимум.

На склонах одного из Провальских кратеров мы с Петей катаемся как на лыжах на собственных сапогах. Горнолыжные азы не получили своего продолжения. В моей жизни то были первые и последние горнолыжные спуски.

А однажды мы здесь ночевать вознамерились.  На месте старого куреня, где ночевали углежоги  мой дедушка и его напарник Петро Бздыкун, мы соорудили новый. С ночевкой у нас ничего не получилось, об этом я подробно описал в первом в своей жизни рассказе «Лес». Когда я приносил углежогам еду, сидел в их курене, грелся у конусов, внутри которых пылал процесс рождения древесного угля, - было приятно. Повторить же приятные моменты невозможно, их можно пережить только мысленно.

А был такой случай. Лазили мы по соломенным скирдам, потом прыгать стали со скирды на кучу соломы внизу. Постепенно усложняли игру: не просто прыгать, а приземляться спиной на солому. Летишь с пятиметровой высоты, задрав ноги. Восторг необыкновенный! Великолепно! Только Петя не рассчитал и приземлился не на солому, а на голую землю рядом с кучей. И не может, бедолага, ни вдохнуть, ни выдохнуть… Лицо посинело.

-  Дух захлупило, - поставил диагноз Иван Деденко, будущее медицинское светило.

С перепугу я начал колотить кулаком по спине пострадавшего. Помогло ли это, или просто Петя решил вернуться к жизни, спазм прошел, - он икнул и начал дышать. Всё ещё дрожа от страха, мы быстро уходим с места рискованных забав, договорившись никогда никому не рассказывать о случившемся происшествии.

Бывало, что грибная пора заканчивалась, а мы уходили просто так за Провальские Пески краем Мхов через Погорельщину  аж до Шевчихи. Это на правом берегу Ревны. В прошлом там был хутор, остатки сада сохранились. Мы сбиваем с деревьев последние яблоки и с аппетитом поедаем одичавшие плоды.

В столыпинские реформы понастроили десятки хуторов, во времена нашего детства на их местах оставались кучки битого кирпича от печей, заросшие крапивой. Сохранили Митрофанов хутор решением правления колхоза, чтобы иметь загон для скота в летнее время.

Возвращаемся через Погорельцы, Лосёвку домой. Озимая рожь радует глаз яркой зеленью. И гудят над головой провода электролинии. На Ревне построили маленькую электростанцию, она-то и питает Погорельцы да Лосёвку. Жадово ещё не электрофицировано, при каганцах живем.

Усталые мы завалились к Ивану Деденко. Едим холодную юшку,  а утолив голод, спешим выплеснуть свои впечатления на бумагу. Так родилась «Туристская попутная», дата  7. XI. 1952,  авторы  И. Олешко и К. Погодин, то бишь, Иван Деденко и я. Петю Диденко в соавторы не включили. Он не обиделся.

 

                                                               2.

 

Смутно припоминаю свадьбу у Апанаськовых: выходила замуж Галя, сестра Трофима Михайловича. Была она не красавица, к тому же бельмо на одном глазу, но, видать жених брал её по любви. Иван Фозьбин тоже был не Апполон, но по жадовским меркам красавец. Смуглый как цыган, заросший по всему телу волосами, с ранней весны до поздней осени ходил без картуза и босой. И в назначенный природой срок явились у них два сына-погодка.

Отец Ивана, старый Фозьба, молчаливый, седой, большеголовый старик вероятно похож был на Хемингуэя, только тогда не знали мы такого писателя, чтобы портреты иметь возможность сравнить. Старик занимался голубями. В селе это было редкость. Нам, детям, было в диковинку наблюдать кормление птиц, слушать их удовлетворённое ворчание. А ещё дед Фозьба каждую весну сверлил берёзы на своём огороде, сок пропускал во время сокодвижения. Собирал в глечики да  гладышки, сливал в дежку, чтобы заквасить сухарями, да получить ни с чем несравнимый квас.

Берёзы у них были далеко от хаты в самом конце огорода, так что мы безбоязненно ходили к ним на «сокопой».

В духе сказок Гофмана односельчане на полном серьёзе рассказывали различные Истории про Ивана Фозьбина. Володя Лосёвец, родня Апаноськовых, рассказал нам однажды, как Иван Фозьбин показывал танцующую куклу:

 -  И вот вона скаче-скаче на мосту (на полу), маленькая такая лялька. Мы навкруг стоим, вочи полылупляли, вона ж шо вытворяе! А колы сылы у той закончились, - упала. Иван подобрав её, а там заместо ляльки мятая бумага, просто бумага и неякой ляльки.

Было что-то у Фозьбина от фокусника-иллюзиониста или гипнотизёра. Люди твердили, что он колдун, но не боялись его, - зла никому не делал; безобидный колдун, - белый маг, как сказали бы сейчас.

Когда мы обзавелись детекторным приёмником, то сразу же и проблемы начались: то в детекторе «точка» исчезала, то наушники замолкали. Дедушка брал радио с собой, шел к Ивану Фозьбину, у которого приёмник появился едва ли не раньше всех радиолюбителей села. Тот непременно находил «точку», лечил немоту наушников. И всегда всё делал бесплатно.

Занимался  он и фотографией, правда, не бескорыстно, так как для этого нужно было выписывать реактивы, фотобумагу и фотопластинки. (Во, времена были!  Фотопластинки   вместо фотоплёнки.) Но цены за фотографии у него были божеские. Как-то пригласили мы его к нам домой сделать несколько снимков. Освещение было слабое, фотографии получились не качественные. Но у меня сохранился  снимок: сижу на табуретке, на коленях открытая «Война и мир».

Мне редко приходилось бывать у Фозьбиных в хате, зато друг Петя на правах родственника наведывался к ним часто – там было чем поживиться. У себя дома ворованные вещи он не хранил, всё приносил мне.

От диапроектора стеклянные пластинки на разные темы: восстание Болотникова, казнь Пугачева, пленение Шамиля, картины Сурикова.  Ввиду отсутствия фонаря, не было возможности посмотреть изображения на экране, зато на просвет я изучал их охотно и подолгу.

Натаскал мне Петя кучу многоэлементных сухих батарей, видимо, предков тех самых «БАСовок», что использовали радисты уже во времена моей службы в Армии. Приволок и большую электрическую лампочку (ватт на 150). Мы напрасно подсоединяли её к батареям – нить даже не теплилась. Откуда нам было знать, что батареи были давным-давно мёртвыми.

До появления в селе электричества еще были годы и годы.

У супругов Фозьбиных было два сына. И как-то слишком долго братья не говорили. Нормально развитые дети, но вот с речью… Вообще-то они говорили, но на языке, совершенно непонятном окружающим. Это не был детский лепет, а именно разговор, потому что братья прекрасно понимали друг друга, - он негодовали и радовались, делились чем-то своим сокровенным, но никто не мог их понять. Из тысяч земных языков может ни один полиглот не мог бы уловить ни единого знакомого слова. Может, общались они на языке, пришедшем из глубин Галактики…

-  Немтура! – комментировал их разговоры Петя Трофимов.

К началу учебы в школе хлопцы заговорили на нормальном человеческом языке, видимо, навсегда позабыв необычный язык своего раннего детства. Такой феномен я больше никогда не встречал в жизни.

Однажды дождь загнал нас под стреху  хаты Фозьбиных. Окно было открыто. В глубине комнаты сидел и что-то читал Иван Фозьбин. Мы поздоровались, а я попросил посмотреть лежавшую на подоконнике книгу. То была «Занимательная минералогия»  Ферсмана, только что вышедшая из печати. Зачем понадобилась эта книга сельскому колхознику? Где брал время  для знакомства со столь разными и несочитаемыми областями знаний этот необычный человек?

Нет, не простой колхозник был Фозьбин Иван. Кто же? Теперь уже никто не ответит на этот вопрос.

А Володя Лосёвец божился, что Фозьбин имеет у себя и постоянно читает «Черную магию»…

 

                                                              3.

 

В один из своих приездов в Жадово был я приглашен с женой в гости к Петру Михайловичу Диденко, брату Трофима и дяди моего друга Пети Трофимова. По дурацкому обычаю зимой и летом, в зной и духоту гостей усаживают за стол в хате. Хорошо, если окна открываются, а то сидят гости в летнюю жару как в бане – красные да потные, мучаются, но пьют.

Нас же Петр Михайлович в свой сад пригласил, где на скошенной траве была скатерть расстелена с закуской и выпивкой.

После смерти соседки Трубчихи хата её исчезла, как и не бывало, наш забор соединился с Евгиным. Нам с женой довелось пройти тридцать метров, чтобы из хаты Нагорных оказаться у сказочной скатерти-самобранки наших соседей.

Хозяин откровенно сказал, что не хочет пить в компании с нашим Иваном, а «поговорить за жизнь» именно со мной хотел бы. Пропустив рюмку-другую, предался воспоминаниям…

Петр Михайлович в Армии служил долго-долго. Впрочем, в послевоенные годы для всех солдат срочной службы «срока были огромные». Явился в село после демобилизации Петро, девки на нашей и соседних улицах оживились, - жених появился!  К Ивану нашему заходил, шептались о чем-то. «Землянку» и другие песни записывали, - Песенников ведь не было.

Был Петро, если не ошибаюсь, крестником моей бабушки. Может она и  пораела посвататься к Проне Романовне?  Петро вскоре и пристав в приймы  к Ефросинии, единственной дочери Евгении, нашей соседки.

В летнюю страдную пору (сенокос, уборочная) люди на работе так потом да пылью пропитывались, что козлами пахли. Ни бани, ни душа во всём селе не было, - кто как мог гигиену блюл. На Заболотье молодёжь как стемнеет, ходили купаться на Ровчак. Постоянными участницами были девки Параня Марфина, Секлета  Микитчихина, Проня Евгина, Галя Павловна, ну и наш Иван. Кто кому спинку тёр – не знаю, я ни разу не удосужился подсмотреть, но помню, что частенько после вечери  бабушка тормошила засыпающего Ивана:

-  Не пойдёшь сегодня на Ровчак,  чи шо?

Но об этом жениху деликатно не докладывали.

Красавицей Проня не была. Еще и полипы в носу не красили девку. Зато молодицей  она  словно переродилась, - стала живой, общительной и  к р а с и в о й. Родила мужу двух сыновей. Стала баба Евга нянькой при них.

Как-то привела она к нам своих внуков. И не доглядела: обосрались хлопцы. И по всей хате говно разнесли. Мало того…

Иван выставил на просушку оконные рамы (он часто делал знакомым, а материал был не всегда высохший должным образом), - так они на каждом изделии «автографы» оставили. Ивана дома не было, зато я был вне себя от гнева. Мне не понять было, что это же дети.

И вот сидим мы в саду. Стареющий отец семейства, большую часть своей жизни проработавший трактористом в МТС, во гневе. Как и я много лет назад. Объект тот же – его сыновья:

-  Нэма толку!  Шо одын, шо другий. Купил я старшому Маврину хату, кажу: ну тепер женысь, хлопче, и хозяйствуй. Так и не женыться и работать ленытся. Зато пить мастак!

Прошло два десятка лет, а в саду никаких изменений. Тут в детстве я каждую яблоню излазил. Не изменился и старый колодец в саду.

Романовна приносит новую пляшку.  Уютно, комфортно. Кажется, так не бывает на Земле.

Маленький, черный морщинистый и высохший мужик, некогда удививший меня тем, что необыкновенно круто солит свежие огурцы: разрежет огурец вдоль на две половинки, посолит, потрёт половинки и с наслаждением хрумкает.

Петр Михайлович сама любезность. Чем я ему приглянулся? Почему именно меня с женой он пригласил в свой уютный сад с аккуратно выкошенной травой?  Может это прощание?

 

                                                      4.

 

С Марусей, старшей Петиной сестрой, у нас никакой дружбы не было. Оно и понятно – девчонки дружат с девчонками. Даже, наоборот, в школе мы с Ерошом почему-то преследовали Шведчанку. Каждый раз после занятий мы пытались догнать её, но она с подругами убегала. Не убегай она от нас, не интересно было бы и догонять. Эта жестокая игра (преследовали мы с остервенением!) закончилась бы сама собой.  И продолжалось это позорное преследование девчонки весь первый класс.

Как-то в мороз мы шли с Марусей в школу, и у ней коленки стали замерзать. Она в плач. Я растерялся как никогда, и не знал что делать. Мы, кажется, попросились погреться в первую же попавшуюся хату.

Училась Маруся очень плохо. В третьем классе на второй год осталась, а после четвёртого вообще школу бросила.

Я еще не закончил среднюю школу, а она уже уехала из Жадова, по-моему аж в Читу, где были родственники, и хотя была она на год старше меня, но уехала, похоже, еще не получив паспорт. Да так больше и не приезжала в Жадово.

Петро Лобосок как-то в Кутнем мял и тискал эту малолетнюю гусятницу (как мы гордо тогда выражались – драл); балуясь таким образом, они помяли немалый участок колосящейся ржи. А назавтра он, показывая место действия и рассказывая об этом, предсказывал будущее Маруси:

-  Вырастет, ох и блядь будет!

-  А сколько детей родит? – спросил я. Я был убеждён, что тут существует  прямая зависимость.

-  Сколько детей будет – не знаю, но что блядь – это точно.

В пророчестве Лобоска мне убедиться не удалось, но резон в его словах был.

То было еще в наши дошкольные годы. Мы с Марусей уединились у них по поветкой. Играли. Стали показывать друг дружке сокровенные места. Потом Маруся предложила пойти в сад. Была у них там яма, куда на зимнее хранение картошку ссыпали – бурт.  Спустились мы в бурт и продолжили игру.

Трофима вся пацанва боялась: хоть и одна рука, да пузо велыке, - сильный значит, поймает – убьёт. Потому и яблоки воровать у них боялись.

А если бы Трофим «накрыл» нас с Марусей в том бурте?  Точно прибил бы.

Не вкусил я тогда от Древа Познания, - ничего у нас не получилось, но я соприкоснулся тайн девчоночьей плоти.

                                                        

                                                                                 5.

                          

Хлопцы, едва окончив школу, уезжали из села. Только Петя Трофимов на всю свою недолгую жизнь остался в Жадове. Отец его, мало того, что руку потерял, диабетом заболел. За какие грехи? Ведь был он смешливый, вряд ли кого обидевший, источавший само добродушие, человек. Инсулин ему Петя колол, а когда  опаздывал с уколом, отец криком кричал.

С моим отъездом  дружба с Петей не прерывалась. Мы переписывались.

Рассказ из одного из его писем:

«Эту кригу я облюбовал ещё в Парталыном виру. Забрался  на льдину и потыхеньку поплыл. Из Везовой канавки меня вынесло на Панське. Тут вода розлылась як море. Плыву потыхеньку. И тут крига села на екуюсь купку. Я и так , и сяк – не с места. Палки нэма, раскачую кригу, вот-вот переломиться. До одного берега далэко, до другого ище  дальше. И сонечко садыться  уже.»

На конверте адрес, - нарочно не придумаешь! – Причерноморский край, город Сучан, ул. Почтовая, 44. Дошло.  Только часть к р а я  зачеркнули на почте. Не то, что почта нынешняя: хоть трижды правильно адрес написан, ещё и печатными  буквами, - всё равно не дойдёт до адресата.

Год 1962-й. Встречаю двадцатилетнего Петю. До чего красивый хлопец! Как говорят жадовцы,  убутев, возмужал. Бицепсы втрое больше моих.

-  Вот бы тебя в забой! – говорю ему.

-  А я согласен, - отвечает.

Только нельзя мне сманывать его  в черт-те какой Северо-Енисейск, - у него негодные родители, хата, хозяйство на нём.

У обоих непреходящая, как в том босоногом детстве, любовь к путешествиям. Но уже на велосипеде.  Договариваемся вместе ехать в Новгород-Северский. У меня сорвалось, а он при следующей встрече рассказывает, как ехал через Погорельцы и Холмы, а в Хлопяниках  (первый раз слышу название такого  насе-                             лённого  пункта)  свернул на Новгород-Северский. По асфальту до города!

В один из августовских дней пошли мы с Петей за маслятами. С детства привычным маршрутом, не доходя до Сухомлина, а свернув влево,  по овражку выходим к переходе   такой же как и много лет назад маловодной речке. Перехода  из двух варин  (жердей), нивесть кем и когда здесь положенными, служила  мостиком на левый берег Сухомлина. Ниже по течению Евланов вир, излюбленное место купания юных пастухов.

Как-то Пете надоело ходить с нами, более взрослыми пацанами, по лесу, и он, ни слова не говоря, сбежал домой. Искали его без особого рвения – в Первых Песках невозможно было заблудиться, - покричали, покричали и тоже домой пошли. А у Петра совесть заговорила: искать хлопцы будут; хоть поздно, а надо весть дать, что домой ушел. И у самой этой переходы выложил стрелку из дубцов (прутиков), показывающую направление – на село. Мы этот молчаливый знак прочитали правильно: здесь Петя шел домой.

И вот,  много лет спустя, мы с Петей опять идём через эту переходу в знакомый лес.  Грибы нас интересуют мало, просто говорим, говорим. Вспоминаем случаи из жизни давно прошедшие и поверяем друг другу тайны сегодняшние. Незаметно заканчиваются Первые Пески, решаемся на прогулку по Вторым Пескам. В разрыве между ними череда пасётся. В последнее время в селе нет желающих пасти коровье стадо «на постоянноё основе», всё чаще пасут коров по очереди, как когда-то по ночам колхозных лошадей…

Пастух с любопытством присматривается к нам.

-  Вроде Яков Зиновьевич? – спрашиваю Петра.

-  А хто ж…

-   Подойдём, погомоным з ным.

-  Да ну його! – Петя не скрывает неприязнь к этому человеку, а я приближаюсь, чтобы поздороваться.

-  Драстуйте,  Яков Зиновьевич!

-  Драстуй. Шось не вгадую, чий ты хлопец?  Откуль приехав?-  Наверное, по одежде определил, что я приезжий. Выговор-то я стараюсь сохранять местный, жадовский.

Лицо бывшего финагента изрезано глубокими морщинами. Постарел, но не износился. И муки совести за многочисленные грехи его не беспокоят.

-   Так чий же ты хлопец? Нэ знаю табэ…

-   Я не в обиде, что не знаете. Зато я вас добре знаю.

На том и расстались. Трофимов спрашивает:

-   Ну,  як погомонелы?

-  Як кошка с собакой. Поворковали.

 На Слободе в книжном магазине, что возле Почты (кроме этого книжного магазина был на Слободе еще один книжный, Центральный, видимо, рядом с Пожарной), работала продавщицей юная особа, очень симпатичная дивчина. Во время своего отпуска я пару раз заходил в этот магазинчик, рылся в книжках, которые справедливее было бы макулатурой назвать, разговаривал с обольстительной продавщицей. Каково же было моё удивление, когда в следующий свой приезд я узнаю, что ныне продавщица книг - Петина жена. Я искренне был этому рад – удивительно красивая пара,  гармоничное сочетание мужской и женской красоты.

В 1983 году я приехал на похороны дедушки. Похоронили без меня в непростительной спешке, - так Иван наш распорядился. Зато поминал я деда целую неделю.

Выручил Миша Рысунец, мой одноклассник, а тогда председатель сельсовета. Я его при встрече не узнал – в шляпе! В больнице на Слободе для меня сначала направление выписали в районную больницу, куда меня и привёз Рысунец на своём служебном «бобике».  В Семёновке выписали липовый бюллетень на неделю, даже, кажись, положили на стационар…Тогда ещё всё за «спасибо», но по блату. Со спокойной совестью поминал я покойного обстоятельно и содержательно. И каждый день давал себе слово зайти к Трофимовым. Живут недалечко, с женой его я знаком может дольше, чем сам супруг. Как не зайти?

У них уже двое детишек.

Преисполненный благих намерений, иду я каждое утро на Слободу, чтобы взять бутылочку коньяка и вина хорошего. А там, как на грех, встречал кого-нибудь из школьных знакомых, в буфет заходили… и уже возвращался я, если не на рогах, то в таком виде, что неудобно было заходить к семейным людям. Казню себя до сих пор, что по-свински тогда поступил – ни единожды не зашел к другу детства, всё на потом откладывал…

Вскоре от Пети ушла красавица-жена, прихватив ребятишек. А там и Петя ушел. Навсегда. Подробностей я так и не знаю.

В памяти остался его заразительный, дробно-рассыпчатый, частый смех. И беспримерная его ко мне привязанность, верность предмету своего обожания. Из детских времён бескорыстная мужская дружба.

 

                                   Наше детство.

 

Какими только именами не нарекали чад в нашем селе!  Ладно бы старинными, некогда популярными у славян, а то ведь безбожно искаженных местных говором: Проня, Хадора, Ховра, Луша, Суклета, Лександра, Лексаха, Еовга, Пилып, Федос, Мавра, - вот с такими не поэтическими именами соседи окружали нас в юные наши годы. Мрачное славянское средневековье, тьма послевоенная, освещаемая каганцами, голытьба и голодовка. Это атмосфера нашего детства.

Что только не ели мы с голодухи!

Только снега сошли, и солнце подсушило прошлогоднюю траву, нас тянуло  побегать босиком, а если молодая трава полезла, - появился подножный корм. Однажды по весне мы наелись корней хрена без хлеба. Было дурно. Ели нераспустившиеся почки липы, молодые побеги сосны опуцьки. Лизали с внутренней стороны лыко липы и молодых сосен. Собирали по опустевшим буртам  гнилую картошку, из которой дома готовили жутко черные, но съедобные, лепёшки.

Потом появлялся щавель, что означало: голодное зимнее время закончилось, теперь жить можно! В своём огороде жадовцы почему-то щавель не сеяли, потому и ходили за ним черт знает куда, - к самому Ирванцу!  В изобилии щавель произрастал вокруг  оденков, - мест, где стояли зимой стога сена. Нередко там зимовали змеи. Однажды одна ужалила нашего коновода  Макрину, возглавлявшую коллектив малолеток, сборщиков щавеля. (Макрина – еще один образец редкого и несуразного женского имени.)  Еще и болото не полностью растаяло, а мы босиком с кочки на кочку прыгаем, рвём молодой и мелкий ещё щавель. Где-то на купке  и проснувшая змейка грелась, которая и ужалила босоногую нашу атаманшу.

Пресмыкающихся  в наших местах было мало. Я за свою жизнь только раз во Мхах змею увидел, да и то классе в девятом. Как всегда, босой, шел я, вооруженный граблями да вилами, сено гребти, которое дедушка накануне накосил. Иду я по тропке, под ноги не глядя, а она как зашипит! И вмиг в кольца свернулась, голову приподняла, - изготовилась для укуса. Я, уподобясь блохе или кузнечику, без разбега взмыл вверх на рекордную  для себя высоту. Сам напугался, гадюку испугал, и тут же казнил последнюю вилами. Совершил кощунственное убийство из-за собственной трусости, - содрогаюсь и поныне.

Бабушка смешивала щавель с лебедой, которая в изобилии росла на огороде, хотя никто там её никогда не сеял. Если щавеля я приносил много, то она обрызгивала остаток водой и опускала в погреб до следующего дня. Благо, если в борще было несколько картофелин, и совсем праздник, - если справу заправляли салом. В большинстве тогдашних борщей было два компонента: вода и зелень.

Яблоки начинали жевать, едва завязь появлялась. Мы ели плоды размером с вишню, мучились от оскомины, - воздух через зубы протянуть было больно.

Самым первым другом моего детства был Петя Семенович Диденко. Уличные прозвища, по большей части, давал нам Петро Ерошкин (Тарасенко), наверное, не без помощи своей матери. Юный Петя Диденко имел кличку Льопец. Недолго хлопец носил своё прозвище, - он умер дошкольником от скарлатины. Однажды утром он спокойно и рассудительно сказал:

-  Сегодня я умру, мама.

И не слезинки. Словно маленький старичок.

Зато и много лет спустя, обливалась слезами его мать, рассказывая это.

Потом был у меня дружок Петя Лексахин, живший межу Фозьбиными и сельским портным Андреем Надыманцем. С ним я стал дружить летом 1944 года.

Власти тогда щедро давали землю, только силы были бы, чтобы вспахать да засеять. Давали участки лесничество Погорельщины, правда, земля – сплошной песок, но на нём хорошо росло просо. А у нас еще и на Лану была земля. Хорошая земля, говорят, панской была когда-то, жито там уродилось.  Вот и ездили бабушка с моей матерью да Иваном по дальним полям все летние месяцы. А я оставался за сторожа один дома, имея наказ никуда не ходить, особенно на Ровчак и на Макошин. Разделить  моё одиночество приходил Петя, внук  Лексахин, но и ему надоедали игры на ограниченном пространстве нашего двора.  Я кормил его юшкой, которую  оставляли для меня, - холодной, невкусной, возможно, прокисшей… А Петя шантажировал меня и, свободный, уходил в конце концов. Как тут не вспомнить было покойного друга Льопца?  Тот был верным и преданным.

Но и Лексахин Петя умер. Тогда же не стало и Кати Мосеевой  (жила между Апанаськовыми и Марфиными).  Это ж, наверное, в один год трое из десяти сверстников умерли. Местные светила медицины еще на фронте. Лечить некому.

Следующим дружком моим был Федя Сенченко, по-уличному Матвеев. Как и в предыдущих моих друзей,  война забрала отцов, мы товарищи по несчастью. У Феди в конце войны старшего брата призвали служить на Флот, где и оттрубил он лет пять. Лишь один раз матрос Коля был дома на побывке, - высокий красавец здоровяк с раскатистым басом. Сельские красавицы были от него без ума, поматросил же он с Маней Стеблёвсой, той, что свинаркой работала с Парашей, нашего Ивана женышкой. Недолгое счастье Мани  имело свои плоды, точнее – плод, избавившись подпольно от которого, девка чуть не умерла.

Следующая по старшенству в семье Матвеевых шла Проня, красавица писаная. Словно не в голодные годы жила – всё у неё было при всём. Мы, детвора, зачастую под мостиком через Ровчак засаду делали, чтобы в щели увидеть снизу прелести Фроси, скрытые под спидныцей. В то время вряд ли кто из женщин села имел такую роскошь нижнего белья как лифчик или трусики. Малолетки девчонки, шутки ради, часто заголялись перед нами, пацанами, мелькнув на мгновение лобком без растительности:

-  Я всех сфотографировала!

-  А когда фотки будут? – подхватывали мы дежурную шутку.

Парубки на арелях лихо раскачивали визжащих от страха и удовольствия девчат в Петров день. Развевались спидныцы, мы жадно впивались взорами в аппетитные крепкие девичьи ноги, - но и только! – девки не забывали булавками закалывать между ног сорочки. Заветных мест мы так и не видели, равно как и прелестей Фроси и других молодиц, сидя под мостиком через Ровчак.

Проня могла бы в любое время выйти замуж, имея такую красоту. Не хотела. Знала, что пропадут без неё младшие братья Семён да Федя.

Сеня был ни рыба, ни мясо. И ростом не вышел, и характера не имел. Когда в 1944 году начала работать школа, он учился в четвёртом классе. Бывая у них, я с интересом листал учебник Истории СССР.  Женился Семён намного раньше, чем то полагалось парубкам. Избранница его была не до пары: некрасивая, старше жениха.

Самым младшим в семье был Федя, мой ровесник. Рыжеволосый и скромный хлопчик. Только то не скромность была – затюканный он был. И виной тому была их мачеха – худая и злющая  Пицучка. Не каждая баба согласится пойти на четверых чужих детей. Коротким было бабье счастье, – не успела своего ребёночка завести, как мужа на фронт забрали. Обстирывала да обшивала ораву неродных детей. Только не от великодушия, полагаю, не оставила Пицучка семью Матвеевых: уже начинало государство выплачивать пособие сиротам, да и свою часть в хозяйстве была  надёжа  получить. Уже будучи школьником Федя щеголял в ядовито-зелёных штанах и американских ботинках на пару размеров больше, чем ему нужны были. Не забывала Родина своих сыновей, у которых отцов забрала.

23 хаты было по нашей улице, называемой Заболотье. Через Ровчак  то ли противоположная сторона улицы Заболотье, то ли самостоятельное Заболотье-прим, всего  восемь дворов, из которых я чаще других посещал Помозков. Престарелый отец семейства был серьёзно болен, его и на фронт не призвали. Почтальоном был в нашем Кутку. Ходил он крайне медленно, дробненько  ступая. В каждой хате, куда он приносил весточку из фронта, его угощали чаркой самогона. Старшая дочь Галя впоследствии выучилась на фельдшера-акушера. Мы встретились в 1962 году на сенокосе у Ирванца. Стояла немыслимая жара, мне аж дурно стало, и в обед я пошел искупнуться. Компанию мне составила Галя Помозок. Она как городская храбро разделась, хотя был на ней отнюдь не купальный костюм. Боже! Какое же уродливое тело у сельских женщин. Что ж, фитнес  им не ведом. Взамен –

                          Работай, работай, работай!

                          Ты станешь с уродским горбом

                           За долгой и трудной работой,

                           За долгим и честным трудом!

Петя Помозок был моложе своей сестры, но старше меня. Бесподобно медлительный в действиях и речи.

Уже после войны по направлению колхозного двора «Прогресс»  (после укрупнения колхозов  «Прогресс» приказал долго жить, стали мы лишь бригадой колхоза имени Чкалова) построили хаты ещё четыре или пять хозяев, где жили пятеро пацанов: Романчихин, двое Воробьёв и двое Кондратовых. Хлопцев на Заболотье конца тридцатых годов рождения было больше десяти, только не было единой команды, кто-то с кем-то  дружил, кто-то не очень.  Я в одно время крепко  дружил с Федей Сенченко, особенно верным ему я был, как он из дома ушел. Дома я воровал какую мог еду и подкармливал друга.

Беспризорники объединялись в артели, кучковались в городах или около. В сельской местности они бывали мимоходом или с налётами, одиночки-беспризорники – нонсенс. Кормились тем, что на рынках могли своровать.  Федя же не мог воровать. Знал ведь соседей, у кого где что хранится знал, мог бы салом поживиться, в крайнем случае яйцами.

Не мог.

Если только яблок в садах, так и то в бесхозных, как на Цвинтаре. Похвалялся он как-то, что принёс целую кайстру. Это ещё когда он не убегал из дому.

-  Так они же ещё зелёные.

-  А Проня их сварила.

Проходил через село как-то беспризорник-гастролёр, наш ровесник. Похавать просил сала, хлеба и табачку. За это обещал глаз у себя вытащить. Мы его фокусу не поверили, но голод вынуждал паренька торговаться. Сошлись на хлебе с луком. И он не обманул-таки нас: глаз искусственный вынул и опять на место вставил, только слёз много пролил.

Это потом мы привыкли к стеклянному глазу Антона Кондратова, военного лётчика, подбитого и горевшего в самолёте. Он приехал к старым родителям с женой Люсей, худой, с большими зубами, некрасивой. Антон же был внимательным к жене, чему завидовали наши бабы. Было у них два сына Лёня и Юра. Вот с этой оравой они и нагрянули в хату Кондрата. А потом довольно быстро построили свою хату рядом с колхозной бригадой. Работали споро как муравьи всей семьей. Антон всё лето ходил без рубашки, загорал до черноты («как чугунок» - говорили бабки). Хлопцы в школе учились плохо, но с одноклассниками ладили. А старший Лёня открыл для меня Бармалея и мир Корнея Чуковского.

У Феди Сенченко стеклянного глаза не было, и попрошайничать он не умел. Спрашиваю его однажды:

-  Ты сегодня что-нибудь ел?

-  Житних колосьев намял и съел.

Его неоднократно забирали в детдом. Это был мрачный кирпичный дом в райцентре. Федя регулярно убегал из него. Убегал даже из телеги, на которой два мужика везли его в очередной раз. Я видел его однажды, пойманного и пленённого во ржи. Было раннее утро, роса ещё не опала, и холщевые штаны хлопца были мокрые, словно из реки выловленные. Федя имел затравленный вид, смотрел себе под ноги и молчал. Молчали и два мужика, в очередной раз препровождающие беглеца в детдом. Как-то идём мы по Заболотью  напротив хат Марфиных и Белоусовых. Я оглянулся и – о, ужас! -  за нами следом идёт сестра Феди. Бежать некуда, спрятаться тоже. Федя свернул в Белоусовскую ограду, а там тын высоченный – не перелезть, сущая ловушка, мешок. Я продолжаю путь как ни в чем не бывало. Оглянулся – Фроси уже нет, она свернула к Марфиным или к Белоусовым, скорее всего потому, что не захотела лишний раз ловить брата. Я вернулся позвать Федю, но его нигде не было. Как сквозь землю провалился. А он лёг с той стороны ограды, рядом с которой я прошел и в землю буквально впечатался. В лице ни кровинки.

-  Выходи, Проня пошла к Белоусам…

Дальше по улице мы побежали бегом, а чуть позже встретились в условленном месте: я принёс ему кое-какую еду.

Приближалась осень. На том берегу Ровчака сметали огромные скирды обмолоченой соломы. По ночам бабы  ношками  воровали солому и полову, нарыли многочисленные «пещеры» и «гроты».  Как-то вечером  беглец Федя устраивался в пещере одной из скирд на ночлег. Он залез внутрь, а я закупорил вход в пещеру. Тепло и снаружи не заметно. В стогах сена и соломы, на лугах и в поле, не тронутый волками и русалками, ночевал этот бродяжка дошкольного возраста…

Мы вместе пошли в школу осенью 1945 года. Ни бумаги, ни книг. Учительница наливала в наши бутылочки чернила, которые мы носили с собой, чтобы и дома было чем писать. Чернил хватало не только для письма, но и чтобы вымарать руки и лицо. Букварь нам дали на 7 человек – один день у одного, на другой  - у следующего   первоклассника. В тот день очередь владения книгой была Фединой, и после школы мы пошли заниматься к нему. Дома у него никого не было. Федя положил Букварь на призьбу, а сам полез за ключом, который был спрятан над дверью. Откуда не возьмись, прибегает шустрый подсвинок, хватает наш Букварь и убегает. Животное мы догнали и книгу отняли, только в пасти поросёнка остался угол учебника, едва ли не четверть книжки! Совсем как у Николая Гоголя. Так и учились мы по искалеченному  Букварю до самого Нового года.

А вот после какого класса уехал Федя – не могу вспомнить. Уехал, кажется, в Казахстан, чтобы никогда не возвращаться в Жадово.

Пицучка  ушла к своему отцу, как только Федя пошел в школу. И вскоре повесился старый Пицук.  Мы, влекомые детским любопытством, ходили посмотреть на покойного.  «Как живой» - не скажешь. Как раз наоборот. Дома Петро Тарасенко,  садясь за стол обедать, обязательно заводил речь о покойном Пицуке, показывал вывалившийся язык,- его сестра Поля бросала ложку и выскакивала из-за стола.

В последующее лето была сильная засуха. Бабы толковали, что надо крест самоубийцы  бросить в болото. Не иначе как Ерош вырыл крест на могиле Пицука и утащил его в болотце, что было в наших огородах. Боженька так и не послал дождя. Может, надо было Пицучку повесить да просить дождя?  Эта змея жила, хотя по её вине покоился  в земле дед и сгинул в чужих краях Федя. 

Коля Сенченко вернулся со службы. Вскорости женился, только не на Мане Стеблёвской, бригадиром в колхозе был. Хату перестроил, деревьев перед двором насадил, общем, не хуже других жил.

 Только проходя мимо их хаты, грустно становилось. Словно предчувствие обреченности. Через шестьдесят лет от улицы Заболотье в 23 дома,  начинавшейся хатой Сенченковых и кончавшейся жилищем Филиппа Миновича, останется лишь пять жилых дворов.

 

                                   Лабосок  П. Ф.

                                        ( 1936 г. рожд.)

                                          «Сказал также Иисус ученикам своим: невозможно

                                     не придти  соблазнам, но горе тому, чрез кого они при-

                                     ходят.»

                                                    («Новый Завет», от Луки,  Гл. 17.)

 

                                             1.

 

Кто только не писал о песнях украинского народа! Оригинальных восторженных слов мне не сыскать, просто процитировать классиков и представление о талантах песенного народа ярчайше вырисуется. Детские воспоминания о песнях у меня неразрывно связаны с лицами родных и близких, восседающих за столами  и самозабвенно поющих. Компания поёт, слажено, будто спевки вчера закончились. Один мужской голос перекрывает мощь многодецибельного хора, а высокий женский выводит изумительную концовку. И ни худрука, ни дирижера! Поют сельские самородки, вудальные хористы и солисты.  Не иначе как золотым голосом покорил Екатерину смазливый хохол хоть непродолжительное время, но деливший ложе с любвеобильной царицей.

В послевоенные годы была в селе хорошая традиция: отмечать в компании окончание полевых работ. Собирались побригадно, колхоз давал пуд гречки, барана, а самогон приносили с собой.  Мужиков было мало, подвыпив, пели, смешивая слёзы с отчаянной удалью, почти одни бабы. Многие к застолью и детей с собой приводили («Хай дытына поесть!»), никто не возмущался, когда за общим столом какая-нибудь любящая мамаша  силком кормила своего отпрыска, а то еще и,  плеснув в чарку, выпить давала. За теми длинными столами ребёнок насыщался физически и духовно, с малолетства впитывал песни своего народа.

В зимние вечера тихонько пели за прялкой, пели на вечорницах, чудом оставшихся неизменными, как и столетия назад. Кто-то пляшку горилки приносил, дивчата сала, а то и круг домашней жареной колбасы, а повечерявши, не могли не запеть.

Мы еще дошколята, наши сверстницы летними вечерами, едва череду пригонят, поют на разных улицах села. Слухають  пацаны, где спивають  девки (!), чтобы  причвалать до гурту,  посидеть на скамеечке,  пне или брёвнах.  Точно так же поступали мы в школьные годы, ведь в клуб нас не пускали. Собрались, попели да по домам разбежались. Как по команде девчата со всей силы своих молодых ног бросались бежать домой. За ними бежали хлопцы, но догоняли подружек только те, кто заранее договорился. Те, кому пары не досталось, разгоняли счастливчиков.

Хлопцы подрастали, гармонисты появились. Уже девчата, как бабочки на огонь, стали слетаться на гармонь сельского музыканта.

Хорошо же поработала родная милиция, коль песни на улицах перестали звучать!  После Жадовской уличной вольницы я только дважды слышал песни на улицах на бескрайних просторах СССР – в 1956 году в Сучане и Ессентуках в 1977-м. Только опять в Жадове довелось услышать пение вне стен и сцены. Да какое!  Это был дуэт Пети Лысенко и Ивана Степановича Диденко, последний был женат на Петиной сестре. И выдали они классику:

                      До зари, до утра прохлады

                      Я петь серенады

                       Буду для тебя…

Имевший музыкальное образование и поставленный голос Петя аккомпанировал  на сладкоголосом  «Велтмейстере», а  Иван, хлопнув несколько рюмок, и без консерватории придал звучание своему голосу ничуть не хуже профессионального. Не знаю насколько экзальтированной была Люда Козориз, вернее Люда Деденко, жена И.К. Деденко, но и она вместе с моей половиной (а уж Нина как никто скупа на похвалу!), были в восторге.

А то другим разом сидим мы у Васи Воробья. Он женат на моей троюродной сестре Марусе, дочь Нина и сынок Володя у них подрастают. Летом приезжают со всех краёв  родычи,  надо же повидаться, в гости пригласить отпускников  да горелки  попить. В семье Воробья относительный достаток, вот и оказались мы с женой за одним столом с крымчанином  Юресько, зятем Кузьмы Худобца.

Круглолицый Вася Воробей мало изменился со времён совместной нашей учебы в школе. Мы еще поём и веселимся, не подозревая, что в следующий мой отпуск  нам придётся прощаться. Он умирал в Семёновской больнице от рака прямой кишки. Дочь Нина, медсестра в этой же больнице, ухаживала за ним. В палате лежал он один, уже не вставал с койки, когда я навестил его. Мы скорбно выпили с ним бутылочку, Вася вроде задремал, и я ушел, не прощаясь.

В ту предпоследнюю встречу мы, видать, слишком громко «беседовали», что нас услышал, проходивший по улице Петро Лабосок. Зашел. Хозяин засуетился, за стол пригласил, штрафную налил новому гостю.

Это сколько же я не видел друга детства, лет пятнадцать?  Он с Иваном Нагорным  не в ладах, дрались неоднократно, потому и встретиться с Петром  я мог только на нейтральной территории.

Дождались перекура, вышли во двор. У Васи везде порядок, добротная хата и дворовые постройки выделяются на фоне убогих соседских подворий.

Лабосок просто Казанова: он опять холостяк. Хартына, его жена, ушла от него. Забрала с собой обоих сыновей и дочь Любу. Скотины у Петра нет, печку топить нет необходимости. И он не топит её даже зимой. Чем питается?.. Зато один в своей хате. И свободен. Под рукой гармошка, не скучает. Вот и сегодня он при галстуке и в белой рубашке. Правда, рубаха не свежая и даже не белая…

Мы обнимаемся с ним, чуть ли не лобызаемся. Он выше меня, худой, с талией как у Махмуда Эсенбаева. И меня черт неудержимо подбивает провести молниеносный бросок через бедро. Знаю, что ввяжутся Иван Михайлович, хозяин Вася, начнётся драчка, окончательно испорчу компанию. Но как велик сатанинский соблазн бросить друга детства на землю! Со мной такого не было ни до, ни после этого. Но мы продолжаем обниматься, что-то говорить друг другу, стараясь не замечать ту черную кошку, что пробежала между нами.

Потом идём в хату, пьём и поём, может не так ладно и красиво как за столом у И. С. Диденко, зато от души.  И здесь Петро Лабосок соловьём разливался, и голос у него сильный да к застолью в самый раз…

Это был последний раз, когда я видел Петра Федоровича живым.

 

                                                            2.

 

То было в зиму 1942/43 года. Я ещё не знаком с пацанами нашей улицы, именуемой Заболотье. Хлопцев примерно моего возраста много: не в каждой хате, но через две-три – точно.  Я их боюсь, не спешу знакомиться, зато они активно интересуются мной, и в числе первых Петя Лабосок. Новенький появился, - это ж так  антикумедно: одет чудно и гомоне  не по-нашему. (Не буду придерживаться хронологии наших многолетних взаимоотношений, расскажу лишь отдельные эпизоды.)

В Ровчаке, где мы все учились плавать, было 2-3 излюбленных места купания, Песчанка и Вирок в том числе. Только что прошел ледоход, спала большая вода, но не настолько, чтобы заядлые рыбаки, вроде Ероша, перестали ходить на водопад, что на Панском, бить щук острогой. Под вечер удачливые рыбаки гордо шествовали по улице с подвешенной  к поясу икряной хищницей, а то и двумя! Мы тоже промышляли по мокрому и покрытому илом берегу Ровчака. И поистине – волка ноги кормят!  Возле Вирка кто-то поставил плетёную из лозы мордушку – как  тут было её не потрясти!  Снасть была с уловом – попалась большая щука. Изъяв  добычу, мы быстренько поставили снасть на место и поспешили удалиться, пока хозяин не застукал. Никто из нас тогда ещё не знал, что щуке нужно было свернуть голову, - хрустнет в районе щучьей шеи и рыбина успокоится.  Лабосок, который всегда верховодил, несёт трепыхающуюся щуку. Восторгам нет конца. В его руках мы даже осмеливаемся погладить добычу. А когда она хитро замерла, Петя даже палец поднёс ей к пасти. Уснувшая было рыбина, мёртвой хваткой схватила нашего атамана за палец и окончательно уснула. Даже с нашей помощью  челюсти щуки разжать не удавалось. Наконец, кто-то догадался сунуть в пасть прут подходящей толщины и прочности. Прокушенный до кости палец освободили. Петя стал вылизывать кровь.

Часто наш друг свою мать называл Натальей Миновной. Солидно и уважительно. Она же никогда не наказывала единственного наследника, даже не ругала, хотя зачастую следовало бы. Зная характер его матери, мы всегда бежали к Лабоскам сушиться, если, катаясь на льду Ровчака, проваливались под лёд. Миновна даже родителям нашим не рассказывала о подобных происшествиях. Любила женщина детей. А ведь говорили, что сгинувший Люмец, муж Натальи был пьяница и дебошир, доставалось от него и жене и соседям. Может перерезанный нос Пети отметина отца? Я никогда не спрашивал его о происхождении шрама.

Постное масло вряд ли водилось в семье Лабосков. Возможно на воде приготовила хозяйка нашу добычу. Я почему-то опоздал к совместному пиршеству, но мне оставили, наверное, самую большую порцию. Ни до того, ни после я не пробовал рыбы вкуснее…

Рыбалка у Пети была его страстью. Зимой плёл сеть, на нерет (невод) сплетенной сети не хватало, да и брохала, столь необходимого атрибута для нерета, никогда у него не было, поэтому умелец делал топтуху. Нитяная сеть сгнивала быстро, приходилось делать топтухи  ежегодно.

Летними днями он ходил один или на пару с кем-нибудь  по купорезам  и копанкам, прочесывал своей  топтухой  Ровчак, Кутне, Сухомлин, добывая плотву, ершей, щук, карасей, вьюнов да мелочь – щурят, катунов, краснопёрку. (Последняя  только называлась именем нормальной рыбы, у нас же это была мелкая рыбёшка, похожая на карасей, но никогда не выростала в крупную особь.)

От такой рыбалки мало удовольствия. В лаптях и подштаниках  лазили рыбаки по заросшим осокой да камышами топях; ряска и водоросли аж на ушах висели, солнце обжигало руки и плечи.  Зато в иные дни кайстра  (холщевая сумка), висевшая на шее рыбака, тянула на несколько килограмм.

Был в селе и рыбак-профессионал по прозвищу Стук. У него была деревянная нога. В детстве меня пугали этим небольшого роста и очень безобидным инвалидом. Когда у нас в хате размещалась контора, Стук часто приходил, видимо, у секретарши Шуры брал какие-то справки. Я боялся, что Стук заберёт меня, и всякий раз, когда он появлялся, прятался на печи.

У Стука была большая сеть волок, которой тралили Сухомлин, Ирванец и даже Ревну. На такую рыбалку выезжало много мужиков: одни тянули волок, идя по разным берегам речки, кто-то загонял рыбу брохалом,  и все вместе вытаскивали сеть на берег.  Иногда матня волока была полна рыбы. Мелочь рыбаки не брали, она доставалась нам, неизменно присутствующим при интересном процессе. Как-то Стук даже лодкой обзавёлся. Он отвёз её на хранение в Первую Митрофановую  кручу, где мы и обнаружили её однажды с Лабоском. Бродили по берегу речки и – новенькая лодка! Только вёсел нет. Я изрядно трусил, но Петя показал, что можно и руками гребти.  Первое в жизни удовольствие от катания на лодке! Дед Митрофан, чей хутор находился рядом, наверняка присматривал за лодкой и мог в любую минуту прогнать нас. Потому наши восторги были молчаливыми, страх же только усиливал наслаждение. По-настоящему гребти я так и не научился, видно потому, что не было вёсел на той первой в жизни лодке.

Лабосок был неистощим на выдумки. Игры, в которые он нас вовлекал, не всегда были безобидными, но тем охотнее мы в них участвовали. Риск, страх только подстёгивал нас. Набеги на соседские сады, это считалось безобидной шалостью. Даже взрослые не считали за большой грех  такого рода воровство.

Я трусил один ходить на незнакомые улицы, а вот с Лабоском – хоть на край света.  Однажды он водил меня на Цвинтар  в церковь. Она сгорела в 1943, значит, мы были в ней раньше. Похоже, мой друг бывал там. Он провёл меня куда-то наверх  (хоры? клирос?), - внизу немногочисленные молящиеся, шла служба. Никто нас не отругал, не прогнал. Насмотревшись, мы ушли сами.

Немцев я видел один раз. Возле Шпанкиных, родне Лабоска, остановилась их полевая кухня. Никто из немцев не требовал «млеко», «яйки», наоборот, мы, голодная ребятня, голодными взглядами вымаливали дольку шоколада. Доставались нам, правда, лишь обёртки от него.

Одной женщине немецкий фершал  даже помощь оказал. Была у ней на ноге какая-то экзема, и ничего-то ей не помогало: подорожник прикладывала, сметаной ногу мазала, которую потом собака слизывала, - бесполезно. А как немец намазал какой-то мазью, да еще впрок дал трошки, - зажило через неделю!

От немцев и про сахарин узнали. Однажды Лабосок нас в лавку повёл, которая возле Цвинтаря находилась. В свою посуду мы купили там морс на сахарине. Идём через Попове по некошеной траве луга, поминутно прикладываемся к своим гладышкам чи глечикам, - и такое блаженство испытываем! Так и не донесли напиток домой.

А то откуда не возьмись – чудо у нас явилось. Петро Помозок, тоже участник наших сборищ, года на два или три меня старше, обнаружил, что в полуразобранных конюшнях еще довоенного колхоза обитает  Б е л ы й   В о р о б е й.  Экспедиция поисковиков, уже Лабоском возглавляемая отправилась в один из дней лицезреть диковинную птицу. Нам повезло. Действительно, среди стаи серых воробушек один был  б е л ы й. Стая его не отвергала, он не был чужаком среди них. Жизнь прожил, но никогда больше не встречал белого воробья. Чудеса случаются только в детстве.

Вряд ли кто в селе мог обучить Лабоска  фокусам, он их придумывал сам, и сам же мастерски их нам показывал. Втереть пятак в локоть, открыть загаданную карту, приморозить кружку с водой… Последний фокус делался так: кружка со снегом  ставилась в лужицу воды, предварительно пролитой на столешницу или услон,  потом в кружку сыпалась соль и перемешивалась. Действительно, температура в кружке резко понижалась, и донышко её примерзало.

-  А хочешь, я приморожу к потолку кружку или даже ведро с водой? - вопрошал фокусник. Всем было интересно: как это? целое ведро, да и лужицу на потолке не сотворишь… Вот и манипулировал факир с почти полным ведром воды у потолка, а когда зрители скучивались в одном месте, выплёскивал на них воду.

Не могу свидетельствовать, закончил ли Петро начальную школу, зато уверенно могу сказать, что даже «Муму» он не прочитал в своей жизни. Хотя книги любил… листать.  Как только в лавку привозили книги, мы непременно шли их покупать. Идём однажды со Слободы, по пути рассматриваем свои приобретения: я «Украинский Правопис» под редакцией академика Тычины, того самого, о котором позже напишут «А Тычина пише вирши, та все гирши, та все гирши!», а Лабосок  изучал учебник химии, где уразуметь можно было лишь портрет Менделеева.

Школьная ёлка подвигла моего друга нарядить такую же у него дома. Вместо ёлки мы поставили сосну, доставленную из Первых Песков. Не было игрушек, но мы кое-что украли в школе, кое-что нарисовали и вырезали из бумаги.

Любовь к высоте и лазанию по деревьям  досталась нам от наших далёких предков обезьян. Когда еще не сгорел ветряк, стоявший в конце нашей улицы, мы цеплялись за его крылья, чтобы малость прокатиться. Выше всех поднимался Лабосок. Рассказывают, что были отчаянные головы, которые на мельничном крыле делали полный оборот, а это в зените не менее 20 метров над землёй. Вполне возможно, только для этого надо привязаться. Мы до этого не дошли. Зато лазали по деревьям и выше двадцати метров. Чем выше дерево, тем интереснее на его верхушку забраться.

На вековой липе, что росла у Лабосков под окном, мы оборудовали своеобразное гнездо, откуда открывался вид на дальние дали – Селыще  видно было.

Петро как опытный ментор никогда не навязывал своё мнение, не заставлял делать то, что тебе не хотелось. К примеру, сам ярый с детства курильщик, он даже не пытался меня научить курить, за всю жизнь я так и не выкурил ни единой сигареты. Но увлечь в пагубную авантюру умел. Он предлагает не ходить в школу, а все четыре уроки кататься на коньках. Противостоять  ему я не мог. Мы катаемся на Ровчаке, а завидев возвращающихся с занятий учеников, пристраиваемся к ним. На душе погано-погано. Больше я так не делал, и Петро не предлагал. Чтобы осилить школьный курс, не хватило ума у моего друга, зато прилагая минимум усилий, он мог уговорить, соблазнить, подчинить себе любого и любую.

 

                                                                 3.

 

Послевоенные подростки обязаны были уметь делать всё. Мастерству никто не учил, приходилось работать по наитию, хорошо, если доводилось увидеть работу плотников, сапожников или шорников.

Нерабочие дни детства, самый большой отпуск в начале жизни! Не всегда и не во всех нас он бывал. Еще от горшка два вершка, а уже пастух. В огороде грядки поливать надо да не холодной колодезной водой, а предварительно дежки налить, пусть в них нагреется вода. За весь день некогда сбегать искупаться на Сухомлин. Отлучишься самовольно – получишь «на орехи».

Одно лето я пас телят, в том числе вредного телёнка Лабоскового. Как и люди, животные имеют свой норов. Одно теля рахманое да слухняное,  а другое вредное  и  шкодливое. Вот и у Лабосков телёнок был второй категории. Мало того, что от стада отбивается, в посевы лезет, еще и издевается, когда его побежишь переймать: взбрыкивает  пренебрежительно, нагло глазом косит. Плюнуло бы на пастуха, если бы умело… Однажды я из себя вышел. Бегу за ним, гоню. Вначале бычок бежал натурально презирая меня. Я гнал его, когда он начал уставать, и всё быстрее и быстрее.  Я тоже устал бежать, но всё-таки оказался выносливее телёнка, - гонял его, пока пена изо рта не пошла у бычка. Не знаю, сообразила ли скотина своими телячьими мозгами, что пастух для него Вождь и Генералиссимус. Вряд ли, поскольку шкодничать продолжала. Однажды я запустил в него палкой, которая и угодила в мягкую часть бочины.  Бычок – брык! – и упал. Я не на шутку испугался. Подбежал к лежащему телёнку и давай что есть силы растирать ему ушибленный бок. Вскочил бычок, посмотрел на меня мутным взглядом  и медленно пошел в стадо. Больше мы с ним не конфликтовали.

Решили мы сконструировать велосипед. Идея принадлежала, естественно, Лабоску, а техническое руководство осуществлял женатик Илья, который пристал в приймы  к Галине Павловне, соседке Петра.  Был Илья на десяток лет старше нас, а по развитию ровесник. Мы на Ровчак бежим, и он с нами наперегонки. К Павловне мы ходили еще до Ильи. Это была крупная женщина, жила одна. Женихи обходили её стороной, да и женихов в те времена не было. Под предводительством Лабоска мы иногда заходили  к холостой соседке. Упоравшись,  хозяйка охотно уделяла нам внимание: загадывала мудрёные загадки, на которые, как мы не упрашивали её, не говорила отгадки. А то доставала  со сволока  (матица)  старинную книгу с удивительными рисунками. По прошествии многих лет осмелюсь предположить, что это были иллюстрации Гюстава Доре.

Илья заделал Павловне дочку Таню и был таков. Но Павловна была счастлива: дочку нежно любила, выучила на фельдшера. И ещё задолго до «бабьего века» стала лучшей подругой всех баб Заболотья, - моя бабушка тоже ходила к ней едва ли не каждый вечер.

Ну а в годы нашего золотого детства, когда мы велосипед делали, руководил нами Илья.  Два колеса от  прялки соединили парой жердей, руль какой-то приспособили, а вот с педалями ничего у нас не получилось, - ездили как на самокате.  Один счастливчик сидел на жёстком средстве передвижения, по бокам две человеческие силы приводили аппарат в движение и удерживали его в равновесии. Конструкция сия, ввиду её несовершенства, существовала недолго.

В киношной истории «куратора» Ильи уже не было.

Первый в своей жизни фильм я, как и многие односельчане, посмотрели благодаря тому, что колхоз заплатил  аж 50 рублей за киносеанс и все желающие смотрели фильм бесплатно. Натянули простыню на стену какого-то амбара в районе будущего Клуба возле школы Старого Жадова.  Зрители терпеливо ждали наступления темноты. Как тогда, так и много лет спустя, механик кинопередвижки не спешил с началом демонстрации фильма, - знай наших, колхоз!

Рядом движок тарахтит, слов не слышно, смысла происходящего на экране не понять, - уж лучше бы немой фильм крутили! А был это самый неудачный фильм  будущих кинознаменитостей  Хейфица и Зархи  «Драгоценные зёрна», выпуск 1948 года.

Показать своё кино пришла идея Пете Лабоску.

Вместо проектора  ящичек со свечой и лентопротяжным устройством, «киноленту»   же рисовали мы с Васей Романчихиным.  Васе не удавались нарисовать склонённые фигуры, потому Пете приходилось «позировать».  Не помню сюжетов наших «фильмов», но скорее всего это было «про войну», «про разведчиков».

На лугу, где мы крутили «фильмы» зрителей было мало, «билетов» не существовало, а «сеанс» начинать можно было с наступлением темноты. Во избежание таких неудобств решено было выкопать у Лабосков «кинотеатр». Землянку мы выкопали в одночасье. Тесновато, зато и днём смотреть можно. «Фильмы» смотрели мы недолго: Наталия Миновна засыпала в наш «кинотеатр» картошку на зимнее хранение.  И все, кто копал этот бурт, поняв обман Лабоска, не очень на него обиделись: игра есть игра, кто-то в выигрыше, кто-то – наоборот  должен в дураках остаться. А в реальной жизни нужны бурты.

У Лабосков был погреб с капитальной погребнёй, там мы часто в прятки играли. Может, напрасно Миновна  закрыла наш «кинотеатр»?

Если говорят, что улица детей учит  («уличное воспитание»), то уж  Учителем нашей улицы точно был Петя Лабосок. По крайней мере в вопросах секса – однозначно. Я-то, ей-Богу, не помню эту историю, но Лабосок неоднократно пересказывал нашу раннедетскую беседу на сексуальную тему:

-  Ты пи… бачив? -  Это его вопрос. И мой ответ:

-  Ну, вот як тебе…

-  И на шо вона похожа?

-  На бульбину!

Вряд ли я в 1942 или 43 году картошку бульбой называл, а вот придумать подобное сравнение мог вполне, -  чтоб не ударить в грязь «творческим лицом».

Через один двор от нас жили Раевичи  (Белавусы – по уличному). Частенько батька Гриша ремнём воспитывал сына Андрея, на год меня старше хлопца, но никогда не касался попки младшенькой дочки Гали – баловницей росла. Ей позволялось  на ночь набивать полный рот хлебом, она сосала его, засыпая при этом. Вот и начали у ней зубы болеть и гнить, даже молочные.

А между тем, Галя в красавицу вырастала.  Лабосок это учуял раньше всех. Однажды он предлагает мне нечто, названое впоследствии стриптизом. Такой сеанс уже состоялся у Раевичей. Предлагался повтор с моим участием. И вот мы, трое подростков мужского пола, сидя на печи, расстегнув штанишки, показываем в боевой готовности свои детородные органы Гале, которая расположилась ниже нас на кровати, демонстрируя гимнастический мостик. Голая. Титек нет. На лобке растительности нет. Припухлость Венериной Горы, прорезанная вертикальной складкой.  Всё. Безграничное разочарование от созерцания. Первый и последний  нелепейший сеанс стриптиза. Такое же было, наверное, и у Гали впечатление: три дурака с закатанными, как на ногах штанинах, кончиках крайней плоти, нисколько  не волновали. Однако будущая женщина хорошо играет свою роль – то ли поёт, то ли повизгивает, хотя вначале кочеврыжилась:

-  Боюсь. Валька рассказывать будет.

Я дал слово, только сейчас впервые об этом рассказываю.

А то случился на Ровчаке замор рыбы, это уже лет пять спустя. Жители Заболотья рынулись собирать плавающих кверху брюхом катунчиков. Бабы решетом таскают. Хоть и неглубоко, но грузько,  заголяться приходиться выше срамных мест. Галя Раевич тоже рыбу ловит со мной рядом. Сзади-то она подняла одежду очень высоко, а вот спереди кое-что прикрывает, даже рубашечка мокнет.  Появился, стало быть, у Гали стыдливый пушок, но мне и оголённой попки достаточно: она выглядела  женственно и очень аппетитно, - взгляд не оторвать. А она трогательно  соромалась.

В вопросах секса, ох, далеко от нас ушел Лабосок!. Ему лет 15 или 16 было, когда он «спознался» с Проней Петроченковой. Была она вдвое старше Пети, обладала  «толстым задом за собой» и немалым сексуальным опытом. Увела Петроченчиха  нашего ватажка аж в Селыще, где имела свою  хату её подруга. Но через две недели исхудавший Петро вернулся в нашу компанию, и уже тогда, подыгрывая себе на гармошке, обещал: «Играй мой баян, и скажи всем друзьям, что к ней я больше не вернусь!»  И далее рассказывал подробности интима:

-  А стегны  у неё, как у меня талия!

Надо полагать, что и Проня не прогадала, - хоть на короткое время вкусила молодого безумия юного Лабоска. Ведь было у Петра ого-го какое достоинство! Сельские острословы говаривали: «Абы уши, то и рохкало б». Представляю, сколько дивчин лишил он девственности. Я видел его тёплыми летними ночами , обхаживающим  таких юных  односельчанок. Что и как можно было «пудрить» этим малолеткам? Одно время  Петро ходил в зятьях самого Исаченко, многолетнего жадовского участкового милиционера, хотя постоянно проживал он в Семёновке. Впрочем, у несчастного мента в «зятьях» переходил не один десяток хлопцев, такая уж любвеобильная была эта девица.

Когда  я  учился в 9-м классе, решил подслушать о чём беседует Лабосок с девушками. Объектом увлечения друга была на тот момент Мария Черняк, к которой и я неровно дышал. Не красавица, с веснушками на лице, в фигуре ничего примечательного, но завлекала чем-то парней, хотя еще в восьмом  училась.

Они сидели на лавочке, разговаривали и смеялись. Её мать через окошко несколько раз звала Маню домой, пока сама не уснула. Тут парочка перешла на шепот, который я, стоявший за деревом в нескольких метрах, не мог расслышать. Мне стало скучно, и со всей осторожностью я ретировался. Путь из Пьявок, улице, на которой жила М. Черняк, до Заболотья  неблизкий, и я, переходя на рысь, поспешил домой.

Нет, на Казанову и Дон-Жуана не выучишься, - тут нужен природный дар.

А Мария, на зависть односельчанам, вышла замуж за офицера, служившего в Группе Советских войск в Германии.

                                                                  4.

Сразу после освобождения села от немцев, мы как юные следопыты начали ходить по местам боёв, излазили все окопы (целая линия их протянулась по Первому Бугру), собирая бесценные трофеи. Часто это были патроны, иногда неразорвавшиеся мины и снаряды. Боевое оружие использовали в пиротехнических целях. Разводили костёр, высыпали в огонь патроны, а то и снаряд, отбегали на безопасное расстояние, падали на землю и ждали когда начнут стрелять патроны или бабахнет снаряд. В определении безопасной дистанции, чтобы остаться живым и невредимым, Лабосок был великий дока.

Потом появился у нас маленький браунинг  (или как он правильно назывался? – словом, пистолет с барабанчиком и шестью гнёздами для патронов). Спуск курка работал аккуратно, а вот барабан нужно было проворачивать вручную. Наш Иван поставил в рукоять пистолета пластинчатую пружину, и оружие стало вполне боеспособным. Не припомню, чтобы мы из него стреляли, видимо, патронов не нашли. Куда девал оружие Петро, не знаю. Скорее всего выменял на что-нибудь: он любил такую реализацию вещей – надоела игрушка, меняет на другую.

Будучи школьником начальных классов,  я пас телят в Кутнем. Когда-то Ровчак в том месте делал поворот к Сухомлину, потом торфоразработки вобрали в себя весь приток умирающей речушки. Образовалось озеро, в котором мы не брезговали купаться. А ниже старое русло полностью высохло, только весной  да после обильных дождей наполнялось водой колено бывшего Ровчака.

В этом пересохшем  «колене»-повороте в траве и грязи и нашел я странную ржавую железяку, которая после отмывки да очистки оказалась винтовкой, а вернее, обрезом без приклада. Принёс  её, естественно, Лабоску. Тот многократно почистил её керосином да маслом смазал. В то время у Лабосковых работал дедок, кожух шил, вот он нам и показал сборку-разборку затвора, даже не тронутого ржавчиной. Всё! Винтовка щелкает, начались поиски патронов к ней. Но ни советские, ни немецкие в патронник не входили. Может, потому и выброшено было оружие. Мы стачивали корпус патрона напильником (с порохом внутри патрона!) – не лезет.

О том, что у нас есть винтовка, мы секрета не делали. Дошел слух и до наших учителей. Явились к Лабоску однажды директор школы М. Зима и председатель сельсовета и забрали винтовку, чем вызвали наш гнев и возмущение. Действительно, ведь не по закону поступили товарищи: пришли бы, объяснили неразумным школярам что и как (оружие не игрушка, его выдают только взрослым защитникам Родины!), и в присутствии понятых изъяли бы оружие с составлением протокола  и вручением копии оного нам, Лабоску, то есть. А ну как назавтра заявись участковый и потребуй злосчастный обрез? – докажи, что ты не медведь…

 

                                                                        5.

 

Лабосок первым из нас побывал в Большом Мире, поработав по вербовке в Донбассе. Увлеченно рассказывал, что бывает, когда шланг со сжатым воздухом срывается с отбойного молотка, рассказывал, как он на мотоцикле ездить научился  (я до сих пор эту премудрость не освоил, хотя и   т е р з а л   учебный автомобиль на уроках вождения в институте). Петро и до этого не боялся общения с незнакомыми людьми, но тут вдруг авторитет приобрёл,   в ы р о с  и укрепился, стал более честным и справедливым, борцом за правду.

Расскажу последний эпизод нашей жадовской жизни.

У нашего учителя ботаники Шведа  Н. И. было два сына и дочка Люда. Головорезом от рождения был средний отрок Лёня. И вряд ли педагогический талант  С. Макаренко помог бы в воспитании врождённого уголовника. Братья, как, впрочем, и их отец, говорили, не разжимая зубов, словно изготовившись к удару в челюсть.  Если Лабосок, унаследовав черты характера своего отца Фёдора Люмца, мог угодить в тюрьму, то лишь за мелкое хулиганство, воровство, за   п р а в д у,  наконец. А Лёня Швед просто рождён был для тюрьмы.

Я возвращался после выпускного вечера, имевшего место быть в июне 1955 года. Было уже светло и настроение было сверх меры приподнятое: бывшие уже учителя  следили, конечно, чтобы выпускники не перепились, однако же чокались с нами. На Макошине встречается мне Лёня Швед и без лишних слов, съездил мне по физиономии, потом с дьявольскими ужимками и ухмылками стал кружить вокруг меня, стараясь достать кулаком в глаз или по уху. Я всячески увёртывался. Чтобы дать дёру – гордость не позволяла, а чтобы ответить… Я и сейчас не могу бить человека. Вряд ли и «озверин» поможет, так  уж устроен – драться не могу.

И долго я потом ещё вопрошал себя: «За что?»

Драку эту видели уже проснувшиеся колхозницы, а поскольку в селе такие случаи были редки, то и разнесли новость как некую диковину.

Подходит ко мне через несколько дней Лабосок с предложением покарать Лёню. Я не соглашаюсь. Он удивляется:

-   Прощаешь?

-   Нет

-   ?

-   Его и без меня покарают. Зачем руки пачкать?

Похоже, после нашего разговора Лабосок сделал Лёне словесное «внушение», потому как он, поймав меня возле клуба, буквально просил:

-   Ну,  ударь меня!  Я виноват…

Я повернулся, чтобы уйти, а он сзади:

-   Тогда прости хотя бы!

Я ушел молча.

Через год я вернулся в Жадов с целины и узнал, что Швед загремел в свою первую ходку.

 Если уж говорят, что улица развращает или воспитывает, то «воспитателем» на нашей улице был Лабосок П. Ф.  Виноградари некогда поставили памятник козлу, который объел листья виноградной лозы, увеличил тем самым урожайность, и научил виноделов делать обрезку виноградных кустов. Петру памятник не поставили, хотя был он не хуже того мифического козла. Умел ведь вокруг себя сплотить коллектив, вовлечь в интересные дела. В комсомольских вожаках ему бы цены не было. Живи он в другое время, в нужном месте, может, стал бы героем типа Кочубея, в честь которого станица Кочубеевская на Ставропольщине названа. Среди военных подвигов времён Гражданской войны земляки рассказывают и о таком:

Под командованием Кочубея выбили наши беляков из его родной станицы. Стукачи, существовавшие во все эпохи, доносят атаману о том, что родная тётка хлеб пекла для белых. Думал-думал Кочубей, как наказать тётку и порешил - печку  приказал развалить у родственницы.

Что же касается образования, так на то они и   н а р о д н ы е   герои

-   Василий Иванович,  «академиев не кончавший»,

-   Климент Ефремович, имевший два класса образования,

-   Семён Михайлович, бравший нахрапом, сметкой и отвагой.

Конечно, земля, так щедро политая кровью предков, удобренная тысячами павших, не могла не родить талантливых людей. Явились они и в нашем селе.

 

                                   Илья Москвич.

      

Там, где кончается Макошин и улица, повернув на 90 градусов, уже становится Заболотьем  (впоследствии эти улицы назовут одним именем - Комсомольская)  стояла хата без хлева и прочих дворовых построек. Хозяин её в поисках лучшей жизни уехал в Москву. В довоенные годы жадовцы еще перебирались в столицу, после войны туда устремились семёновцы, а жадовцы в лучшем случае довольствовались Киевом.

Хозяин хату упорно не продавал, возможно, имея виды, став пенсионером, вернуться на «батьковщину» и тихо дожить свой век. Впоследствии он определил туда на жительство свою непутёвую дочь Настю, чтобы она не портила моральный облик столицы. Настя в колхоз не вступала, свой участок земли обрабатывала единолично, никакой худобы  не держала, бульбу сеяла лишь для собственной надобности. А осенью и зимой в её хате открывалось маленькое сельское бордельеро. Отец  посещал вотчину крайне редко. А вот единственный приезд на летние каникулы его сына Ильи запомнился нам, сельским мальчишкам, на всю жизнь. Было это предположительно  в 1949 году. Сужу по тому, что он нам рассказывал сюжеты фильмов «Здравствуй, Москва!»  (вышел фильм в 1946 году) и «Красный галстук»  (1948 г.).

Некрасивый мальчишка с несуразной формой головы («яйцеголовый»), с огромной килой-грыжей в мошонке. Купались мы без трусиков, все уродства друг друга могли видеть до мельчайших подробностей.  Был у Ильи бандаж, только одевал он его редко, - когда грыжа лезла наружу. В Ровчаке  купались ежедневно и многократно, иногда переходя из Вирка в Песчанку или место купания против нашей хаты. По пути сбивали босыми ногами печерицы и говорушки.

Илья покорил нас уже тем, что он москвич и при этом не задавался. А когда начал рассказывать различные истории, - а рассказчик он был отменный, - то окончательно покорил нас. Померкла Сказка про Черного Деда, которую нам перед тем рассказывал Лабосок, да и сам Петро  отошел на задний план, уступив в то лето лидерство Илье. Сколько анекдотов поведал тогда юный москвич  сельской детворе! За анекдот в то время и посадить могли, поэтому в арсенале Москвича не было политических и антисоветских. Если в анекдоте действовали американец, немец и русский, то, ясное дело, русский побеждал всегда. Не очень злые анекдоты про евреев, и самые многочисленные – про Пушкина.  До Чапаева ещё не дошла очередь, как и до чукчей.

Александр Сергеевич в анекдотах представал хулиганистым, находчивым, оставляя в дураках самого царя.  Ему под стать были Лермонтов, Гоголь, с которыми они чудили ежедневно. Ох, и не любил же их высший свет. Ну и что?

Пришел однажды Пушкин на бал и вместо лосин  одел штаны, из бумаги склеенные. Зашел, шляпу снял и раскланиваться стал. Бумага-то на заднице и лопнула. Светское общество ответило гробовым молчанием.

-   Э, да здесь никого нет, - говорит Пушкин. Снял штаны и сделал по большому. Возмущенный вельможа вслед за Пушкин направляет своих слуг.

-   Идите на Мойку к Пушкину и навалите в его квартире три кучи!

Подневольные слуги приходят к поэту, объясняют что они должны сделать.

-   Хорошо, - отвечает Пушкин и вытаскивает заряженные пистолеты, - делайте своё дело. Но если хоть один при этом и написает – пристрелю на месте.

Никто не рискнул.

А однажды пригласил Пушкин к себе даму. Стол накрыл, выпивку выставил, а сам, спрятавшись за большим во весь рост портретом Крылова, стал наблюдать. Дама уселась за стол и начала очень проворно пить да закусывать. Не выдержал поэт и произнёс такие стихи:

                                  Перед образом Крылова

                                  Сидит рыжая корова

                                  С бородавкой на носу,

                                  Уминает колбасу.

А еще был случай, наверное, в Одессе, где каштаны растут. Залез Пушкин на каштановое дерево, а проходящие внизу дамы попросили, неверно поставив ударение:

-   Пушкин, снимай каштаны!  (Снимай-ка штаны!)

Пушкин и снял порты, - он был галантным, и выполнял просьбы дам.

Может проблемы со своим здоровьем, может призвание, но избрал Илья медицинскую стезю. И дошел до села слух, что работает Илья врачом в отряде космонавтов. Врачей в стране много, желающих работать в Звёздном городке ещё больше, так что Илья был незаурядным врачом, коль там очутился. А имея доступ к новейшим исследованиям в космической медицине, он давно должен  был защитить свои диссертации. Стало быть, Илья должен бы быть широко известным в медицинском мире.

Мне довелось встретить небожителей Звёздного городка на Камчатке в дни Чернобыльской трагедии.

Совхоз Лазо на берегу многоводной реки Камчатки. Мы приехали шабашничать, строим сейсмоустойчивое здание дизельной совхозной электростанции.

Каждодневно смотрим на кажущиеся совсем рядом вулканы Толбачек и Ключевская сопка. Мой бролис  Слушконис упорно называет первый вулкан Долбачеком.  Что же касается Ключевского, то вулкан не нуждается в рекламе. Стоит, однако,  упомянуть тот факт, что в Ключах  проработала всю жизнь вулканолог внучка Сталина  Екатерина.

Бригада шабашников-космонавтов, состоявшая из десяти человек (как раз столько пассажиров в АН-2 входит)  появилась  позже нас. Правда, никто из них в космос не летал, их в совхозе космонавтами называли за сотрудничество со звёздным отрядом.  Сплошь капитаны да майоры, здоровые мужики, не испугавшиеся  бетонных работ, они каждый год прилетали в этот совхоз провести отпуск. Личный  состав бригады менялся каждый месяц. Сокровенный смысл таких вояжей был даже не в заработке – тысяча рублей – не такие уж большие деньги! – а в красной икре.

На Камчатке  между Елизово и Паратункой  находился Центр Слежения за космическими объектами, у ЦУПа  была с ним не только радийная связь. Самолёты этого ведомства никто не проверял. По Камчатке у них тоже летали свои самолёты АН-2.  Мы-то, грешные, тряслись за трёхлитровую банку икры при досмотре в аэропорту – «Низзя!», а они на своих служебных самолётах везли деликатес бочками. То же и с камчатским крабом.

Сами именитые шабашники (можно догадаться, что среди них не только отпускники были, но и командировочные) рыбу не ловили, - они скупали икру у браконьеров. Бог им судья!  То были цветочки по сравнению с временами сегодняшними.

Сколько раз я укорял себя, что не догадался  поспрашивать у «космонавтов» о докторе Илье. Правда, я даже фамилии его не знал и не знаю.  Ну а вдруг бы? Всё-таки корнями своими анекдотист Илья Москвич, талантливый, видимо, врач, из Жадово.

 

                                Володя Стриженов.

 

Крёстной матерью Володи была моя мамаша. О Фёдоре Стриженове, отце Володи, она вспоминала с непременным восторгом:

-   Веселый та чепурный чоловик був…

В первые месяцы войны немцы отпускали военнопленных, если они проживали до этого  на оккупированной территории. Нетрудно было и соврать о прежнем местожительстве. В концлагеря попадали комиссары и евреи.

Семья Фёдора Стриженова осталась по ту сторону фронта, а в Жадове приютила его вдова Наталка Тарасенко, бойкая на язык молодица с уникальной по размерам задницей, - вот уж кому не требовалось одевать 2-3 спидныци, мужики и так оборачивались на её пышный зад. У Наталки уже было двое детей Поля и Петя.  Оба с непропорционально большими головами (их и дразнили Кумпалами), но небольшими мозгами. Поля  совсем не училась в школе и замуж не вышла. Петя Степанович  учился года три одновременно со мной, переписывал у меня домашние задания, был самым заклятым моим другом. Слишком много подлостей сотворил он мне лично в раннем детстве.  Потому и вспоминать  Ероша  нет желания.

Выгнали немцев из села, вернулась советская власть. Фёдора мобилизовали на фронт. Потому я его совсем не знаю, тем более не мог знать его младенец Володя, разительно отличавшийся от старших сестры и брата.

Вначале артели организовали. Обобществили лошадей, коров да свиней. У нас обобществлять было нечего, а у Ерошкиных  забрали красавца-жеребца Сокола  (умела Наталка не только прозвища-дразнилки односельчанам давать, но и красивые клички любимым животным!). Осталась Наталия одна с тремя несовершеннолетними ребятишками. Хата у них была хорошая – пятистенка, да только и в ней тесно было: надолго поселилась у них семья родственников-погорельцев Ольховиковых, состоящая из полдесятка душ.  Помню деда-доходягу, патриарха семьи Ольховиков, - сидел он на чурбачке у порога, кашлял, не переставая, и сплёвывал в большую жестяную банку, личную его посудину. Может чахотка?

Петя Ольховик из этой семьи, такой же большеголовый, как и юные Тарасенки,  вскоре прославился на всю НПШ села Жадово как круглый видминнык.

У Ерошкиных верховодил Петро. Я был свидетелем, как Поля сцепилась с Петей, - он в борще всю гущу съел! – перемогу  одержал Петро.

Со второй половины зимы и всю весну как они бедовали!  Картошки не было, не говоря о хлебе, на посев занимали, тут же её съедали, а сеяли шелупайками… И тот борщ, за который дрались Поля и Петя, был из одного щавеля.

Зато отъедались с нового урожая от пуза! Наталья умела готовить, не умела экономить. Эта неунывающая женщина в старости осталась вдвоём с дочерью. Узнавала меня, когда я, приезжая в отпуск, встречал её. Расспрашивала где и как я поживаю, как чувствует себя кума  (моя мать), хотя она ведь не кумой ей доводилась, но всё же больше, чем соседка. И никогда не рассказывала о своих сыновьях.

Через все колхозные лихолетья Тарасенко Наталья прошла неисправимой оптимисткой, свободной от двух смертельных грехов: уныния и гнева.

Часто меня злил наш Иван, защищая вредного моего одноклассника  Ероша. Придёт, бывало, Петро ко мне домашнее задание переписать, шелковым сделается, а я – наоборот.

-   Ну, ты объясни Пете, как и что, - поучает Иван. А то Пете это надо?  Переписал и геть!

В светлые полосы наших отношений мы ходили вместе кататься на коньках на болотце  (среди поля колхоза «Партизан»), куда редко кто из сверстников ходил. По весне обследовали луг, залитый вешними водами, от Ровчака  до Панского.  Иногда приходили с добычей: в ямах с водой, оставшейся после разлива, оставалась мелкая рыбёшка краснопёрка, - мы её руками ловили.

Первую «ходку» Пётр Степанович совершил ещё до призыва в армию. У нас в селе состоялся показательный выездной суд, собравший немало зевак. За хулиганство, состоящее в том, что  раскидал по улице цамбру  (сруб) общественного колодца до земли включительно, затем набросал в колодец сметье  (мусор) и дрова. Дали ему 6 месяцев.

Больше всего в семье натерпелся Володя, - он и самый младший, и не Тарасенко вовсе, а Стриженов. Потому и был очень незаметным. Учился в одном классе с Петей Трофимовым, моим младшим дружком, потому и попадал иногда в нашу компанию.

Чтобы корова лучше доилась, хозяйки во время вечерней дойки угощали кормилиц свежей травой: корова и стоит смирно, и молоко отдаёт полностью. Любимой травой бурёнок была цвирепа  (сурепка), в изобилии произраставшая  на колхозных картофельных полях. Наша задача была принести мешок цвирепы  ко времени, когда череду пригонят. Чаще всего мы втроём и ходили на колхозное поле. Там и учили первые уроки анатомии задолго до её теоретического изучения в восьмом классе. Свои-то органы мы изучали наглядно, а вот женские по рассказам из своего небогатого опыта. Сравнивая свои письки с Володиной, находили значительную разницу. Он поведал:

-   В детстве я бегал по хате без штанов, глаза зажмурил и угодил прямо писькой на горячую печку…

Помню, были железные печки (буржуйки) и у Ерошчихи, и в Лабосковых, и Белавусов. Чуть-чуть протопит поутру хозяйка и благодатное тепло в зимней выстуженной хате вмиг согревает её обитателей. А печка красная становится, «смеётся». О такую печку не только ребёнок обжечься может. В Ерошчихи детям уделяли, как правило, минимум внимания. Я сам много раз видел, как младенец Володя беспокойно просыпался в колыске обосцаный, а то и  более того.

Не проявил особой сыновней и братской благодарности Володя Стриженов. Уехал из Жадово, как только почувствовал, что может обойтись без родительского крова. Отслужил в армии и опять домой не возвращается. Но однажды приехал в родные Пенаты. Идёт по Заболотью, а по ту сторону Ровчака параллельным курсом брат Петро следует с увесистым колом  на плече, кричит на всё болото:

-   Убью! (мать-перемать)…

Молчит Володя. Он выше Петра, статный красавец. У Петра лишь голова как кумпол,  да зэковский опыт.

-   Ишь, приехал наследство делить!  Ничего тут твоего нету!

Эту картину живописала моя бабушка, ставшая, как и многие жители нашей улицы, свидетельницей «братской» встречи.

Уехал В. Ф. Стриженов очень поспешно. Уехал, чтобы никогда не возвращаться в село. Чтобы предать забвению хату на Заболотье, где родился, где провёл голодное детство, где учился и вырос. Чтобы забыть детство и мать…

 

                      Странички письма.

 

В своих микровоспоминаниях я пишу об уже ушедших из жизни. Но по просьбе моего институтского друга Олевского В. А., рассказал ему о профессоре Деденко И. К. Незадолго до смерти Олевский,  позвонил мне с отчаянной просьбой связаться с Иваном: может он сможет как-то помочь умирающему Севе от последней стадии рака желудка. Просьбу я выполнил. Иван откровенно поведал о безнадёжности больного. Словно услышав наш разговор, Сева через несколько часов безнадёжно и спокойно сказал мне по телефону: никакой помощи не надо.

… Когда Александр Корнейчук перестал писать пьесы «по велению сердца и заданию партии», то отвёл душу в «Сторiнке щоденника», как когда-то Фадеев в так и недописанном романе «Последний из удэге».  Заимствую заголовок у выдающегося украинского  драматурга.

Повторяю странички письма к Олевскому от октября 2003 года, впервые (и возможно не в последний раз!) вспоминая о ныне здравствующем друге детства. Во избежание возможности вообще ничего не оставить на бумаге о достойном человеке.

… Жили в селе две сестры – Февронья да Лукерья, Ховра и Луша, как их по-сельскому звали. Февронья до войны вышла замуж, родила сына в аккурат накануне Нового 1938 года. Соседи рассказывали, что новорожденный две недели дезертиром скрывался на печке, чтобы записаться 1938 года рождения. Ховра об этом никогда не рассказывала, только глазками часто-часто моргала, была у неё такая привычка. Луша вообще замужем не была. Красивее старшей сестры, весёлая, разговорчивая, а вот, поди ж ты – без пары век прожила. Не судьба, значит. А тут война началась, забрали мужа Ховры на фронт, и воспитывали сёстры, как могли одного на двоих сына, нареченного, как и большинство мальцов мужского рода, Иваном. После освобождения Черниговщины осенью 1943 года началась война с разрухой. И были послевоенные годы тяжелее военных. Мужиков нет, бабы пахали и косили. Налогами задавили. Во время подписной кампании на Заём скрывались днём, не ночевали в хатах, чтобы не подписаться, - колхозники и так жили голодно.

Иван жил на соседней улице, так что наше знакомство состоялось, когда нам было лет пять-шесть. В летнюю жару он приходил купаться на Ровчак, а это уже вотчина нашей улицы. Все мы плавать научились самостоятельно в дошкольном возрасте. Оригинально плаванию обучался Иван. Освоив технику ныряния и плавания под водой, он стал плавать под водой, не поднимая головы, а затем и поднимать её, чтобы глотнуть воздуха, - чистый тебе стиль «кроль»!

Чтобы не обижали сверстники, Иван всегда и всем обещал принести груш, которых у них и не было, были у его дяди, хата которого составляла один двор и усадьба одно целое с соседской. Словом, Чустуновы (дядя) и Ховрины были роднее родных, составляли почти одну семью.

Дразнили Ивана в детстве по имени матери – Ховрах, он же Хомяк.

Однажды, когда у них дома не было ни матери, ни тётки, мы играли в кота-мышки  («кошки-мышки») и разворотили у них печь. Не совсем, конечно, а только угол грубы (лежанки). Предчувствуя, что будут лупцевать, Иван горько плакал. Мы пытались размочить глину, кое-как слепить порушенный угол, но, видя, что шила в мешке не утаить, поспешили смыться.

Кто рискнул бы предположить, что из пацана по примеру тётки и матери называвшего «аспирин» испирином, вырастет медицинское светило?

С первого класса он стал видминныком,  а после седьмого поступил в Новгород-Северское медучилище. Родные привозили картошку, ещё кой-какие продукты, жил на квартире. Зато, приезжая в село на каникулы, старался выглядеть среди нас королём. Мы же не жаловали его, зло и порой не по-детски жестоко издевались.

-   Кем же ты будыш, Иванька, як  выучишься? – спрашивает моя бабушка. Опередив ответ вопрошаемого, отвечает Иван Пичевский, наш общий друг, только чуть старше нас:

-   Так может к тому времени вошкопрудка  помрёт…

В те годы практиковалась прожарка одежды для борьбы с насекомыми. В нашем селе этим делом ведала старушка, медработник низшего ранга, именуемая в просторечии «вошкопрудкой».

Почему не явился в тот миг перст Божий, указующий на Ивана Кирилловича Деденко, и не грянул громогласный Господа нашего глас:

-   Се гений есть!

После войны прошло лет восемь. Из Норильска («мест, не столь отдалённых») вернулся отец Ивана, щупленький, вертлявый, но сохранившийся намного лучше супружницы Ховры, потому и жить ушел к пышнотелой  учительнице Стеблёвской  П. Ф., учившей меня с первого по седьмой класс.

Не знаю, помогал ли Кирилка своему сыну, но жестоко просчитался, став отчимом другому юноше, почти ровеснику Ивана,  Толе Колоску. Справедливости ради следует сказать, что и пасынок был одарённым, писал и печатал стихи, и неизвестно кем бы мог он стать в будущем, только век его был коротким, - кажется в армии он погиб, возможно, по причине дедовщины, тогда еще неведомой, но имевшей место быть. Всех пережила Паша Федоровна, и сына, и двух мужей. Если не ошибаюсь, первый муж её был полицаем. Умерла учительница первая моя в 2001 году. Учителя ревностно следят за успехами своих учеников, так что имела возможность проследить за взлётом профессора И. К. Деденко.

Не буду рассказывать о нашей несостоявшейся встрече с Иваном в Кадиевке в ноябре 1972 года, где он был Главврачом в местном онкологическом диспансере. Я приехал к нему несколькими часами позже, чем он выехал в Харьков на годичные курсы изучения французского языка, где его с женой готовили в загранкомандировку в Алжир. Позже в Новокузнецке я имел удовольствие слушать восторги одного врача, учившего в Харькове французский вместе с Деденко: «Феноменальная память у Ивана Кирилловича!»

В 1974 году гостили мы с женой в Жадово. Открывается калитка, входит невысокий мужчина с прядью седых волос надо лбом – точь-в-точь как у Индиры Ганди. Спрашиваю  своего дядю: «Кто это?» Наш Иван просвещает меня: «Так это ж Иван Ховрин.» Мы не виделись почти 20 лет.

В заграничные командировки беспартийные не ездили. Иван хоть и был кандидатом наук и Главврачом в достопамятном городе Стаханова, но в партию вступать не торопился. Принят был кандидатом в члены накануне отлёта в Алжир. Через год пришло время стать коммунистом. Партия принимает нового товарища исключительно на территории СССР. Вот и прилетел Деденко с женой в отпуск по обстоятельства, от него независимым.

Однажды гуляли у Диденко Ивана Степановича, двоюродного брата Ивана Кирилловича.  Пьяненькие возвращаемся по неосвещенной и в колдобинах  улице, именуемой Берег, по домивкам.  Мы с Иваном впереди, говорим о чем-то своём, а чуть поотстав, его жена Люда, скромнейшая из жен, (девичья фамилия Козориз, из Западной Украины) жалуется на скаредность мужа…

Ох, недолго оставалось Людмиле, тоже врачу, и тоже командированной в Алжир, жаловаться втихаря на жадного мужа!

Работали они в советском госпитале, что в городе Анаба. Жаль, не сохранились те несколько обстоятельных и сердечных писем с ностальгическими нотками из чужой страны, хоть и облагороженной Средиземноморьем, но пришибленной пустыней Сахара. Я перечитывал их с гораздо большей охотой, нежели ученые книги с дарственной надписью, присланные мне впоследствии.

Из СССР прилетели в столицу Алжира, там много знакомых врачей-земляков. Встретились, новости рассказали. Выпили. Люда встала из-за стола, – пошла в спальню отдохнуть. И всё! Умела тихо, никого не потревожив.

Дочка Света оставалась всё это время у тестя в Западной Украине. Туда и привёз Иван гроб покойной, разорвав, к его чести сказать, контракт на загранкомандировку. А дочь сиротка Светлана с годами превратилась в писаную красавицу, видать, в большой любви рождена.

КГБ Украины приглашает Ивана как опытного онколога  на работу в ведомственную столичную клинику. «Сватали» достойно: показали место будущей работы, будущую квартиру. Одно от другого разделяла коротенькая улица Чекистов. Надо быть идиотом, чтоб отказаться.

Наша следующая встреча состоялась в Киеве в восьмидесятые годы. Мы уединились на кухне, и пили до рассвета. Такое повторится в моей жизни только раз в Ленинграде. Неощутимо пролетает в беседе ночь, за окном становится светло, а на столе ещё не всё выпито. Иван сетует, что я не медик, - за 10 тыс. можно без проблем сделать кандидатскую. Сам он уже пишет докторскую. Доступно излагает автореферат: если прогнать кровь человека через активированный уголь, то кровь очистится, уничтожатся очаги многих заболеваний. Если вместо активированного угля применить более сложные сорбенты, то диапазон излечиваемых недугов расширяется безгранично. Не надо никаких операций: на участок вены подключается небольшой прибор, который и делает своё дело. Очень перспективный метод лечения!

Спит его новая жена Светлана с их совместным сыном, спит юная красавица и тихоня Света, дочь от первого брака, новая тёща спит и какая-то приезжая пациентка из Молдавии, почивает приехавшая погостить тётка Луша, которая стала удивительно похожей на Иванову мать, с которой я и спутал её… Многовато для трёхкомнатной квартиры!

Ещё одна встреча с Иваном.

Я возвращаюсь в Ригу из Жадово, куда ездил на похороны дедушки. (Не успел, к сожалению.) Застрял в Киеве ввиду нелётной погоды. Малюсенький и давно устаревший аэропорт Жуляны. Хожу от одной кассы к другой, пытаюсь вымолить билет на ближайший или транзитный рейс. От меня, как от назойливой мухи, отмахиваются кассирши – уже три дня самолёты не летают. И тут меня осенило: позвоню-ка я Ивану. Был выходной, он оказался дома и, внимательно меня выслушав, велел позвонить через час. Звоню. Он так вразумительно, словно больного, инструктирует:

-   Поднимись на второй этаж, зайди в 5-й кабинет и представься, - о тебе всё оговорено.

Я так и поступил. Солидные дядьки в кителях удивлены, - звонят из высоких инстанций по поводу какого-то голодранца, но дисциплинированно своё дело делают. В моём присутствии звонят в одну из касс:

-   Катя, сейчас к тебе подойдёт товарищ Сумин, выдай ему билет на ближайший рейс до Риги.

Не описать какие большие глаза сделала кассирша!  Они ведь все меня давно запомнили. Суть же оказалась до банальности проста: за КГБ (а как раз туда и обращался Иван) сохраняется бронь едва ли не до самого взлёта самолёта. Никто  из пассажиров из-за меня не пострадал.  

В аэропорт предусмотрительно на общественном транспорте подъехал Иван.  За встречу выпили с ним в буфете по 150 коньячку, закусили. Дождь продолжает лить, аэропорт Жуляны закрыт.  Все располагало на продолжение мероприятия, а у меня с деньгами туго.

-   Жадовский самогон будешь?

-   Конечно. -  Иван ещё не заелся, не дерёт нос.

В буфете пить постеснялись, приютились на улице под навесом. Далеко уходить нельзя, можно не услышать объявление на посадку. Хватились, а стакана нет. Иван вызвался сходить украсть стакан в буфете. Благополучно провернув сию криминальную операцию, мы пьём далеко не благоухающий самогон. Как на грех, засёк нас проходивший мимо милиционер, но пальцем только погрозил. Иван на то время был майором КГБ, но не в форме. Спрашиваю: «У тебя корочки с собой?» - «Нет». Так я не улететь, а пролететь могу!

Была Чернобыльская катастрофа, и был телемарафон на Всесоюзном телевидении. Авторитетные товарищи выступали бодро и оптимистично: ничего страшного, был лишь хлопок, всё под контролем самого Горбатого… Только выступавший  И. К. Деденко  выглядел белой вороной – не согласовал, видать, своего доклада с партийными органами. По результатам работы по ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС Деденко с коллективом соавторов издал две монографии «Эфферентные методы лечения лучевых поражений» и « Эфферентные методы лечения токсических и радиационных энцефалопатий». Далее книги пошли как из рога изобилия: «Эфферентные методы лечения в онкологии», «Гипертермия, гипергликемия и аутотрансфузия в онкологии», «Эфферентные методы лечения пищевых токсикоинфекций», «Аутотрансфузии крови и её компонентов», «Пособие-справочник по онкологии», «Довiдник  онкохiрурга» в 2-х томах, «Эфферентные методы лечения травматической и ожеговой болезни», «Результаты лечения больных, пострадавших  от аварии на ЧАЭС».  Для нас эти книги - китайская грамота, впрочем, как и ему, наши книги по горному делу. Правда, наш энциклопедический справочник «Горное дело» всего 12 томов, а «Большая медицинская энциклопедия» -  33 тома.

Академия наук Украины еще беднее, чем российская, потому 15 докторов медицинских наук организовали частный центр «Сорбция». Адрес в Киеве: ул. Терещенковская  (бывшая Репина),  17В, к. 13, тел. (044-235-00-03).

У простецкого и великого ученого дочь врач, зять анестезиолог, сын юрист, закончивший университет им. Шевченко. Недосягаемо высок сейчас Иван, но я то знал его сельским пацаном и школьником, писавшим стихи и ухлёстывавшим за Глухенькой Маней и Синявской Полей, автора  благоглупостей, премудрости первых книг постигавшего,  недоросля, какими  все  мы были в начале пути…

 

                     Куля.

 

Однажды я подсчитал, что не видел Камчатку 28 лет, и потянуло неудержимо на полуостров. И свидание состоялось, несмотря на великие трудности. Мало того, через 3 года я еще раз приехал в те края. За тридцать прошедших лет многие места изменились до неузнаваемости. Не было солдатских казарм на 5-й Стройке («Камчатские глушилки»), рожки да ножки остались от Южных Каряк. Только в Петропавловске  жива и как бы омолодилась свежей побелкой гарнизонная гауптвахта, распахнувшая для меня свои отнюдь не гостеприимные двери в 1959 году. Чаще и гуще дымит Авачинская сопка, а тогда над кратером этого вулкана вообще не было дыма, лишь фумароллы  соседней Корякской сопки подавали признаки жизни. Впрочем, что для вулканов три десятилетия, если они живут вечно? Спят невообразимо долго, а однажды как проснутся!..

Более пятидесяти лет я не встречался с Колей Кулаком. Приехал я в 1956 году после целины и Барабинска.  

-   А Коля на днях уехал куда-то  в Сибирь. Разминулся ты с ним.

Это мне Ольга, невестка наша сообщила. Разминулся на всю оставшуюся жизнь, словно в параллельные миры ушли, и не в одной стране жить продолжаем, на одной планете, а в разных измерениях пространства-времени. И не тянет, как на Камчатку, после 28 и 30 лет после первого знакомства. Стало быть, не взаимная  любовь-тяга была. А ведь был Коля одним из пятёрки самих близких друзей детства.

Помню, звонит как-то Коля из Ленинграда мне в Мажейкяй. После первых минут разговора из телефонной будки переговорного пункта я убедился, что ко мне он не приедет. Рассвирепев, я чуть ли не открытым текстом вопросил:

-   Тогда зачем звонишь?

Обиделся Коля, оправдывается:

-   Да вот, не получается…

Не получилась и у меня с ним встреча в Томске в 1966 году. Беда привела меня к нему: меня отчислили из родного КИЦМа, думаю, дай-ка прозондирую возможность перевода в Томский инженерно-строительный институт, где Кулак высшую математика преподавал.

ТИСИ поразил меня зигзагообразными коридорами. Захожу на кафедру математики, спрашиваю  Николая Егоровича (он тогда уже Гуковым стал).

-   Да, работал он на нашей кафедре, но где сейчас – не знаем… Где-то в глубинке.

В такой огромной области его «глубинку» отыскать всё равно, что не нашу Галактику во Вселенной. И февральское солнце  того 1966 года уже не было таким ярким, а деревянные еще купеческой постройки дома Томска потеряли привлекательность, и белым снегам вдоль железной дороги от Томска до Тайги стало не хватать знака «Радиация».

… Я уже не помню, когда и как началась наша дружба в школьные годы. Допустим так: крайне нужен был мне детектор для приёмника. Как его изготовить я теоретически знал, - появляется кристалл в сплаве серы и олова  (или свинца?). Только у меня сера выгорала до появления сплава. Мне толковали, что плавить нужно в закрытом сосуде (в вакууме!), но на практике не получалось у меня. И выручил меня Коля Кулачок. Он изготовил просто гигантский кристалл по сравнению с тем, что был в моём приёмнике. Правда, звук не стал громче, зато «точек» у кристалла было премного.

Дома у Коли всегда было полно проводов, диэлектриков, слюды, фольги и ещё черт знает чего. Он вечно мотал катушки, конструировал конденсаторы, собирал приёмник.  Вот когда он начинал осваивать любимую стихию – связь.

А еще было увлечение тех лет – писать. Наша компания поголовно писала что во что горазд: стихи, рассказы, очерки. А Коля писал роман. Научно-фан-тастический.  Я даже первую страницу этого сочинения читал. Но дальше первой страницы у него не пошло. Представляю, как он сейчас станет открещиваться: никогда, дескать, не писал!  Это вы  «писатели», «журналисты», «сочинители»! У меня нет таланта.

Ай, стыдно врать!  Жаль, не сохранились его студенческие письма из Кизила! Там такие сочинения были! И по объёму, и по полёту фантазии! Похищение землян инопланетянами, контакты с внеземным разумом, летающие тарелки. И это в конце пятидесятых!  Может в то время красавицы Тывы вдохновляли?

В ранней молодости Коля был крайне стеснительный – речи говорил очень сбивчиво, тушевался, при этом жутко потел: капельки пота выступали на месте будущих усов, на лбу, и по вискам струйки катились. Здоровался вечно потной ладонью. И однако же в школьные годы был крайне влюбчив. Появилась в классе новенькая, Коля от ней в восторге:

-   Знаешь, какой у Веры лоб высокий?  Видать, умная. Хотя бабы все дуры, недаром они лысыми не бывают.

Потом Иван Пичевский стал натаскивать Колю. Чтоб не ходить в одиночку, брал Колю в напарники и ходили женихаться  аж на «Ленин» (колхоз). Иван с подругой любятся, а поравни  (через пару дворов)  Кулак с дивчиною, которую Иван ему на этот вечер подбросил.

При всей своей стеснительности и неумении речи держать, косноязычным Коля не был, даже наоборот, мог экспромтом выдать такое!..

Ходили мы гуртом как-то по жадовским улицам, Коля под окно Гали Колесник, моей одноклассницы, подошел, разговор завёл. Колесничиха первый раз его видит:

-   А як тебе зовуть, хлопец?

-   Мосей  - ответствовал Куля. Неужели заранее имя мессии себе прикинул?

Кстати, «Кулей» его Иван Пичевский окрестил. А что, близко к фамилии, и по смыслу неплохо – снаряд гвинтiвки.  Вообще-то все у нас подобные клички носили. Пичевский  - «Бык». Ещё короче, чем его уличное прозвище Левов. За эту уличную дразнилку он не обижался, наоборот, литературный псевдоним себе взял – Львов.

Этот « Моисей» ещё долго потешал нас как предмет фантазии и быстрого ума Кули. Когда же Иван «Львов» загремел в армию, Коля ходил по тропам, проложеным Иваном, став на стезю ловеласа. Однажды он был застукан со свидания идущим  ранним утром … чередником.  Его продержала столь долго моя одноклассница  Галя Палагенько, жившая у самого кладбища на «Партизане»: хозяйки коров подоили, пастух займал стадо. Вот пастух и разнёс по селу весть о любителе свиданий до самого утра.

Сколько не провоцировал Иван на боксёрский поединок  Кулю, последний не поддавался. А был он завидного телосложения с мощными от природы бицепсами.  При этом исключительно миролюбивый Кулак (Faust) вплотную подобрался к области связи:  Гуков – гукнул – аукнул.

В школе Кулак не был отличником. Педагоги не могли рассмотреть в нём  склонность к какой-то из наук, а вот, поди ж ты – пламенный связист! А вот довелось бы ему послужить в радиотехнических войсках, может, стал бы специалистом по космической связи. Тем более, что всегда имел жажду знаний. Однажды  в письме сообщал с тоской о факультете баллистики в Томском  госуниверситете. Я разделял его ностальгию к новым малодоступным отраслям науки, закрытым специальностям. Таких в нашем институте не было, они остались в Москве, когда Цветмет перебазировался в Красноярск, а вот в Сибирском Технологическом, где Нина училась, были закрытые специализации и назывались они  - прочие. Не долго думали умные головы, чтобы засекретить строго секретное.

Высшая похвала педагогам в школе было их умение передать учащимся знания, «вложить в голову ученику». В одном из студенческих писем Кулак эту же мысль изложил относительно студентов: «Чем престижнее вуз, тем легче в нём учиться, потому что там самые талантливые преподаватели». Действительно, со времён Царскосельского лицея  никто эту истину не опроверг.

Что могу я навоспоминать о человеке, которого знал пять лет в своей жизни и одиннадцать по пять лет не видел, не встречал, не знал? То, что он родился в Лосёвке, где немцы сожгли его отца?.. Удостоилась великолепного комплекса белорусская Хатынь, удостоилась памятника лауреата Йокубониса  деревня Пирчюпяй в Литве, где фашисты сожгли 119 жителей… В Лосёвке сжигали мирных жителей по тому же сценарию – загоняли в сарай мирных жителей, закрывали и поджигали. Сколько людей сожгли, кого именно (пофамильно)? Ау, следопыты!  У властей и через сто лет до этого руки не дойдут. Хотя бы памятной доской в селе обозначили трагическое событие нашей истории.

Как ломовая лошадь послевоенной поры, впряглась  Её Величество русская женщина Наташа, молодая, красивая и сильная, да и потащила несмазанную телегу родного советского колхоза. И вывезла. Не умерла с трудом передвигающаяся вдвое согнутая мать, и выучились на инженеров сыновья Коля да Шура. Чтите память матери, уважаемые Н. Е. Гуков и А. Е. Кулак!

 

                       Да святится имя твоё!..

 

              Я имя милой вздумал написать на дюнах, но его смела волна.

                         Его решил я вывести опять,

                         И вновь прибоем смыло письмена.

                        «Бесплодны тщения, - рекла она, -

                        То наделить бессмертьем, что умрёт!

                        Уничтоженью я обречена

                        И время без следа меня сотрёт».

                        Нет! – молвил я, - пусть низких тварей род

                        Падёт во прах – жить будешь ты в молве:

                        Мой стих тебя превознесёт,

                        Напишет имя в горной синеве,

                        Коль смерть верх над всем живым,

                        Мы жизнь любовью вечной возродим».

                                                                                                      

           Эдмунд Спенсер (1552 – 1599,  англ.)

 

Во втором классе я впервые влюбился. Моей избранницей была одноклассница Валя. Валентина Михайловна Демидец. И была она в моих глазах неописуемо красива – само совершенство! Ямочки на пухлых щечках, когда он улыбалась, черные глаза и брови, тёмные волосы, необыкновенная улыбка, а голос низкий, «цыганский» с необычной модуляцией. На уроках я больше на неё смотрел, чем на учительницу Пашу Фёдоровну. Она поймает мой взгляд, улыбнётся, и ямочки на щечках появятся. А то я почувствую на себе её взгляд и беспричинно улыбнусь. Она тоже. На переменках держался от неё вдали, не заговаривал лишний раз, а уж носить книжки её домой ни в жизнь не осмелился бы. Не хватало, чтобы проницательные школьники заметили, да дразнить «женихом» и «невестой» стали. Наедине мы странным образом никогда не оказывались.

На лугу напротив Шведчанкиных  маленькое болотце было, в нём вода замерзала, если осень бывала дождливой. Наверное, такой и была осень 1946 года, потому что как раз там первый лёд появился. Какая радость для второклассников  санки обкатать на первом ледочке!  Как же мы бесились! Сани тащил один, а на санях было пятеро, наваленных  по принципу «куча мала».  Тот, кто был тягловой силой, старался сбросить пассажиров с санок. Санки ездили на нас чаще, чем мы на них. «Смешались в кучу сани, люди»… Пухленькую и пушистую Валю Демидец (она в шубке) я охотнее и с удовольствием тискаю, чем  Марусю Диденко. Время летит быстро, уже темнеется. Нам же стихотворение к завтра  нужно выучить. Маруся беспечна: одной «двойкой» больше, подумаешь! А Валя заявляет:

-   А я вже вывчила – три разы прочитала вирш и все…

Я в восорге от  её способностей. Мне, чтобы выучить стихотворение требуется долгая зубрёжка.

Вообще-то Валя живёт в Одессе,  её  отец – морской офицер, в Жадово часто в отпуск к родителям приезжает всей семьёй. В ту зиму 1946-1947 года оставили Валю у деда с бабой постигать школьную премудрость в сельской школе. Демидцы живут богато, хата – крепость! Новый колодец у двора. За высоким парканом я только раз побывал, когда у Демидцовых свадьба была, - замуж выходила тётка Вали. Во дворе   полно пиленых шалёвок, досок и бруса, словно строиться собрались.  Деды наши имели какие-то старые счеты, причину которых мне никто никогда не открывал. Мой дедушка на чем свет стоит костерил за глаза деда Гришу. Если мир тесен, то село и подавно, - деды встречались в  компаниях и никак не проявляли свою неприязнь, наоборот, обнимались и, похлопывая друг друга по спине, с умилением приговаривали:

-   Миша!

-   Гриша!

Были, одним словом, схожи и не очень с классическими семействами Монтекки и Капулетти.

Каждое утро, идя в школу, я бросал взгляд на окна хаты Демидцовых; как раз там мне предстояло свернуть влево, перелезть через жердяную ограду – тут начиналась тропинка по огородам, значительно сокращавшая расстояние до школы.

Хлопцы-одноклассники тоже заглядывались на Валю, только она была к ним равнодушно-холодной. Невзлюбил её Петя Лабосок, иначе как Демидченя  и не называл. А Ерош Петя, заклятый друг мой, вообще в ней усматривал классового врага:

 

-   Зажралась шаратованыками! – цедил он сквозь зубы. Что такое «шаратованики», я не знаю до сих пор, скорее всего  это   г р е ч и ш н и к*[4] ,  может имеющий свои, жадовские, отклонения от рецепта настоящего, но считавшегося в селе вершиной  кулинарного шика, едой буржуинов.

По всей Украине, да и не только, люди кроме фамилий имеют еще и прозвище по-улишнему. Последнее для её обладателя порой более известно односельчанам, чем его настоящая фамилия. В старину так на Руси из кличек фамилии появились.

Прадед мой Карп Семёнович носил еврейскую шапочку, которую в селе называли  еломок  или шеломок (от слова «шелом»?). Видать, находил её удобной. Вот и прозвали его на селе Еломком, и все наследники стали Еломками  да Еломчихиными.  По-уличному меня дразнили редко, лишь Ерош обзывал, если я не давал ему задачку списать. Меня это не задевало, просто недоумение вызывало, - я же Сумин, никакого отношения к Еломчихиным  не имею. Пристало ко мне прозвище Сумка, которым окрестил меня Иван Кузьков, одноклассник.

Уже в третьем и последующих классах Валя с нами не училась. Я реже грезил о ней, засыпал без дум о чудной девочке, стали забываться её черты, сердце не трепетало, когда я проходил мимо хаты её деда. Неумолимое время  стирало из памяти остроту первого детского чувства.

Три лета подряд после 5, 6, и 7-го классов я пас на Сухомлине гусей. Это были счастливейшими из всех школьных каникул! Стадо не требовало постоянного за ним присмотра, - пригнал на пастбище, пригнал домой, - а целый долгий летний день свободен как птица. Мы даже на Погорельщину умудрялись сходить прогуляться. Ягоды, грибы, просто времяпровождение и игры в лесу, ловля рыбы и раков в речке, бесконечные купания и загорания. Свобода!

После седьмого класса приехала на летние каникулы из солнечной Одессы в наше село моя первая любовь. Может, я вообще бы не узнал, что Валя в Жадово, только в один жаркий день пришла она на Сухомлин. Вместе с макошинскими да заболотскими  гусятницами  сидят они на пригорке, под которым сохранились остатки старинной гребли  Сухого Млына. Маня Худобец, Галя Раевич, еще какие-то пастушки…

-   Пойдём, познакомимся, - предлагает коллега пастух-овечник Иван Пичевский. Мы в дырявой одежде, босые. Ноги черные не только от загара.

-    Я не пойду, - Иван удивлённо воззрился на меня, - спокойнее спать буду.

Иван пошел к девчатам, а я остался у Евланового вира, излюбленного места нашего купания. И невольно всё время наблюдаю – что там на бугре творится.

Через некоторое время Валя одна спустилась к речке, перешла Переезду и направилась в лес.  Это Первые пески, почти сплошь сосновый лес. Редкие осинки, берёзки да лоза. Мы излазили тут вдоль и поперёк, знаем все дороги и тропы. Я даже как-то в рукописном журнале в качестве географической загадки изобразил карту-схему части Первых Песков. Её без труда разгадал Пичевский.

И словно черт меня дёрнул, побежал я следом за Валей. Сам себя не контролируя, ни с того, ни с сего. Импульсивно. Да еще с такими выкрутасами, на броуновское движение похожими треками, чтобы друзья-товарищи ничего не заметили. Валю я догнал на первой сотне метров старинной заброшенной дороги, по обочине которой догнивали несколько могучих пней. Теперь и нет такой толщины деревьев. Догнал и следую за ней в некотором отдалении, готовый в любую минуту скрыться на обочине. Но потерял бдительность, приблизившись к ней на расстояние нескольких десятков метров, а она возьми и оглянись! – Что было делать? Продолжаю путь, как овца, на заклание обреченная.

Поздоровались.

-   А я знала, что ты за мной идёшь.

-   У тебя третий глаз имеется?

-   Нет. Чувствовала.

Цыганка.  Ведьма.  Как можно знать то, чего не видишь?

У неё тот же голос цыганки с необычной модуляцией. И черты лица с ямочками те же. Словно и не было пяти лет.

После недолгой беседы она говорит, что хочет искупаться. Я предложил Парталын вир,  она отвергла, сказав, что туда хлопцы могут прийти.  Вирок и два вира, именуемые Парталыными, самое комфортное место купания на Сухомлине: вода в них наиболее тёплая и место глубокое.

-   Хорошо, пойдём на  Панське.

Перпендикулярно Первым Пескам и параллельно  лугу, называвшемся  Панским, видимо перед самой войной были посажены сосны, выросшие сейчас в отличный сосновый бор. Тогда он не имел никакого названия. Около двух километров в длину, полкилометра в ширину, дорога посредине, невесть для чего проложенная (может зимой по ней сено с Ирванца возили?). Тут мы как-то с Петром Ерошом драли сорочьи гнёзда, сопровождаемые воинственной трескотнёй птиц. Без хлеба и соли сорочьи яйца были не вкусными, да еды в них было всего ничего. Но мы твёрдо были убеждены, что гнёзда ворон, сорок и воробьёв надо разрушать. Они вредные.  Прочих птиц – нельзя категорически. Они полезные.

Из солидарности Валя сняла босоножки, которые я несу. А из песка на дороге торчат хвойные иголки, так и норовящие впиться в босые ноги. Мы, сельские аборигены, с конца апреля до ноября ходим босиком по траве и по стерне, наши ноги привычные, а вот Валя подпрыгивает, наступив на хвоинку, торчащую из песка.

-   Как там Одесса?

-   Всё так же.

-   А Черное море?

-   Волнуется.

Как и тысячу лет назад ступают по песку босыми ногами  юные потомки древних славян. Будто пленники после набега степняков-кочевников. Жилища их разграбили и пожгли, воинов убили и пленников посадили на кол, чтобы смерть приняли в долгих мучениях. Прекрасных полонянок да юношей гонят на невольничьи рынки, богатая добыча жестоких печенегов и диких половцев.

Уподобясь полонянке, ступает босыми ногами юная  Валентина. Только рядом не узкоглазый всадник с арканом, а я,  – сам пленник  её красоты.

Не очень повезло жителям нашего села. Может когда-то Ровчак, Сухомлин и Панское были частью большой реки, со временем остались только разрозненные её звенья, в которых нет особого желания купаться: мелко, топко, вода грязная.  Сухомлин  заканчивается Везовой Канавкой.  Как-то по весне мы с Ерошом шли на водопад, образующийся в начале Панского за счет вешних вод. Нужно было Везовую Канавку перепрыгнуть, - в узких местах она шириной не более трёх метров. Я перепрыгнул и жду Петра, который уж очень не решителен. Наконец, он сильно разбегается, но перед самым прыжком передумал. Затормозить полностью не сумел, и прыгнул как раз на средину Канавки. Неловко смеяться над «заклятым другом», но и удержаться не могу. Перепрыгнул я назад, штаны Петины,  как могли, выжали, и домой пошли.

Может и совсем бы высохла речка на Панском, но своевременно насыпали плотину как раз на половине её длины, у поворота на Ирванец. Перед греблей образовался прекрасный для купания водоём, только  по насыпи проходила дорога, далеко не многолюдная, но кто-то мог на  ней  появиться.  Речка продолжалась после плотины пару километров с несколькими удобными для купания местами, а далее исчезала в болоте, так и не достигнув Ирванца.

Мы с Валей вышли на Панское ниже плотины. Нашли годное для купания место: берег, заросший спорышем, пологий песчаный спуск к воде.

Я остолбенел, когда Валя быстро-быстро разделась совсем наголо  и бросилась в воду. Поплыла она по-диковинному, - стилем «баттерфляй», - так у нас никто не плавал. Оцепенение я прогнал усилием воли – разделся так же, как и она. Приближаюсь к ней, плаваю, ныряю рядом с ней, а когда стал доставать ногами дно, попробовал схватить Валю в охапку.

-   А вот это не надо…

Сказала своим низким голосом, негромко, спокойно, но так, что я сразу потух. Мы выходим из воды, держась за руки. Предупреждаю её:

-   Осторожнее ступай, тут моллюсков полно, порезаться можно.

-   Мидий речных, что ли?

-    Не знаю. Мы их черепахами зовём.

-    Ну и взял бы на руки!

Я в смятении смотрю на неё. Она приходит на выручку:

-    Шучу.

Глаз не могу оторвать от юной Венеры, из воды выходящей: невиданной красоты груди, немаленькие и белизной сверкающие. Валя сильно загоревшая, только места, скрываемые трусиками и лифчиком, не тронул загар. Никогда в своей жизни не видел я такой юной девичьей наготы.  Непередаваемый изгиб талии  в бёдра переходящий, полные и стройные ножки, темный треугольник кудрявых волос на лобке…

-   Да ты совсем женщина! – говорю ей восторженно.

-   Не совсем, - отвечает она. Слов мало, а смысл предельно ясен.

Мы лежим рядом, подставляя солнцу то спину, то живот. Безлюдье. Ощущение как в начале сотворения мира, - ещё нет человечества, есть только Адам и Ева, не вкусившие плодов с древа познания. Нет здесь Рая и Древа познания добра и зла, ольха вон растёт на берегу. Только и через много-много лет останется в памяти Рай без райских кущей, свет негасимого Солнца, радость Жизни.

-   Команды «Смирно!» не было. Почему он у тебя стоит?

-   Так он не служил еще, службы не знает.

Мы опять купаемся. Чувство стыда прошло. Ничего, кроме счастья и покоя.

Взбалмошная  девчонка, имеющая за плечами багаж лет на один год больше Джульетты, подарила жадовскому Ромео незабываемое счастье. И кому? Еламковому  отпрыску. Может тот же Ерош за глаза меня ещё и не так обзывает. Отца моего в Жадово никто не видел, детей таких байстрюками  да  выблядками  называют, или как протопоп Аввакум в «Житии» называет – «блядин сын».

Я попытался ловить раков. Раньше они тут водились в изобилии, сидели в прибрежных норках клешнями наружу. Стоило к нему приблизить руку, они сами хватались за пальцы. Особенно люто кусали самки с икрой или маленькими рачками под хвостом.   Раки,  только что полинявшие, в неокрепшем мягком панцире, наоборот, были смирными, и только дальше забивались в свои норки.

Раков не было. Они только в чистой воде водятся.

С началом Столыпинских реформ по Сухомлину, Панскому, Мхам на границе лугов и полей было понастроено множество хуторов. От них остались кучки кирпичей, заросшие крапивой. Вот и на берегу старицы, что между Ирванцом и Панским, следы человеческого жилья. Была жизнь, колосились нивы, бродил тучный скот, большие крестьянские семьи жили в достатке, а труд приносил радость. НЭП  был последним проблеском той жизни. Снесли хутора, раскулачили богатых, и всех сравнял голод 1933-го. Все стали равными,- все голодали, пухли, умирали.

Может, души тех земледельцев витают над останками своих жилищ? Может, наблюдают за нами, беспечными, но безгрешными? Они не осуждают нас, скорее благославляют.

И только мы стали собираться, я спросил:

-   Когда мы опять увидимся?

-  Никогда.  -  Валя ответила как-то даже весело. И видя, что это огорчило меня, вдруг резко обняла меня  и крепко-крепко поцеловала в губы. Мы ещё были обнаженными, и коленки мои задрожали крупной дрожью. То был миг, который не повторяется в жизни.

По её просьбе я застегнул лифчик. Оделись. Не доходя до Сухомлина, мы пошли по разным дорогам. Я шел медленно и в раскорячку: Болело то, что болит в таких случаях.

Годы спустя не могу поверить, что было это со мной. Может, приснилось, пригрезилось наяву? Я даже никому никогда не рассказывал, будучи не уверен на 100 %  в неземном явлении, имевшем место быть в лето 1952-е.

 

                                                  Ровчак.

 

Если лежать на берегу Ровчака и смотреть в его мутную неподвижную воду, то можно залюбоваться отражающимися в ней облаками. Почему-то облака в воде ярче и красивее тех, что в небе. Так и картины талантливых художников лучше видов природы, «позировавших» мастеру.

 Ровчак у нас незавидный: воды в нём – воробью по колено. Каждую весну на нём воздвигали гать, перед которой  «верхний бьеф» поднимался примерно на метр, что давало возможность всё лето купаться мальцам соседних улиц. Мы не обращали внимания на грязную воду, - лучше в грязном водоёме, чем дома в корыте.

Иногда после ливня Ровчак  переполнялся мутной водой, заполнявшей все впадины и бежавшей по болоту. Мы ликовали. Нагишом носились по мелководью, окунались в местах поглубже. Сразу после дождя вода бывала холодной, зато полезной – дождевая всё-таки. На следующий день вода прогревалась, но она уже успевала сбежать, а в ямках, где еще сохранилась, уже побывали вездесущие гуси и свиньи. Всё равно мы плескались в этих лужах от души.

Слава тебе, Ровчак!  Там мы научились плавать.

В зимнее время не было лучше забавы, чем лёд Ровчака. На коньках и без коньков, едва успевал появиться первый непрочный лёд, мы безудержно высыпали на ледовую гладь речушки. Игры заканчивались лишь после того, как кто-нибудь проваливался под лёд, и необходимо было бежать в чью-либо хату сушиться. Родители наши были спокойны, поскольку даже по шею провалившись, утонуть никто не мог, - слишком мелким был Ровчак,  и течения в нём не было.

Однажды на Сретенье, которое жители села называли  Стреченьем, - когда Зима с Весной встречаются, - разлился Ровчак как в половодье. Видать, долго перед этим продержалась тёплая погода, возможно и дождь прошел, и разлилась вода по всему болоту, Ровчак переполнила. В средине февраля наступила весна. Но не надолго. Грянул мороз, половодье превратилось в гигантский каток, природа подарила детворе нечастую радость. Люди скользили, падали и проклинали гололёд, а нам, школьникам, безграничное веселье.

Каждую весну Ровчак разливался в буйной тоске уподобиться большой реке. Если снегу было много, а весна дружной, разлив на неделю становился стихийным бедствием для ближайших улиц. С Макошина не могли попасть на бригаду скотницы (доярки, телятницы, свинарки, конюхи), а ведь им надо было не по одному разу в день порать скот (кормить, поить, доить). Тогда и назначал бригадир смелого и ловкого колхозника перевозить штатних  колхозниц по гребле с одной стороны Заболотья на другое и обратно. Извозчик запрягал лошадь в сани (почему не в телегу?)  и, как паромщик, переправлял молодыц. Полая вода не вмещалась в русле, разливалась по лугу, а, переливаясь через греблю, ускоряла свой бег и завихрялась. Сани почти плыли, люди в них стояли. По обе стороны неширокой гребли  имелись глубокие канавы, вода мутная, так что «форватер»  находила умная лошадь и возница, а молодицы только ойкали да покрепче вцеплялись друг в дружку, когда вода перекатывалась через сани и сапоги пассажиров. Несчастных случаев  не было.

По ту сторону Ровчака почти напротив нашего двора жил Гриша Люлёк.  Сам холостяк и незамужняя сестра Настя. У них пасека была, и меня однажды искусали пчёлы их пасеки. Пчёл я не дразнил, но долго наблюдал за ними через частокол изгороди. Заподозрив неладное в шпионском интересе к ним, пчелы набросились на меня. Я бежал к Ровчаку что было силы, но несколько пчел свё-таки ужалили меня. Недалеко шла молотьба на импровизированном колхозном току. Я бросился туда, люди начали рятовать  меня, но проклятые парнокрылые, никого не трогая, продолжали атаковать меня. На всю жизнь неприятное воспоминание.

Люлёк долго не женился, наконец, где-то на Переросте взял себе красавицу-жену по имени тоже Наталка. В колхозе работать он не хотел, ежегодно ездил по вербовкам, оставляя на хозяйстве обеих Наталок. В конце концов уехал он вместе с женой на юг Украины. Много лет спустя, приезжал однажды в отпуск в Сучан, где жила моя мать. Работал Гриша на железной дороге, потому имел бесплатный проезд в любой конец Союза.

А в мои школьные годы Гриша был лепшим  другом моего дедушки. Вроде и не подходили они по возрасту, но по духу сошлись на короткой ноге.

К нам приходили по вечерам  Трофим Михайлович или Филипп Минович, разговоры разные вели, даже предосудительные антисоветские, ругая власть и порядки. Вероятно, и Гриша Люлёк  на такие же темы калякал, только в отличие от тех мужиков, говорил, уединившись и шепотом. Как заговорщики! И сдаётся мне, что был Люлёк идейным, то есть настоящим  врагом советской власти.

Чем хуже была погода, тем охотнее приходил к нам Люлёк. Дождь, снег, гололёд, - жди гостя с той стороны Ровчака.  Ну и как закон – в половодье. Ровчак разлился, через мост да по гребле не перейти, а Люлёк – навпрошки.  Как ему удавалось?  Были на нём добротные яловые сапоги, в которых пришел из армии. Лет пять служил, вот и обзавёлся офицерскими сапогами. В них можно было ходить по болоту, но – через Ровчак?.. Как переправлялся  контрик?

… Хорошо, что в нашем детстве был этот водоём!  Почти непроточный, заросший местами ковром ряски, населённый лягушками да мелкими катунами – это нашей жизни исток. Будут потом большие реки, озёра, моря и океаны, будет большая жизнь. Но всё это будет потом.  Из малых ручьёв и речек рождаются реки большие, рождённые в поганых болотах, питают они  фауну и флору планеты, поддерживают жизнь в её цветении. Не бывает воды ненужной и грязной, любая вода для какого-то организма  живительная среда. «Всегда и везде – вечная слава воде!»

                               Из глубины веков.

1. Сухомлин.

 

Технологию возведения плотин человек позаимствовал у бобров, - ветки деревьев, а то и целые деревья, сваливаются поперёк ручья или речки, заиливаются, в итоге получается почти водонепроницаемая преграда для водного потока, уровень воды в ручье повышается, чего и добивались умные зверюшки.

В годы НЭПа на Ирванце было семь водяных мельниц на участке от Семёновского моста до впадения речки в Ревну. Всё порушили. После войны остался один млын, да и тот под сукновальню перепрофилированный. Не хитрое сооружение водяная мельница, но имеет очень высокий к.п.д. Совсем небольшой перепад и незначительное количество воды, способны выполнять большой объём работы при очень значительной продолжительности процесса.

Ветряные мельницы работают только при наличии ветра, а вода в реке течет постоянно круглый год.

Никто из старожилов Жадова  даже приблизительно не мог сказать время существования водяной мельницы, останки плотины которой сохранились на Сухомлине по сей день. Давно, очень давно существовал тот высохший млын, который и речке дал название.

После того, как сгнила деревянная составляющая плотины, последняя, естественно, уменьшилась в высоту возможно вдвое, поэтому достойно удивления масштабность возведённого некогда сооружения. Надо полагать, что и рабочее колесо имело пропорциональный плотине размер, следовательно, и старинный млын имел внушительную производительность.

«По ревизии 1723 года в Старом Жадове было 19 дворов грунтовых крестьян и 36 дворов безземельных крестьян  В Новом Жадово – 78 крестьянских дворов с землёй, и 184 двора бобылей.»  (Ю. С. Беспалов. «Из истории села Жадово», «Жизнь Семёновщины», 18. 01. 2006.)

Для сотни крестьянских дворов, имеющих землю, вряд ли целесообразно было строить циклопическую мельницу. Надо полагать, что в селе были еще и ветряные мельницы. В чем противоречие? Может, построили млын много позже? Но тогда и речка была намного ближе к её теперешнему состоянию, что обязательно должно было сказаться на длине и высоте гребли.

Хорошо бы хоть приблизительно установить время постройки плотины.

В средине прошлого века ещё были видны останки свай, входивших в комплекс плотины. Лабораторные анализы древесины возможно дали бы результат, - в какое время они были задействованы для строительства. Нелишне было бы произвести обмеры, описание и фотографирование этого старинного сооружения. «Мечтать не вредно» - говаривал мой сын. Для выполнения хотя бы любительских изысканий требуются средства. Но неумолимое время может погубить последние свидетельства  жизнедеятельности наших предков на Северщине, сохранить память о предках – святой долг потомков.

 

2. Везовая канавка.

 

 После Второго Парталыного Вира  естественное русло реки прерывается: вода заболачивала прекрасный сенокосный луг («Панское») и её отвели рукотворным каналом. Достаточно внимательного взгляда, чтобы убедиться в истинности этого утверждения: два поворота под прямым углом, достаточно выдержанная ширина и глубина, наконец, само название «канавка» указывает на искусственное происхождение этого продолжения речки Сухомлин.

В какие годы была прорыта Везовая канавка? Каким паном?

Урочище «Везове» в результате такой ирригации стало топким болотом, непригодным  даже для выпаса скота, зато ежегодно удобряемый гумусом, приносымым вешними водами, луг «Панское» стал высокопродуктивным сенокосным угодьем. Чувствуется панская воля. Можно ли хоть предположительно назвать имя этого человека?

                                                 3. Провалье.

                          

  Даже на карте-двухвёрстке Провалье не обозначено, а между тем этот объект  представляет большой интерес для краеведов.

Название Провалье у сельчан относится к самой большой воронке, диаметр которой равен примерно 50 метрам. На дне её непересыхающее озерко.

Между тем вокруг Провалья целый микрорайон (не менее пяти) подобных образований. Одни из них имеют форму правильного  перевёрнутого конуса, другие с разрушенными склонами. Размеры этих ям-кратеров  в диаметре поменьше Провалья, глубина тоже уступает.

Сколько лет Провалью – никто не знает. Сотни, если не тысячи.

На холмистой Северщине такое образование проще всего объяснить провалом земных недр. Трудно поверить в эту версию, не имея стратиграфической колонки местности. Допустим, в глубинах земли здесь имеются карстовые пустоты, которые и явились причиной провала. Близость крупного месторождения известняка в районе Новгород-Северского, на базе которого планируется постройка крупного цементного завода, возможно, имеет свои «филиалы» и в нашем районе. Но в таком случае известняки, предположительно находящиеся под Провальем, и карстовые пустоты, в них образуемые, закономерно должны были поглотить озерцо на дне Провалья. А оно, между тем, никогда не пересыхает.

На мой взгляд, эти кратеры образовались от падения метеорита.

Аризонский метеоритный кратер (диаметр воронки 1207 метров), Тунгусский метеорит – вообще никакой воронки, Сихотэ-Алиньский мереорит, упавший 12 февраля 1947 года: Энциклопедия сообщает о 24 ударных кратерах от 8 до 26 м в поперечнике, последние данные – 106 воронок диаметром от 1 до 28 метров.

Каждая встреча нашей планеты с космическим пришельцем – чудо. Обидно, что на чудо Провальских воронок никто никогда внимания не обращал. Нужны дорогостоящие буровые работы, лабораторные анализы образцов, чтобы высказать серьёзное научное предположение о происхождении удивительных кратеров. За давностью лет события научной сенсации не будет, ценных метеоритных трофеев тоже,  потому можно уверенно предсказать, что Академия наук республики не поддержит шаткую идею, но ведь и по Тунгусскому чуду, несмотря на колоссальные затраты, наука ничего внятного до сих пор не сказала.

Современная сейсмография могла бы обнаружить твёрдые тела (метеориты), если такие имеются,  в глубинах кратеров.

Провалье должно дождаться своего часа, проведения  исследовательских работ в этом месте, невзирая на, возможно бесперспективные, затраты.

Ведь были же в истории люди, вроде Г. Шлимана, поверившие в «художественный вымысел» Гомера, и открывшие миру Трою. Слово за дезновенными  безумцами!

                                                                                                                                               

                                                    Жадово.

                                                                 

                                                                               Край родной долготерпенья…

                                                                                                         Ф. Тютчев.   

                                   1. Торфяная страда.

Испокон веков в Жадово печи топили дровами.

Но однажды попробовали умные головы заменить дрова торфом. Оказалось, что за два дня можно заготовить топливо на всю зиму, и не надо пилить-колоть, - набросал в печь сухого торфа и никаких забот. Горит прекрасно, тепла даёт достаточно, - не ведает хозяин лиха с топливом. Правда, красная зола из торфа не годится для выпаривания в жлуктах грязного белья и в огороде как удобрение не годится, да это мелочи. Ковали специальные лопаты для резки торфа стали делать, для перевозки сухого торфа специальные корзины из лозы плести стали. Привяжет на телегу хозяин такое приспособление и на метр поднимутся борта телеги, грузить на воз можно от души. Несколько ездок и перевезёт хозяин топливо на всю зиму. Почти у каждого во дворе имелся этот нехитрый эллипс, подогнанный по габаритам телеги, - «корзина» для перевозки торфа.

Первыми начали добывать торф слобожане. Изуродовали прекрасный луг на улице Берег. О рекультивации и тогда много разговоров было, да только и через десятилетия ничего не было сделано.  Эти язвы земли слобожане «забоями» называли, что абсолютно верно с точки зрения науки. А Старый Жадов  выдумал своё название – купорез. Не сыскать такого слова ни в лингвистике, ни среди терминов  в науке разработок полезных ископаемых. Перед войной в купорезы превратились луга Остапове  и между Кутним и Белым Вирком, а уж летом 43-го  перебрались на Сухомлин.

По-своему называли сельчане и процесс добычи торфа, говорили «резать» или «копать» торф. Тяжкая это работа даже для привычных тружеников.

Вначале с небольшой площадки, примерно 3 х 4 метра, снимают дёрн и слой наносов.  Снимаемый слой становится всё толще, чем дальше отступают к периферии луга. Если слой вскрыши становится метр и более, работу прекращают. Как правило, это уже пахотное поле. Первый штык, а это примерно полуметровой  длины «кирпичик», торфа самый молодой, лёгкий, золотистого цвета, с ещё не истлевшими водорослями, сохнет быстро, горит хорошо, но теплоёмкость самая низкая. Резчик, - а это, как правило, мужчина, - опытным путём определяет толщину «кирпичиков»,  таким образом, чтобы они хорошо сушились (не были слишком толстыми) и не ломались во время непродолжительной, но многоходовой операции доставки изделия из купореза  к месту сушки. В среднем это «кирпичик» размером 100х100х500 мм. Едва резчик заканчивал свою операцию, как  «кирпич»  переходил в руки работника «от лопаты», который поднимал его на бровку купореза. Когда глубина последнего становилась большой, в цепочку подключался ещё один или два работника. Наверху сырой торф грузили на телегу и отвозили на несколько десятков метров, где и складывали его в кубики высотой 4 - 5 этажей. Несколько недель торф, таким образом, сушился.  Площадка зарастала травой, торф в нижних этажах плохо сох, поэтому требовалось переложить «кубики» в новые купки. Наконец торф высох, его складывают в «сажень» - сооружение для осенне-зимнего хранения торфа. «Сажень» никак не соотносится с древнерусской мерой длины; представлял собой скирду, стог, конус или небольшую копию египетской пирамиды, - в зависимости от фантазии хозяина.

Через день-два резчик жаловался, что «пуп болит», - приходилось животом давить на черенок торфорезной лопаты. А каково было «работнику от лопаты»? Каждый кирпич выбросить из купореза, согнуться-разогнуться  с грузом сотни, тысячи раз за день.

Пять-шесть человек за два дня могли обеспечить семью  торфом на зиму. Ну а если семья была маленькая, или вообще одиночка, как наша соседка Галина Павловна, то приходилось кооперироваться, зарабатывать копанныков, - для них «торфяная страда» продолжалась 7 – 10 дней. Так вот, Павловна всегда выбирала работу «от лопаты». Павловна выдавала продукцию «на гора», находясь в забое босиком.  Резиновых сапог у ней не было. А вода в купорез  сочится родниковая.

--  Галя,  невже ноги не мерзнуть?

--  Чого?  Воны ж далеко от головы.

На пятом-шестом «штыке» (а это порядка трёх метров глубины) Павловну подменяли те, у кого имелась резиновая обувь. Галя однако же купорез не оставляла, поднималась на метр-полтора и всё так же выбрасывала торф на поверхность.

Довелось мне, отпускнику, поработать на торфодобыче. Было это, кажется, после первого года работы на руднике. Там у нас сменная норма  была разгрузить забой, а это 20 тонн руды. Погрузить в одноколёсную тачку, отвезти  к рудоспуску, - такой план на двух забойщиков.  Уставал. Но привык, втянулся.

В Жадове я охотно иду помогать копать торф. Думал,  что физически я более колхозников подготовлен. Однако через пару часов работы «от лопаты» позорно подкачала спина.  Потому торф никогда не вырабатывали на всю глубину залежи: образец пятого «штыка» несли неизменному «геологу» Павлу Коровке:

-- Подывысь, Павел Логинович, одын песок!

Коровка  (Диденко  П. Л.) брал в ладони тёмно-коричневую грязь, с авторитетным видом мял и растирал её пальцами, и выносил приговор:

--  Ладно, последний штык!  Глыбше не копай.

Тяжелый труд удивительным образом оказывал благотворное влияние на людей. Однажды довелось быть свидетелем своеобразного концерта. Молодая красивая женщина пела не наши сельские песни, а те, что мы только по радио слушали. И пела так, словно, по меньшей мере, на клубной сцене выступала.

--  Чия-то девка так ловкущо спевае?

--   То ж невестка Маслюковых, кажуть сын из города привёз такую голосистую.

Каждый год к месту работ почти ежедневно приходил Митрофан Судьин, больше известный по прозвищу Рыжий. Жил он на хуторе с горбатой старухой, скучал без людей, потому для него такое количество сельчан, приезжавших на возах почти к его хутору, было для Митрофана праздником. А поболтать Рыжий любил!

--  Ну и бреше! – восхищались сельчане.

Среди потешных баек, неправдоподобных историй были у Митрофана и рассказы о находках торфокопателей – гигантских костях («Не иначе мамонта!»).

«Копать торф» мне довелось много раз, кости мамонта не попадались. Вот береста берёзы – другое дело,- попадалась часто и на любой глубине. Древесина  сгнила, а береста  целая. И не догадался здешний предок берестяную грамоту нам оставить, как новгородцы!  Зато один раз своими глазами увидел в торфе  черепки какого-то гончарного изделия. Невзрачные черепки – без росписи, без «полуды», - никакого внимания им никто и не придал. Не могу сейчас вспомнить, в каком  месте это было, на какой глубине.

Недавно прочитал сенсационное сообщение: полуметровый (если не ошибаюсь)  слой торфа образуется за тысячелетие! Пусть это для условий Шотландии, но и природа Полесья не так уж разнится, чтобы у нас торф рос в десять раз быстрее!

Керамика появилась в палеолите ( 5 тыс. лет до н. э.), потом еще нужно было время, чтобы она распространилась и дошла из Междуречья до наших мест. И всё-таки, всё-таки! На какой древней земле мы живём!

Река Дыва. Судоходная.

Речные суда, допустим, тысячу лет назад были просто большими лодками.

Улица Макошин. Владимир Даль не мог толком объяснить, что такое Макоша, зато прекрасно знал тот, кто нарёк улицу этим названием.

 

2. Давным-давно…

 

Люди жили здесь всегда.

Едва ледник отступил на север, едва холодная земля покрылась первой растительностью, как на оттаявших просторах появились живые существа, а с ними и человек. Ещё Север Европы покрыт ледяным панцырем, а здесь уже властвует, вооруженный палицей и одетый в звериные шкуры, Царь Природы. Это сколько же племён, народов, верований и религий прошло через Северщину, прежде чем сюда пришло христианство, а с ним и письменность?!

Знаменитое поселение в Мезине относится к позднепалеолитической эпохе. Нехитрые строения древнего человека: конус из жердей крыли дёрном – жилище готово! Мезин на Десне это полсотни километров по прямой от Жадово. Охотники-сибиряки уходят на лыжах на однодневную охоту на лыжах за 70 км от жилья. Вряд ли первобытному человеку это было не под силу. Жилище-зимовьё при тогдашней технологии мог построить где угодно и без особого труда. Несомненно, исходил древний человек леса, проплыл по рекам, обжил их берега за тысячелетия после Ледникового периода.

Не воплотились в камне строения древних  на нашей земле, поскольку камня здесь нет. Строили здесь из дерева, подверженного гниению и горению, - не могли теремы соперничать по долговечности египетским пирамидам  из каменных монолитов в сухом и жарком климате. И всё-таки оставил древний человек следы своего пребывания на здешней земле: могильные  курганы, стоянки, городища. На реке Сновь их 6, на Десне – не меньше 15. Только в Семёновском районе останки древних поселений обнаружены в Тимоновичах и Хотеевке, Костобоброве и Карповичах, Старой Гутке. В лесах дичь, грибы, ягоды, дикий мёд, рыба в реках,- исключительно благоприятные условия для проживания древнего человека.

Принято считать, что славяне произошли от скифов, населявших некогда северное Причерноморье. В 5 – 7 вв до н. э. их оттеснили на север греки, а во втором веке до н. э. скифов уже с востока с территории нынешней степной Украины вытеснили сарматы, пришедшие из Поволжья и Южно-Уральских степей. Во времена великого переселения народов  (3 – 6 вв н. э.) скифов (теперь уже славян) не осталось в Причерноморье. Только незавидные земли Тмутаракани еще на долгие годы останутся княжеством россов.

Северяне, древляне, поляне, кривичи… Родственные племена, только разобщены, вечно в междуусобных распрях, встречаются в дубовых рощах, посвященных Прове (богу правосудия), куда вход с оружием запрещён… Из-за своей разобщённости и платили племена дань хазарам до 8 – 9 вв  н. э.  Но менялись времена, крепла Киевская Русь, не могли русичи безропотно сносить набеги южных кочевников, сами совершали кровавые рейды на южных соседей. И не только на нищих кочевников, но и на богатую Византию, о чем свидетельствую летописи.

Общее развитие общества не обошло стороной и кочевые племена, они всё больше перенимали оседлый образ жизни. Северские князья принимали их под своё крыло. Село Печенюги, без сомнения, свидетельство места поселения кочевников.

Село Жадово возникло… Тут возникает широкий диапазон мнений.

Новый Жадов  (Слобода) образовался из беглых правобережцев, не выдержавших ига ляхов. Исход украинцев был массовым. Левобережье Днепра было под рукой царя России, что бы ни говорили историки нынешние, - дальновидным был Богдан Хмельницкий! – он выбрал из двух зол меньшее. Бежавшие из Правобережья, селились вблизи уже существующих населённых пунктов, именовали свои поселения Слободой (Свобода!). Порой Слобода становилась больше изначального  населённого пункта, как то случилось с селом Жадово. Ничтоже сумняшеся, многие историки отсюда и ведут летоисчисление села возникновением Слободы: год 1672. Невозможно поверить, что Машево основано в 15 веке, а Жадово лишь в 17-м  (источник один и тот же,  «История городов и сёл Украины» в 26 томах.)

Первый директор Жадовской средней школы Яков Ефимович Стецков изложил нам, школярам послевоенной поры, свою точку зрения истинной даты возникновения села:

--  Люди бежали в леса от татаро-монгольской орды, таким образом, и возникло поселение Жадово.  

Правы, скорее всего, историки, осторожно утверждающие, что село  (Старый Жадов)  «без сомнения принадлежит к дотатарским поселениям».

Доброе дело сделал В. В. Щербицкий, с помпой отпраздновавший 1500-летие  Киева. Пусть на 1000 лет младше Самарканда и Феодосии, но…  и мы, славяне, не лыком шиты! Пусть не легендарный Кий город основал, пусть под другим именем, но был здесь город! Его просто не могло не быть в столь красивом,  удобном, выгодном месте! А уж как он назывался до Кия – не столь существенно. При советской власти имена городов порой за одно десятилетие менялись не один раз, – не считать же датой основания города с года его последнего переименования. А бывало, завоеватель уничтожал города до основания, борозду пропахивали на руинах! – а они из пепла возрождались, жить продолжали. Может название, порой меняя… История не имеет начала и конца. Человечество живёт вечно.

 

 

 

                                     3. Слово о словах.

 

У древних народов словарный запас был несравненно беднее, но менее умными  считать наших предков не следует. Это у князя толмач был, а простой смертный общался с иноплеменным соседом без переводчиков, а таких соседей с четырёх сторон было несколько, потому и были наши предки полиглотами поневоле. Многие слова заимствовали у соседей, рос словарный запас языка, речь обогащалась, приобретая  различные оттенки и художественные достоинства.

Не дошли до нас словари хазар и половцев, какие слова позаимствовали у них славяне? Неведомо. Но они точно были.

Начнём с монголов.

Была у жадовских дошколят такая игра, - чертили на земле дрючком  палочки, приговаривая:

--  Жили-были четыре брата     /  /  /  /.  Один перекрестился   X / / /,  другой не «докрестился»   X У / /,   двое  обнялись   Х У И,  а меланка – блысь!  -  ХУЙ. То был наш первый в детстве шаг в освоении письменности!

А ведь это похабное слово, впервые  начертанное, - монгольское!

Максим Горький в одной статье очень деликатно объяснил происхождение  популярного российского мата. По его версии в древности старый охотник, встречаясь в лесу с молодым, спешил произнести фразу: «Я поял твою мать!», заявляя таким образом о родстве и возможном отцовстве. Много позже, когда рабовладелец, а за ним помещик, присвоили себе право первой ночи, фраза стала оскорбительной и превратилась в ругательство.

… На сон грядущий шабашники рассказывали разные истории. Как-то и я просветил коллег по работе, пользуясь всё той же статьёй Горького.

--  А знаете, почему в народе рубль называют целковым? Это была плата невесте, которую барин выдавал за своего крепостного,  за девственность. Немалые, кстати, были деньги в те давние времена.

Бригада друзей-шабашников внимала с повышенным интересом…

Деликатно, как у Горького, у меня не получилось. Приходится называть вещи своими именами, как в сказках Шехерезады.  Да и нынешняя литература, сцена, кино позволяют себе печатать непечатное и гласно выражаться матом.

Итак, монгольское слово хуй переводится как «вихрь». В русско-монгольском словаре для смягчения напечатано:   Вихрь -  хуй салхи.   Прямо кириллицей  (она у монголов в употреблении с 1941 года).

Слово салхи  означает «ветер», ну а «вихрь» сам собой.

Монгол на коне – «это звучит гордо!» Коротконогий (может потому и коротконогий?) монгол с раннего детства на своей низкорослой лошадёнке, - нечто единое – кентавр!  Промчаться по малотравной степи, поднять столб пыли, уподобиться вихрю, да это же высший шик, говоря современным языком! Узрев в степи скачущего на лошади батыра, им восхищались соплеменники: «Хуй!» («Вихрь!»).

Долетел сей вихрь и до земель русичей.

Уже и замирение наступило. Князья русские повезли к хану в Сарай дань и подарки дорогие. На пепелищах смерды, яко птица феникс, возрождают города и веси. Отходчивый русский мужик не простил резню и разор татаро-монголам, но внешне миролюбивым стал, слова от них перенял, почти по-бусурмански  балакает при встрече:

--  Сайн байна уу, орос?  (Монгольское приветствие. Дословно: «Хорошо ли имеешь себя, русский?», или более близко для нас: «Как себя чувствуешь?», «Как поживаешь, русич?»).

--  Сайн, хуй!  («Хорошо, вихрь!»).

И оба в высшей степени довольны, - русский обматерил последним словом монгола, а татарин вознёсся, яко орёл, высшей похвалой ороса.

То, что русичи к завоевателям относились соответственно, очевидно.

Называется ваша столица Сарай, так мы вашим словом хлев, отхожее место, обзовём. У вас одна на всех Столица где-то в низовьях Волги, а у нас у каждого смерда свой Сарай. Тоже и со словом «вихрь» - мы этим коротким и запоминающимся словом стали мужской член называть, выразив, таким образом, своё отношение к поработителям. Удобно было отвести душу, обматерив  врага на его же языке, не бельмеса (тоже ведь татарское слово!) не понимающего. Эх, немало слов подарили нашему народу завоеватели, только хороших ли не понятно, - дикий народ! Что от них ждать? Своё родное славянское слово «уд»  (член) позабыли ради монгольского неологизма. Говорим сегодня  «удовольствие», «удовлетворить» («удоволить» по-старославянски), даже не задумываясь о корне слова «уд», сироткой живущем в нашем языке со времён былинных. Но это уже иная область науки языкознания.

Три сезона после страшной Отечественной плодотворно работали наши палеолонтологи-археологи  в пустыне Гоби (по-монгольски «Говь»). Вывезли оттуда жуткие звероящерские кости! Часть их хранится в музее Улан-Батора, другая в Питере. Находясь рядом с гигантскими скелетами, не очень комфортно себя чувствуешь. Это сколько же динозавровских сил (в силах лошадиных не сосчитать!), чтобы стотонная махина могла передвигаться?! И кости должны быть не иначе, как на основе титановых сплавов. С трудом верится, что constanta  g = 9,8 м/сек  , наверняка была меньше.

В книге воспоминаний «Дорога ветров» Ивана  Ефремова,  нашей национальной гордости, больше известного в России как писателя-фантаста, а не ученого палеонтолога, подробно описаны работы тех экспедиций.  В составе группы было аж три машины (а женщин – одна) типа незабвенных полуторок. Вместо номеров на бортах было написано имя собственное машины.  Одна машина называлась «вихрь» в монгольском, естественно, звучании. Сей комический пассаж можно уразуметь лишь с некоторыми познаниями в монгольском языке. И оценить юмор участников экспедиции, Ивана Антоновича, в частности.

Поляки.

У племени северян  были северные соседи поляне. В поисках лучших земель да климата благодатного ушли они на территорию нынешней Польши, смешались с тамошними племенами и стали прозываться поляками. Как же велика была их тяга  к «исторической родине»,  сколько раз огнём и мечом пытались они воцариться на восточных землях! И не без успеха: Смоленск и Москва Смутного времени были под поляками, пока пеплом Лжедмитрия не выстрелили из пушки в ту стороны, из которой он пришел. Даже в ХХ веке  братья-славяне пытались урвать Западную Украину, Белоруссию, и не только… Мне по душе отношение к полякам Достоевского. Кажется, в «Бесах» он очень едко прошелся по гонору ляхов. А Гоголь в «Тарасе Бульбе»?  Вражины  те ещё!

Многовековые перекаты поляков через Северщину не могли не оставить  исторических следов. Католиков, допустим, как и костёлов, в Жадове не появилось, зато фамилий на «-ский» - ой, как много! Не со своими же панёнками шли ляхи на Восток. Хоть и раздроблены были русичи, да не просто побеждать их было. Потому и объединялись с литовинами, хотя живут сегодня эти соседи как кошка с собакой. Вильнюс и прилегающие районы Литвы заселены поляками, свято хранящими язык, обычаи, культуру. Литовцы их не иначе как «пшеками» зовут.

Князь Гедеминас  для литовцев что Наполеон для французов, - при нём они «поили своих лошадей в Черном море»!  Только не пьют лошади морскую воду.

Издревле русских «москалями» дразнят, украинцев «хохлами», белорусов «бульбашами», «пшеками», стало быть, поляков,  «курратами», «курратиками» (черти) эстонцев, а «лабасами» литовцев.  Ничего обидного в самом слове лабас нет, просто литовское приветствие. Только этот вот литовский «привет» оставил в нашем селе многочисленное потомство Лабосков.   В документах эти фамилии несколько отмежевались от своих прямых предков, – пишут Лобосок.

Потом были шведы.

Многие из них не поспевали за убегающим из-под Полтавы Карлом ХII, так и остались на наших землях, образовали не только семьи и фамилии (Швед), но и поселения (Шведчина).  И привнесли свои не лучшие качества нордического характера мягкосердечным славянам.

Как же много прошло их, врагов-завоевателей, через земли Северщины!  В таких условиях невозможно было сохранить самобытность коренного народа.

Евреи, как ни странно, тоже вторглись в пределы Киевской Руси. Когда? – Вопрос к специалистам исследователям. Очень давно, коль уже при Ярославе Мудром в Киеве существовала  Жидовская улица  (Н. Карамзин.), а позже хозяевами  шинков да кабаков, в крайнем случае, кравцами испокон веков на Святой Руси были потомки колен Израилевых. Облагодетельствовали своими словечками нашу речь, правда,  прижились они в большинстве своём в мире блатных.

Кто же мы северцы-северяне после стольких кровосмешений? Эти орды инородцев камня на камне не должны были оставить от племени изначального. Так нет ведь – что не село, свой говор; «окают» слобожане, «акают» старожадовцы  («сало» - «сала»), а как бесподобно разговаривают машевцы!

 

3. Ода древней земле.

 

В лето 1955 от Р. Х. содеяше аз грешный дело богопротивное.

Отроки некоего техникума, сиречь вьюноши неразумные, вкупе были приведены ко вратам Пещер Ближних во Киево-Печерской Лавре на экскурсию. Жадающий познаний смешался с толпой и аз многогрешный. Дважды пересчитывал нас Старшой группы, выходило, что лишний во человецех наличествует, токмо аз, долу очеса опустив, смурый шествую со всеми. Не изгнали мя. И пошел купно со отроки по тенетам Пещер Ближних.

Нетленные мощи покоятся в нишах, свечи теплятся; индо кисть руки святого из златотканых одеяний глядится, индо боле того. Инок тихим гласом глаголет о житии богоугодных покойников, сиречь мощи святых, о святости их в жизни земной. Бяше бо час единения с таинством святости, аще бурсаки техникумовские тишайше и богобоязненно  глаголили о своём мирском житии. Паки и паки являлись одесную и ошуюю мощи святых старцев.

Рцы,  святый отче, где возлежит святой Земли Русской Илия Муромец? Не сказал. Может во Пещерах Дальних? Начаша нуриться доиде сумежия Пещер, являемся на Свет Божий. И не узрели мы чресла и рамена москаля Муромца, божьим промыслом оказавшемся в сонме святых.

По нынешним временам не место там москалю. Заодно и прах Юрия Долгорукого убрать из Лавры, - за него Юрий Лужков хорошие деньги даст! – пусть в Москве лежит. Саркофаг ему друг Лужкова Зураб Церетели возведёт поболе Чернобыльского  над 4-м блоком…

С необычным чувством читаю «Житие протопопа Аввакума», - книга несопоставимо выше творений некоторых Нобелевских лауреатов, тем паче Сталинских!  Творения ума человеческого  вне времени и расстояний!  Вот одна цитата из  «Поучения Владимира Мономаха»:  «А и-Щернигова  до Кыева  нестышьды ъздых ко отцю, днем есмъ переездил до вечерни».  («А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни»). Не было дальних расстояний в давние времена! И нет предела жизни для умных мыслей.

«Слово о полку Игореве».  Об этом древнерусском памятнике литературы написано столько, что упоминать о нём всуе, грех.  И однако же… несколько слов.

Автор, описывая места действия  (Новгород-Северский, Путивль, Каяла, Тмутаракань) словно со спутника обозревает «земной шарик». Нет ни одной фразы, не несущей смысловой нагрузки – «мыслям тесно»! Небольшое, в сущности, произведение, а какой объём информации по истории, географии, фольклористике!  Представить трудно, что этим метафорам 850 лет:

«… синее вино, с горем смешанное».

«… Волгу вёслами расплескать, а Дон шлемами вычерпать».

«… изронил жемчужную душу из храброго тела через золотое ожерелье».

Или описание сечи:

«На  Немизъ снопы стелют головами, молотят ъ чепи харалужными, на тоцъ живот кладутъ, въют душу от тъела».

И я, раб ничтожный, льщу себя надеждой, что сей древний гений – земляк мой! Не токмо на одной Земле родились, но жили на Северщине!

А и как знать, не был ли Боян, «соловей старого времени», славянским Гомером, не дошедшие песни которого были сродни  «Илиаде» и «Одиссее»?

Безмерно велик человек прошлого. Их мысли и дела преступно забыты.

Ведь Homo sapiens потому и выжил, что во все времена не терял разум свой. Мы не ко времени сейчас вымираем. На печальные размышления это наводит.

                               

   Вспомнить и забыть.

 

                             Ты вырезан искусно как печать,

                                           Чтобы векам свой оттиск передать.

                                                        В. Шекспир. Сонеты, 11.

 

«Помянем покойного…»,   «Хороший был человек!», «Земля ему пухом!» Компания выпет, не чокаясь, и вроде всё: отдали долг – с лёгкостью можно и позабыть покойного. О мёртвых принято говорить хорошо или вообще никак. О Николае Андриановиче Федькове  (9. IV. 1941  -  18. IV. 2004) расскажу и хорошее, и плохое. Таким он был, таким я его помню.  Всего ничего я знал его в детстве  начала 50-х, и о более памятных пяти встречах 70 – 80-х годов прошлого века, когда был он не мальчиком, но мужем. Хотя  до обидного долго мы оставались мальчиками, в тридцатилетнем возрасте непозволительно часто «шалили» выпивкой, после которой тянуло «на подвиги», на мальчишечьи глупости.

…На улице с непривлекательным названием Кочерга проживало семейство Пирченковых.  Пирченчиха слыла ведьмой. Я в детстве, проходя мимо их хаты, изрядно трусил, а то и на бег переходил. Дорога в том месте была затемнена с двух сторон растущими деревьями, окна хаты Пирченковых никогда не светились, как тут было не пуститься рысью, поднимая пыль босыми ногами. Слухов было предостаточно: и колесом могла ведьма под ноги подкатиться, и непонятно каким лохматым зверем обернуться и перепугать до смерти. Главная же специализация ведьмы из Кочерги была выдаивать ночью соседских коров. На ведьму старая Пирченчиха  никак не тянула: болезненная и рыхлая белотелая  (редко когда появлявшаяся на солнце) старуха. Только слухи были сильнее моей детской логики – ведьма, значит, бойся, хлопец!

Были у Пирченковых две дочери. Старшая Настя замужем ни разу не была, потому как не была красавицей. А может и характер не ахти. А вот миловидная Маня побывала замужем за односельчанином Андрианом, только недолго. Он как в Москву уехал, так только его и видели.  Обзавёлся столичной женой, у нас в селе никогда не появлялся, хотя, наверное, понемногу на жадовского сына посылал.

В переулочке, недалеко от родительского дома выстроила себе Мария Степановна  крохотную хатку, где и стали они поживать вдвоём с малолетним сыном Колей.  На молодую красавицу маму еще как заглядываются сельские мужики, вот только до сватовства не доходит. Может помехой тому сынок,  в точности лицом маму повторивший, даже красота его была женская: черты лица нежные, кожа мягкая… Может за его женственность и сверстники его не любили, дразнили  Зей.

В моём детстве все малолетки, отвергнутые улицей, становились мне близкими и  друзьями. Среди них и Коля Федьков, хоть и был моложе меня. Учились мы в разных классах Старо-Жадовской  неполно-средней школы.  Там я его впервые и заметил.

Откуда-то из Западной Украины приехала к нам новая учительница. Географию у нас преподавала, удивляя нас своим  необычным говором. Волосы её были рыжие-рыжие. Возможно крашеные, только где тогда хну достать было? В селе  рыжие не пользовались симпатией. Была учительница какой-то дальней родственницей моей бабушки, потому и у нас побывала в гостях вместе с малолетней дочкой, одетой в невиданные шаровары.   Иного покроя и материала носила эта девчонка и в качестве школьной формы, привлекая внимание всех учеников.  Коля Федьков учился в одном классе с этой девочкой, и недевичий предмет туалета привлёк его настолько, что хлопец влюбился в дочку рыжей учительницы.  То была, наверное, первая Колина любовь. В дальнейшем он влюблялся многократно и четырежды в своей жизни был женат.

Где-то около того времени я и побывал несколько раз в их малюсенькой хате. И, несмотря на мой убогий жизненный опыт, я почувствовал в этом жилище атмосферу  гнёздышка Купидона. Малолетний Коля просвещал меня науке «Как не забеременеть», подслушанной, видимо, в своём домашнем  алькове.

Потом мы пасли на Сухомлине гусей.  Вместе купались и играли.

После того, как волки задрали несколько овец, пастуху колхозной отары  Ивану Коровкину  (И. П. Диденко) выдали дробовик, и отец давал ему ежедневно один заряженный патрон. Волки, прознав о такой угрозе, перестали нападать на овец, а мы ежедневно упражнялись в стрельбе. То по воронам, которые не иначе как заговорённые были, то стреляли в воду, погрузив дуло  по самое ложе.

При наличии ружья как не поиграть в охотников? На роль охотника с ружьём все шли с величайшим желанием, а вот Собакой  при охотнике никто не хотел быть. Приходилось определять считалкой  или в порядке очереди. Но чаще всех Собакой бывал Коля Зей.  Видимо изображая белок, мы залазили на деревья. Через какое-то время по лесу шел с ружьём охотник, впереди него бежала Собака-Зей  и громко лаяла «Гав-гав!», обнаружив «дичь».  Выстрел в Первых Песках не раздавался, охотник убивал понарошку громким «Пуф!»

Год 1983-й. В ноябре умер мой дедушка. Я прилетел из Прибалтики в день его смерти, но на похороны опоздал, - Иван постарался зарыть деда в тот же день. Сходил на свежую могилку, постоял молча.

А ведь старый Степан Пирченок, Колин дед, знавал моего дедушку, по молодости гуляли вместе. Об этом как-то пытался в Феодосии рассказать мне дед Степан.  Старый сходил в баню, побрился (праздник был, что ли?), моложавый такой за столом сидит, выпиваем… И попытался было дед предаться воспоминаниям, только дочка, внук, его жена, правнук Стасик всё внимание гостю из Сибири оказывают, не дают минуты деду предаться воспоминанием… Так и не выслушал я может очень интересный рассказ о взаимоотношениях наших дедов.

В ноябре 1983-го пошел я  в Семёновку  через Лосёвку и Погорельцы. Мжичка  нудная сеет с неба, не пушкинская осенняя пора. В резиновых сапогах  вышагиваю по грязи Шевчихинской гребли. Нет электростанции на Ревне, ничего не осталось от старого хутора. Морось, мокро, невесело.

В Семёновке долго ищу улицу Новоселица, и ещё дольше иду в её конец, где проживает Коля Федьков.  Прихожу к нему, когда уже стемнелось. Странное совпадение: одиннадцать лет назад  19 ноября 1972 года, точно в такое же время суток, в такую же погоду  я ввалился к нему на дом в первую встречу в Феодосии. А нынче встреча пятая, последняя. Семёновка, Новоселица. Ноябрь 1983.

У Коли юная жена красавица Ольга. Третья. Он главный инженер колхоза, одного из четырёх в Семёновке. Казённая, служебная то есть, невзрачная квартира. Не очень радостное застолье, тогда в Феодосии было иначе. Может потому, что тогда мы были вдвоём, не было за столом этой красавицы, с которой общий разговор не получается.  Но на утро, когда Ольга ушла на работу, а Коля как-то очень торопливо продал из своего погреба машину картошки, мы как-то почувствовали непринуждённость, родственность душ… Словом, пошли мы в ресторан. В дни нашего детства это заведение называлось «Чайная», даже в тот год, когда я впервые привёз на Запад жену и наш райцентр показал… В меню нас цена на «Советское Шампанское»  поразила – четыре с чем-то рублями.

--  Да оно ведь в магазине стоит 5.17.

--  А на Украине 4.17 – убила нас официантка. Это много позже я привык не удивляться, что в Прибалтике пиво «Жигулёвское» дешевле, чем в целом по СССР, в Крыму сухое вино очень дешевое, а на озере Рица шашлыки страшно дорогие.

Нам с Ниной, моей женой, в Семёновской «Чайной» предлагает свежие митетеи. Опять глаза на лоб полезли. Нет, всё-таки  тёмные мы люди, всю жизнь прожившие на Севере Крайнем, Востоке Дальнем и Сибири Бескрайней – есть такое блюдо митетеи!

Я был жесток и равнодушен к нему, когда он жаловался еще в самые радужные наши времена на сердечные недомогания, на травмы, когда он под машину попал. Думал про себе: мешок с дерьмом!  Я ведь завидовал его красоте, умению хорошо одеваться, успеху у женщин. Он был похож на Элвиса Пресли, по крайней мере прическу  точно старался иметь такую же, как у знаменитости. Общем, мой друг – не поющий Элвис Пресли!

Друга больше нет. Он был очень привязан ко мне. Я должен вспомнить наши феодосийские встречи, запечатлеть их на бумаге. Вспомнить всё… Чтоб забыть…

Коля служил в армии в Подмосковье в ракетных войсках, часто бывал в Москве у отца, однако после дембиля  поехал к матери в Крым. Мария Степановна долго мыкалась в Жадово, потом уехала в Крым, который опустел после депортации крымских татар. Сначала жила она в Бранном Поле (не находил я на карте Крыма такого населённого пункта), потом перебралась в уютные   Дальние Камыши, что со временем превратились в посёлок городского типа Приморский. Это 14 км от Феодосии по берегу моря в сторону Керчи, и 18 км от моря Азовского. Нет здесь Крымских гор, ветры Сальских степей гуляют привольно, особенно в зимнее время. Не тот Крым, что в Ялте, Алуште, Гурзуфе, но всё-таки  Крым.

В посёлке военный завод «Море», выпускающий малотоннажные суда (торпедные катера?).  У проходной  стоит на пьедестале  один такой красавец с изумительными линиями… Ну таких завод давно не выпускает. В семидесятых там делали суда из стекловолокна с полипропиленом (назвать точно могут только конструкторы). Общем, ему нипочем магнитные мины, радары, а может и торпеды. Плюс бешенная скорость.

Завод оттяпал у посёлка несколько километров побережья и закрыл весь берег моря до Керчи включительно. Коля утверждает, что там на побережье полно военных объектов, имеется, дескать, полигон для тренировки космонавтов на случай приводнения. Завод «Море» даёт работу жителям посёлка Приморский и соседних населенных пунктов. Здесь работает Витя Юресько из Владиславовки, о котором расскажу чуть ниже.

Приехавший к матери Коля, не ладил с отчимом. Мария Степановна нашла тут себе деда, который обустроил дом. В своё время, ещё до появления завода «Море»,  совхоз построил для своих работников дома и продал их по себестоимости с рассрочкой на много лет. Мария Степановна купила, а дед пристроил две жилых веранды, кухню. В доме оборудовал три комнаты, причем одна комната с отдельным входом. Словом, делалось  так, как принято на югах: всё для максимального количества проживания приезжих отдыхающих.

Коле-то погулять, поволочиться да выпить надо, вот и не сошлись характером с дедом. Но умирает дед, женится Коля, сын родился, вроде остепенился Федьков.

Меня и Мишу Худобца приглашает Коля в гости ежегодно. Мы и обещаем, только всё недосуг. Наконец, 19 ноября 1972 года я в Крыму. Добрался до посёлка  Приморский, осталось найти улицу Черниговскую и дом №13.

Иду по железнодорожной насыпи, вдоль которой вытянулась его улица. Ломлюсь в один дом, оказывается, не тот. Редко на котором доме номер имеется, к тому же вся улица по одну сторону – тут тебе четные и нечетные дома. Наконец, 13-й по моим подсчетам. Спрашиваю: «Тринадцатый?» - «Да». – «Федьков здесь проживает?» - «Нет».  Я готов разразиться …

--  Вот через переулок его дом.  – Два тринадцатых дома, но ни «А» ни «Б»…

--  А что, у них никого нет? – Действительно, там ни огонька.  Мрак.

--  Да нет, только что кто-то там ходил…

Было уже темно, я открыл калитку, выходящую в переулок, а из другой калитки, что в огород открывается, мне навстречу Федьков выходит. Залаяла собака. Я немножко голос изменил, беретку надвинул на глаза. Коля не узнаёт.

--  Хозяин, уйми собаку! – Коля  неподвижен. – Ну что стоишь? Принимай гостя! -  Наконец-то узнал. Объятия. Идём в дом.

В ближайшие полчаса, может даже час, он настолько «не в своей тарелке», что не знает, как поступать. Командую я. Самостоятельно раздеваюсь, предлагаю за стол сесть. Он спохватился:

--  Знаешь, настолько неожиданно, что не могу в себя прийти!

Мы идём в погреб за «сухачом», как его Коля называет, - домашним вином.

Коля один. Мать поехала провожать дедушку, приезжавшего из Жадово погостить. Жена Галя вообще ушла от него к родителям, обитающим на соседней улице. Уходит уже не в первый раз.

Только в свой четвёртый приезд в Феодосию, я узнал, да и то не от Коли, что   Галя его  не первая жена. Почему-то Коля упорно об этом не хотел говорить мне. Знали об этом, ох, многие! Сам красавец, выбирал женщин красавиц, только  ведь алмазы соответствующей огранки требуют,- рубил бы ты, Коля, сук по себе! Грех многоженства не осуждаю, наоборот, сейчас, единожды женившийся, домостроевцем реликтовым считается.

--  Ты давно не пробовал жадовской самогонки? – Я достаю бутылку мутной влаги.

--  Зато я домашнюю самогонку частенько употребляю. – Ставит на стол прозрачнейшее изделие. Мы угощаем друг друга, всухомятку заксываем. Я разбиваю сырое яйцо и обнаруживаю, что у него два желтка:

--  Смотри, какая удача! Это же редкость.

--  Чему ты удивляешься? Вся эта корзина – яйца с двумя желтками. Моя мать работает на птицеферме и берёт там этот «брак».

--  Миша Худобец был у тебя?

--  Нет.

--  А он твёрдо обещал. Был в Жадово в сентябре, я думал, что заедет к тебе.

--  Ты первый из моих гостей, за это стоит выпить.

Выпили. А ещё пьём за то, чтобы встреча эта не была последней.

Стараемся вспомнить, в каком же году мы виделись в последний раз. Кажется, было это в 1956 году, значит, полных 17 лет тому. Изменились ли мы? Несомненно, но не настолько, чтобы не быть друзьями. И мы пьём за дружбу.

             

Потом Коле пришла идея сейчас, в полночь, сходить на берег моря.  Приххватили с собой бутылку, идём.

Устроились на прибрежных камнях, выпиваем под шум прибоя. Принизывающий ветер, я замёрз, а Федьков восторгается высотой морской волны. Не хочу его разочаровывать, мне в заливе Шелихова доводилось видеть волны в 5-6 метров и приливы-отливы в 9 метров. Лучше промолчать, - всё равно не поверит. На море ни одного судна, ни одного огонька до мыса Чауда, редкие огоньки в сторону Феодосии. В самом городе их побольше.  Четырнадцать километров Золотого пляжа пусты. Коля не перестаёт нахваливать море и пляж. Жаль, что не лето…

С этого дня  родилась традиция: всякий раз как я к нему приезжал, мы шли ночью на встречу с Черным морем.  Пушкин и Марлинский, Айвазовский и Чехов, Горький и Сергеев-Ценский, Паустовский и Утёсов, Грин и Волошин, - тысячи знаменитостей, миллионы почитателей «самого синего в мире», и мы, примкнувшие к ним.

Назавтра, 20 ноября, мы побывали в музее А. Грина. Несмоленые канаты, штурвал, сделанная под старинную карта «Гринландии», старое кресло писателя на колёсиках с узкой спинкой. Возможно, и не сиживал в нём «Рыцарь Мечты», а вот я, пользуясь отсутствием смотрителей музея и посетителей, посидел, - был такой грех.

А ещё в тот день дали Мише Худобцу телеграмму: « Пили твой день рождения сожалели твоём отсутствии Федьков Сумин». Пусть рвёт волоса…

Основное же времяпровождение – походы по ресторанам. Собственно, ресторанов в Феодосии три, может четыре, зато кафе и забегаловок  - море. Чаще всего посещали ресторан «Одиссей», где за вечер, как минимум, два раза исполняли песню «Эх, Одесса, жемчужина у моря», которую только в ресторанах и можно было послушать. А, похоже, песня старая, она в пьесе А. Корнейчука  «Мои друзья» имеет место быть, а для меня она была новинкой. Я даже рисковал под неё танцевать, несмотря на мятый костюм и зимние ботинки.

Чтобы посещение ресторана обходилось дешевле, мы предварительно заходили  в какую-нибудь  забегаловку, выпивали одну или две бутылку  «Бецмана» (так называют аборигены довольно приятное «Бiле мiцне»). Как-то мы пытались втроём  (третьим был  Витя Юресько) проникнуть в ресторан, но бдительный швейцар не пустил. «Вас пущу, а вашего друга, - кивок в сторону Вити, - нет».  «Борода» был неумолим. Пришлось нам для Витьки такси искать. Согласился частник отвезти во Владиславовку за предварительно уплаченные 6 рублей. Отвёз. А там ещё и с Витьки содрал шесть рублей.

Последний автобус на Приморский уходил в 23.00, и мы часто на него опаздывали. Приходилось добираться на попутках с разного рода приключениями. Вот одно из них. В стоящей на обочине «Волге» ютятся от дождя две парочки.

--  Кацо, подбрось до Приморского.

--  Нэт!

--  Назови цену, а мы удвоим.

--  Нэт!

 

Могила Айвазовского.

Иван Айвазовский, живший в Феодосии, умер 19 апреля 1900 года. Похоронили его во дворе древней армянской церкви. На его надгробии из белого итальянского мрамора высечена надпись на армянском языке:  «Рождённый смертным, оставил по себе бессмертную память». Провожая подругу из ресторана, я в первый раз попал к могиле Айвазовского. Подруга нырнула в одну из дверей многочисленных хибарок, облепивших могилу художника. Остался я под назойливым холодным дождиком, посидел некоторое время на крылечке и отправился ночевать на железнодорожный вокзал. А утром ехали в одном автобусе вместе с Колей Федьковым… Назавтра я пытался найти могилу Айвазовского и не смог. Но в следующие свои приезды я уже легко её находил. Однажды с незнакомыми ребятами решили почтить память великого художника, расположившись с выпивкой на соседней скамейке. Сидим, поминаем. Как на грех появляется группа туристов в три десятка женщин с экскурсоводом во главе. Спрятать вино нам так и не удалось.

Потом были экскурсии в Музей Айвазовского, бывший дом художника. В нём он писал свои шедевры, никогда не работая на плэнере, - всё по памяти. 6 тысяч его картин разбросаны по музеям мира. Немало их и в музее Феодосии, есть просто гигантские полотна. Меня поразили его графические наброски: 80-летний старец, рисуя корабельные снасти, проводит такие линии, что и лекалом не выполнить. Как же тверда была его рука!

Федьков работает мастером производственного обучения в училище, готовящем кадры для завода «Море», он имеет пропуск на завод, поскольку его учащиеся работают там на практике.

Три года назад в Жадово я познакомился с Виктором Юресько, молдаванином, женатом на Анастасии Кузьминичне Худобец. Тогда-то он и пригласил меня к себе в гости во Владиславовку.

Коля Федьков идёт на завод, где Юресько работает, чтобы договориться  о встрече на «высоком уровне». В обед выходит Витя за проходную, мы идём в кафе, но там кушало много заводских, так что мы выпили пива, да покушали. Закончился обеденный перерыв, Юресько  на завод не вернулся, и мы переключились на водку. Договорились когда встречаемся у него.

Когда Федьков водит меня по городу, кпд его лекций весьма низкий.  «Вот в этом доме останавливался Пушкин»… «Вот развалины генуэзской крепости»… «Это улица Героя Советского Союза Федько, почти моего однофамильца»… «А вот в этой бане я мылся с одной подругой, хотел показать себя воспитанным, не покушался на её честь, а она обиделась и больше со мной не встречалась». Когда я хожу сам, то остаётся в памяти  больше впечатлений, я ведь не заглядываю в кафешки, типа «Кафа».  Кстати, Кафа – это одно из названий 2500-летней Феодосии. На Кафу совершал набеги атаман Сагайдачный, тот самый, «що промiняв жiнку на тютюн та люльку, - необачный»!

Полюби этот старинный город, Сумин, свидетеля античных греков, генуэзцев, турков и татар! Ты еще увидишь его красоты  и древние ценности!

25 ноября служебным автобусом мы едем  с Колей и Витей во Владиславовку. Рабочие, едущие в этом автобусе, - поголовно пьяные.

Настя, Витькина жена, в командировке: сопровождает по железной дороге изделия завода «Море» в Питер, - очень хорошо оплачиваемая работа. Об этом Витька просит не рассказывать в Жадово, где мне предстоит быть через несколько дней.

У Витьки малюсенький дом, ну просто кукольный, правда, ухоженный. Под стать ему и малюсенькие  (декоративные) куры.  А яйца несут размером почти с настоящие куриные. И уж очень злой петушок. Стоит его подразнить, «поклёвывая» пальцем по земле вблизи забияки, как он взлетает на голову посмевшего дразниться, и пребольно дерётся.  У Витьки две юных дочери. Старшая красавица и большая скромница, потому не очень заметная, а младшая не блещет красотой, но уж очень боевая.

Хозяин попросил соседку приготовить нам закуску, сам же заблаговременно позаботился о выпивке: купил у сопровождающих «винные поезда» молочный бидон «Муската» по цене рубль за литр.  Поскольку цистерны с вином были в начале пути, то и вино было неразбавленное, отличное. И вот мы, втроём в сущности, ну еще малопьющая соседка,  готовившая закуску, за сутки одолели бидон в 38 литров.  Пьяные не были, в смысле – не отрубались, а Коля вообще верх шика, - в костюме-тройке, - сама элегантность.  Но даже от очень хорошего вина может быть нехорошо. Кажется, Солон говорил: «Всё хорошо в меру».

Уже  на перроне,  провожая меня, выпиваем на посошок бутылку водки.

Вторая встреча с семейством Федьковых состоялась в июне1973 года. Из Новокузнецка мы ехали с сыном поездом. Запомнилась паромная переправа через Керченский пролив. Пассажиры рады встрече с морем, бегут купаться, а в воде медуз как в наваристом супе! Мелководье пролива явствует из того, что за кормой остаётся грязный след поднятого со дна ила… Первые километры крымской  земли за Керчью… Дикие маки цветут на голой бесплодной земле. Яркокрасные  маки, словно капельки крови, что так обильно пролилась здесь в годы Великой Отечественной при бездарном первом десанте. Командовал десантом яростный коммунист Мехлис, до этого член радакционной коллегии газеты «Правда». Положил тысячи солдат, «не обеспечил организацию обороны» (как осторожно выразилась БСЭ) и представителя Ставки Верховного Главнокомандующего на Крымском фронте  освободили от занимаемых должностей в мае 1942 года. Велико было желание редактора стать полководцем, ан не получилось. Стасик, сын Коли Федькова до сих пор находит патроны и стреляные гильзы, прогуливась невдалеке от посёлка.

Песчаных пляжей в Крыму, за исключением  Евпатории и Феодосии, нет. В самой Феодосии  километровая полоска пляжа, но между городом и Приморским песчаный Золотой пляж длиной 14 км, правда, не очень уютный, - палатку ставить негде, топлива для костра нет, в 50 метрах от моря дорога на Керчь, по которой ежесуточно идёт поток машин. И тем не менее, мы блаженствуем. Стасик с Женькой играют на мелководье, а мы с Колей возлежим на горячем песке, потягиваем хорошие вина. Коля нахваливал мне «Бычью кровь», но мне больше понравилась «Перлына стэпу» - в жару это сухое прозрачнейшее вино более чем кстати.

Женька никогда не видел моря. Он смешно играет с волнами: заходит в воду, когда волна откатывается, и убегает, когда она наступает.  И восторженно визжит при этом.  Ракушки его не интересуют, а вот медуз боится, как недавно в Новокузнецке водорослей («Ай, возрасли!»). Мы привезли с собой сибирский загар, чему немало удивлялись крымчане. Там мы купались, а здесь ещё никто не осмеливается – вода холодная. Через полтора года мы с Колей  будем купаться на Рождество 1975 года. Притормаживали маршрутные автобусы, с удивлением смотрели на нас пассажиры и водители, лишь Володя Платонов  молча и с укоризной наблюдал за нами. Дескать, что с вами, пьяными дураками поделаешь. Температура воды в море была в тот день семь и восемь десятых градуса, но яркое солнце растаяло весь снег на песке. Так мы однажды «моржевали».

Пока же июнь 1973-го.  Играют наши сыновья на пляже. Неутомимо носятся по песку. Их переполняет радость единения с морем.

У нас была уйма планов: автобусная поездка по Крыму, благо такую возможность представляло городское турбюро, съездить на Кара-Даг, съездить с ночевкой в палатке в район Старого Крыма. Последний пункт горячо поддержала Галя, жена Николая. Там лес, можно шашлыки сварганить. Она даже палатку и спальные принадлежности обещала достать у себя на работе. Работала она в бухгалтерии того же училища, где Коля работал. Они опять живут одной семьёй, но … до поры. Как-то мы вместе ужинали с непременным возлиянием. Коля, отяжелев, пошел спать, я же беседую с Галкой. Она худенькая, лупоглазая, не ахти как интеллектуальна, словом, не в моём вкусе. Вдруг влетает в кухню, где мы сидели, проснувшийся Коля со зверским выражением лица, - Галю как ветром сдуло, он за ней, и пока я соображал, они виток вокруг дома сделали.

--  Ты что, Коля, чокнулся?  -  Для меня это дикость – поднять на женщину руку, будь она трижды неправа.

--   Она  хихикала…

На меня он не прыгнул, хотя по его словам драться он умеет хорошо. Жизнь, дескать, заставила научиться постоять за себя. И кажется мне, закон гостеприимства его бы не остановил.

Однажды, прогуливаясь, и ведя душеполезные беседы после очередного возлияния, забрели мы вечером куда-то вроде базы отдыха. Там идут импровизированное соревнование по армреслингу «на высадку». Коля втравливает меня, предлагая победителю очередного раунда

--  Попробуй с шахтёром!

Никогда не боролся на руках, и на сей раз всячески открещиваюсь. Не тут-то было!  Чемпион, у которого бицепсы устрашающего размера, жаждал славы. А Коля подначивает, пришлось уступить другу. Чемпион, конечно, меня победил, но я упорно минут пять не сдавался, чем вызвал похвалу победителя. Назавтра я осмотрел свой локоть – он был весь синим.

В Старый Крым и его окрестности поездка сорвалась. Не видел я могилы Александра Грина, не ощутил веяний старокрымской истории. А ведь некогда был город, территорией в сотню квадратных километров, столицей крымского ханства.

А на Кара-Даге побывали.

Коля взял в проводники фэзэушника, своего ученика из училища жителя Щербаковки, излазившего Кара-Даг.

Мне казалась, что погасший вулкан должен выглядеть как дальневосточная сопка со срезанной вершиной. Давно погасшая крымская огнедышащая гора выглядела иначе. Похоже, лава проникала в кратер вулкана несколькими каналами, окружающие породы выветрились, остались вулканические породы каналов, каждый из которых носит отдельное название: Трон, Король, Царица… Невысокие, может метров триста, но живописные.

От Биостанции, где раньше, говорят, дрессировали в военных целях дельфинов, мы проникли через дыру в заборе к подножию Кара-Дага. Со мной Женька, поэтому наш проводник выбирает не очень крутые тропы.

Мы прошли лишь половину пути до Планерского, где некогда жил Максимилиан Волошин. Поэт и художник был большим оригиналом, - не стриженый гигант вечно разгуливал босиком, принимал в своём доме богемных друзей со всей России, число которых в иные дни составляло пребольшую ораву, кормившуюся щедротами хозяина. Сейчас в его доме  Дом творчества Союза Писателей.

Внизу Золотые Ворота. Сквозь причудливую скалу проплывают маломерные суда. Будь вода потеплее, я непременно попытался бы добраться до скалы вплавь, - соблазнительно недалеко она от берега. Я фотографирую Золотые Ворота. У меня почему-то «Киев-Вега», маленький и ненадёжный фотоаппарат. По распадку спускаемся к морю. И вернёмся мы на Биостанцию по подводной кромке: у отвесного скалистого берега, протяженностью около двух километров, имеется терраса, шириной до двух метров, находящаяся неглубоко под водой, не более полуметра. Лишь в одном месте приходится, обходя скальный выступ, окунуться «по уши». А вода холодная!  Я посадил Женьку на плечи и быстро преодолел препятствие. А Коля барахтался как мешок. После он объяснил, что не хотел мочить саквояж с продуктами и выпивкой. А я нелестно подумал о нём как о тюфяке.

Накрылись мои босоножки! Идти босиком по подводным камням невозможно. Обувь, рассчитанная на весь отпуск, приказала долго жить в одночасье.

Гида мы отпускаем, как только до конца прошли подводную террасу. Садимся на камни и откупориваем…

Жена, прочитав эти заметки, строго осудила за каждостраничные пьянки. Это аванс за будущие годы действия Сухого закона. Кавказ, Крым, рядом с Черным морем море отличных вин… Как не пить?

Год 1975-й. Самое его начало. Феодосия живёт и процветает.  Я ищу работу в Крыму. Для начала – прописку. Живу на этот раз в гостинице «Астория». У меня одноместный номер с телефоном и телевизором, ванной и туалетом. А кровать полутораспальная. Внизу в нашем здании два ресторана – «Астория» и «Одиссей».  Мой любимый – последний. Шикую как никогда раньше.

Я исчез из дома Федьковых внезапно, звоню однажды Галке, Колиной жене по рабочему телефону. Сообщаю, что я живу в гостинице.

--  А я думала, что в вытрезвителе.

Эти словеса навсегда отравили наши отношения.

Кажется, в году 1979 Галя приехала к нам в Литву со своей неродной сестрой.  Уже разведенная холостячка.  Фигурка – вах! Её молодая сестра ещё краше. А не покорили они меня. И особенно с Галкой не получался дружественный контакт, тёплые взаимоотношения. Отдувалась за меня жена, чтобы рассчитаться за их крымское гостеприимство, которым и Нина однажды воспользовалась.

Один пренеприятнейший случай вспоминаю: накупавшись в море вблизи посёлка Приморский, мы уже возвращаемся домой. Мы, это я с Колей и Володя Платонов («брат» Федькова. Коля и меня часто «братом» называет.) с женой Катей.  Решил я туфли помыть. Мешала небольшая волна.  На покрытых водорослями камнях  я не удержался и съехал в воду. Были на мне белые брюки и белая рубаха, а когда я  выбрался на берег, одежда на мне была мокрой и зелёной. Пришли мы к Платоновым, я разделся до плавок и спать завалился. Катя всё перестирала, высушила и выгладила. Назавтра я опять был франтом, только  с препакостным в душе настроением.  Чтобы развеяться,  организуем застолье, где я  «один парень на деревне».  Мужики на работе. За столом  Катя и её сестра, да еще симпатичная соседка,  очень женственная крымская татарка, не стесняющаяся своей национальности и, между прочем, без акцента по-русски разговаривающей. Через год одна из участниц этого кутежа повесится. Может потому, что и в Крыму мужиков не хватает.

Четвёртый раз в Феодосии мы встречаемся с Федьковым 15 августа 1976 года. Он уже студент-заочник института по специальности инженер-автомеханик. Как и все заочники, ищет, кто бы сделал контрольную, да как бы проскользнуть с зачетами к экзаменам. Я удивляюсь, что он не может выполнить по элементарщине – Истмату. Неужели мой друг такой тупой?

Я устраиваюсь на работу монтажником на строительство  Акташской  (впоследствие  именуемой Крымской АЭС).  На полгода еду в Невинномысск в командировку.

Наша последняя встреча с Федьковым состоялась 24 февраля 1977 года. В Феодосии солнечно, но ветер холодный. Коля весь в студенческих  заботах, и не только о себе, но и однокурсницах. Вот он при мне звонит в Орджоникидзе  (курорт  под Судаком) студентке, в него влюблённой, сообщает, что нашел канал, где та может сдать «хвост».  Мне представилась возможность её увидеть: тощая, высокая, «на лицо ужасная», зато без ума влюблённая в моего «брата». А был случай, когда мы с Колей чуть было свояками не стали.

Однажды сидели мы с Колей в ресторане «Одиссей». Свободных мест нет. Но не для нас. Я ведь живу вверху в гостинице. Мы с Колей разделись в моём номере, на лифте в ресторан спускаемся, минуя швейцара и раздевалку.  Наш столик «холостяцким» был  недолго:  приводит Коля подругу из числа толпившихся  у входа и, не пускаемую неумолимым швейцаром. Красивая, тридцатилетняя,  фигуристая. Подруга пока сидит на коленях у Николая, потом стул для неё раздобыли.  Угощаем её. Коля прямым текстом предлагает ей обслужить нас обоих в номере этой гостиницы. Она молчит,  улыбается. (Молчание – знак согласия.)  Вот только я не выдержал:

--  Ты что, Коля?

Ещё один случай, имевший место в том же «Одиссее».

Устроил ресторан праздник Русской зимы. Попасть в заведение невозможно. Только не для жильцов гостиницы. Опять мы с Колей тут как тут.  «Эх, Одессой» упиваемся  в который раз.  Мы уже знаем половину оркестрантов. Один из них –  вылитый Иисус Христос!  Бородка, усики, волосы – всё под него, Сына Божия, куда  только райком комсомола смотрит? Ещё один наш хороший знакомый закончил  физмат университета, работал преподавателем  в училище, где сейчас  Коля работает. В прошлые годы мы вместе в «Ропане», кафе, что рядом с заводом  «Море»,  много раз выпивали,  нынче выпускник  Университета  играет в оркестре ресторана «Одиссей». И чувствует себя комфортно: зарабатывает куда больше, чем будучи преподавателем с университетским дипломом. Мы и сейчас выпиваем с музыкантом.  До или после его выступлений.

В ресторане разыгрывалась лотерея. Просто номерки, от руки написанные, продавали за полтинник. Мы тоже купили. В качестве выигрыша вручали всякую мелочь. Самый ценный приз – бутылка шампанского – нам не досталась. Под занавес  Снегурочка вынесла главный приз – запечёного гуся, но  сколько она не выкрикивала номерок, хозяин так и не объявился. Скорее всего, этот номерок вообще  не продавали. Тогда Снегурочка объявила музыкальную викторину, которую с блеском я выиграл.  Авторов «Катюши», допустим, многие в зале знали, но я был быстрее их,  ближе остальных сидел к сцене,  на которой  Снегурочка находилась, и кричал ответы громче всех. Гусь достался мне. Все столики сдвигаются в стол единый, появляется множество бутылок, а ресторан не закрывается в одиннадцать, а продолжает работать до часу ночи. Снегурочка уже восседает рядом со мной. Тут-то я её и рассмотрел: только что худенькая, а старая, морщинистая, - жуть. Компания словно сто лет знакомые: все близкие и родные. Это было незабываемо! Гуся делили по-братски, мне досталось сердце.

27 февраля 1977 года я улетаю из Крыма. Наше последнее свидание в  крымских  пенатах  Николая Федькова. Как никогда он откровенничает со мной, на супругу жалуется, - и взял-то он её не девственницей, и сына она против него настраивает, и хозяйка она не ахти какая…

Мы навещаем в больнице Володю Платонова. Благодаря ему, я имею крымскую прописку. В больнице и его жена Катя. И никакого предчувствия, что видимся  в последний раз. Только вечное море будет всё так же плескаться у крымских берегов, лаская, изнеженные и не очень, тела отдыхающих.  Блаженный край, хмельная жизнь, любовь и молодость, - всё это Крым. Не очень красивые крымские горы, бедная растительность, какой-то белёсый цвет «врачующего простора», небогатое живностью Черное море…

Как всегда, гиперболизируя, Коля рассказал, как они ловили бычков для ухи в Азовском море. Да мы её из сети выбрасывали в море Охотском, за рыбу не считая!

Еще один «кровожадный» рассказ Федькова.

Отдыхали они однажды на берегу Азовского моря.  Коля решил на шашлык  придушить ягнёнка из отары, что рядом паслась.  Вместе со скотинкой скатился  с  обрыва к морю,  почти в объятья  пастуха с двумя кавказскими овчарками.

--  Не знаю, как они меня не разорвали.

Случай на улице Черниговской в посёлке Приморском.

Попалось пьяному Николаю стадо гусей.

--  Куркули! Развели тут всякую живность! 

Поймал пару гусей и, крепко зажав в руках их головы, сильно встряхнул. Приносит домой обезглавленные  тушки, перепугав до ужаса мать – сам весь в крови.

Таков был мой друг детства «от и до», как любил он говорить в одно время.

А ещё он меня любил, не знаю за что. Маниакально хотел, чтобы я жил рядом с ним. Его большие письма, написанные размашистым почерком, полны были фантастических прелестей мест обитания, куда я непременно должен бы приехать на постоянное место жительства.  Перестал соблазнять меня он лишь после того, как,  завершив жизненный круг, сам вернулся в Жадово.

Великой детской преданности надо должное воздать. Не очень предан был я его дружбе.  Да простит меня покойный, преставившийся  18 апреля 2004 года.

 

                                   Судьба  Судьиной.

                                                          (1936 – 2004)

 

Прошло полтора года, как не стало Ольги Андреевны (на момент написания – январь 2007 года). Она жива в памяти родных и близких. Недавно проходил я в Партизанске (бывшем Сучане) мимо дома, в котором мы жили в 1956 – 1959 годах. Стоит этот двухэтажный дом, как и много  лет назад, только жильцы там иные – детдомовцы, и, наверное, нашу бывшую квартиру до неузнаваемости переделали. Были две больших комнаты, небольшая кухня и две кладовки, видимо, предназначавшиеся для ванны и туалета, но так и не получившие своего статуса. Общая площадь превышала 60 кв. м, что для нас, четверых жадовцев, никогда не проживавших в более комфортных условиях,  была просто верхом благополучия. Не важно, что удобства во дворе, что за водой нужно ходить к колонке, а о воде горячей даже не помышляли, что две печки топили углём дважды в сутки, - всё равно мы были счастливы.  Неважно, что мебели не было никакой. Присмотрели мы с Иваном Михайловичем выброшенные железные кровати да потрудились по ночам, - три кровати появились в наших апартаментах раньше всех прочих предметов «обстановки». Кровати не имели сеток, потому пришлось украсть полтора десятка затяжек с шахтного двора. (Затяжки, применяемые в шахте, представляют собой  неоструганые доски, шалёвки  по-жадовски). Еще снег не укрыл опавший лист, и мы натаскали дубовых листьев, набили ими матрасовки, ложе получилось как у королей. Подушки и одеяла предусмотрительно привезли из Жадово. Столы и табуретки делал Иван Михайлович. В магазине лишь посуду покупали. Обзавелись имуществом на манер первобытного человека. А когда все четверо стали работать и получать зарплату, то перестали стесняться соседей, перезнакомились со всеми жильцами нашего 12-ти квартирного дома. В бедности люди нос не дерут, зазнайство присуще лишь богатым.

Память о человеке порой короче, нежели существование нашего бывшего дома с бывшей Почтовой улицы, 44. Его построили после войны пленные японцы, как и сотни бараков угольного Сучана.  Уже почти не осталось тех бараков, нет угольных шахт и самого города нет. Есть город Партизанск. Может эти воспоминания, положенные на бумагу, окажутся надёжнее человеческой памяти?

Жила-была в селе Жадово семья Судьиных (в украинской транскрипции Суддины). Было у вдовы Ульяны  два сына – Гриша и Коля, и две дочери – Настя и Оля. Не очень любили их на селе, кличку обидную им дали Мурзы. Может и действительно не отличалась семья чистоплотностью. Подозрительно покашливали  буквально все, соседи, не таясь говаривали, что Демьяновы (тоже, что и Мурзины)  чахоточные.

Гриша то ли от Армии бегал, то ли за другие грехи его постоянно милиция ловила. Рассказывают, что однажды он убежал от органов через Десну. Мы, пацаны, восхищались таким поступком, - чи то шпурнув, чи просто переплыв  ре

ку, по нашим понятиям небывалой ширины, - ну чисто Тарзан. Хотя кое-кто говорил, что знал Гриша брод.  Как, откуда? И почему его ловили на Десне, а не на Ревне в Семёновке? Словом, в сельских героях ходил Григорий. А когда он женился на невесть откуда появившейся в нашем кутку Аксене  (не иначе как с самих Пьявок  девка была!), то Гриша трохи  остепенился. Может потому, что Аксеня  языкастая была, с ней лучше не связываться. Она и Гришу забритала. 

Гриша весь в мать: морда красная, только не от избытка здоровья. А вот Коля вроде бы и ростом поменьше, но симпатичнее старшего брата, а может и сильнее, - всё то он искал с кем бы побороться. Чаще всего спарринг-партнёром его был Иван Пичевский, хоть и здоровый хлопец, но моложе Коли. Коле не всегда удавалось одолеть Ивана, что только приводило его в азарт.

Все достоинства выпали на долю Ольги, младшей в семье. Она и в школе почти вiдминницей ходила, одна в роду десятилетку закончила.

А классе в девятом за этой белявой дивчиной приударил один парень со Старого Жадова. Он уже отслужил в Армии и прежде чем жениться, парубковал. Маня Кирпечиныхина долго с ним любовь крутила, уже и пересуды всякие пошли о них. Хлопец был из тех, кто своего не упустит. Маня была какой-то родственницей Ольге. «По-родственному» и переметнулся Манин жених к Ольге. Недолго они встречались, но и тут слухи поползли, получил, дескать, женишок что хотел.

За десятиклассницей Ольгой приударил наш Иван. И опять слухи: не досталась Судьина  Нагорному девкой!

Это было в 1954 году.  Едва Ольга сдала последний выпускной экзамен, как Иван заговорил о скоропостижной  женитьбе. Дед с бабой воспротивились. Но они были против и тогда, когда еще не служивший в армии Иван пожелал жениться.  Тогда они резонно говорили: отслужишь – женись как все люди. Отслужил, а старики всё равно противятся. И невестка не нравится, и родня неладная… Однако ж уговорил Иван мою бабушку сходить однажды вечером к Демьяновым как бы на смотрины. С умилением бабушка потом рассказывала:

--  Вона ж пригорнулась к нему… Трэба  благословлять.

И порешили к свадьбе готовиться. А когда она состоялась, то была не хуже, чем у людей: и многолюдная, и весёлая, и горилкой обильна… Только мне было не по себе – от многолюдия  и природной моей стеснительности.

И, говоря словами Пушкина, «я спрятался, меня искали, но не нашли». А про себя решил: «Если когда-нибудь буду жениться, то никакой свадьбы. Это таинство. Браки совершаются на небесах».  Так примерно и случилось 12 лет спустя. В Красноярске в ресторане «Север» процедура бракосочетания имела место быть за одним лишь столом со свидетелями да несколькими близкими сокурсниками моей жены.

Вернёмся в год 1954-й. Октябрьским  или ноябрьским вечером делаю я уроки (тогда учился в 10-м) за столом в хате. А в спальне рожает Ольга. Моя многоопытная бабушка приняла роды, но в больницу роженицу всё равно полагается везти. Дважды я бегал к Москвичке, где в те времена было маленькое «бордельеро», звал Ивана, объявлял громогласно причину, но «счастливый папаша» идиотски хихикал, отмахиваясь, какой, дескать, ребёнок?  Действительно, Ольга сильно затягивалась, и, родив, убеждала всех, что ещё не время. Бабушка сказала как отрезала – ребёнок доношен. Только мёртвенький  родился.

Работал тогда Иван Михайлович в средней школе трудовиком. Собутыльниками были товарищи из сельпо, сельсовета, даже парторг Сковородько К. М. И, наверное,  не без протекции пошла Ольга работать буфетчицей на Слободе. Напарницей и помощницей у ней была одноклассница. Место вообще-то доходное, только напарница должна быть честной да пьяница-муж пореже на халяву угощаться в буфете.

Завсегдатаем буфета был один китобой со «Славы». Капитан-директор флотилии Соляник тогда гремел на весь Союз. Дважды Герой Социалистического труда славно потрудился в те годы, едва не всех кашалотов уничтожили!  Судёнышки-китобои, вооруженные гарпунной пушкой, маленькие; чуть заштормило, ложатся на борт. Рейс длится до девяти месяцев, не все выдерживают такой экстрим, два-три человека сходят с ума.  Относительно в лучшем положении те, кто занят на переработке китов.  База – судно большое.

На три отпускных месяца китобои как с цепи срываются. Денег, особенно у гарпунёров, навалом. В Одессе или в столицах можно спустить быстро, а вот в селе хватит надолго, и шикануть можно впечатляюще.

Один китобой, кажется, его фамилия была Лебедев, как раз проводил свой отпуск в Жадово, спускал свои денежки в буфете, где  Ольга работала. «Навар» с него был необыкновенный, но клиент не замечал, что его «доят». 

Долготерпение директора школы Стецкова Я. Е. в отношение Нагорного кончилось, и он тихо перекочевал в неполно-среднюю школу на Старый Жадов.  Ольге стало спокойнее работать. Только не унялся Иван Михайлович. Он и на новом месте работы обзавёлся собутыльниками, благо у трудовика удобная для выпивки кандейка.

Поздней весной или в начале лета 1956 года завербовался Иван Михайлович на путину на Камчатку. Как-то я не удосужился расспросить его, куда именно попал он на полуостров. Только не повезло ему с путиной. Рыба не пошла в тот год на нерест.  Бесплатным обратным проездом завербованный был обеспечен, но каково это возвратиться домой без копейки?  Ехидные жадовцы  всё равно останутся при мнении, что пропил. И принимает Иван Михайлович радикальное решение тормознуться по пути да подзаработать на шахте. Выбор пал на Сучан.

Благоверный муж не писал домой полгода. Чего только не передумала Ольга Андреевна!  Ходила к сельским гадалкам, к вербовщику, который неведомо куда мужа сослал. Объявился он к осени, мало того, звал к себе любимую жену, а чтобы она благополучно добралась, позвал и нас с мамашей, только что вернувшихся из Казахстано-Сибирской вербовки.

Была в те годы установка – для поступления в институт два года трудового стажа! Ну, потом армия, за столько лет напрочь забываются школьные знания, да и желания особого идти учиться в далеко не юном возрасте пропадает. Но я пока еду за вторым годом стажа. Год уже есть, четвёртый разряд сварщика есть.

В поезде  «Новосибирск – Москва» прочитал я книгу  В. Арсеньева «В дебрях Уссурийского края» и заболел Дальним Востоком.  А тут такое предложение!  Ольга вообще не раздумывала и готова была хоть на край света по первому зову мужа.

Сборы в дорогу и сама дорога достойна пера великого Гоголя. Необходимо было увезти с собой всё своё приданое. Получился багаж в виде нескольких шарообразных узлов («пузырей»), их надо было связать попарно и транспортировать, перекинув лямку через плечо. В Московском метро перевязь порвалась, пузыри покатились по мраморным плитам пола. Только москвичи и не такое видали! Нам же просто непростительно было смеяться над никогда дальше райцентра не бывавшей жительницы Жадово.

Не было настроения у Ольги любоваться красотами столицы и видами из вагонного окна Урала, Сибири, Байкала, Амура.

Первые две ночи по прибытии в Сучан, мы ночевали в шахтёрском общежитии, где жил Иван. Квартиру ему дали сразу. Неужели таким пробивным был мой дядя? Вообще-то фамилия Нагорного постоянно красовалась на Доске Почёта шахты среди лучших проходчиков. Неизменные 180% плана каждый месяц. Большими заработками не баловали, всё грамотами да благодарностями поощряли. Нужно еще выплатить ссуду, которую Иван взял у родного предприятия на наш проезд. Всё начиналось со скрипом.

Ольга устроилась на хлебозавод экспедитором.

По вечерам играли в «дурачка». Плутовала Андреевна безбожно! Глаз да глаз за ней нужен был. И не только в карты мухлевала, но и на работе. Пригодился опыт работы в Жадовском буфете. Хлеб продавала машинами. Были в доле шофёр и продавец магазина. Каждую смену, - а это были сутки через трое, - приносила она изрядные левые деньги.  Моя мамаша и Иван тряслись за неё, отговаривали, только она отчаянно продолжала своё рискованное дело.

В Сучане я спал в одной комнате с супругами Нагорными. Бывало, просыпался от их любовных игр. Зависти у меня не было. Послушаешь, послушаешь да осторожно к стенке отвернёшься, чтобы не потревожить и опять засыпаешь. Лишний раз вспомнишь, что до Ольгиных прелестей я когда-то раньше Ивана Михайловича добрался, раньше её первого мужчины, подержал за груди, когда она, наверняка, еще девственницей была.

Не изменилась Ольга после первых, вторых и третьих родов.  Младенцы умирали, даже не познав материнской груди. Не менялась  Андреевна станом долгие годы, всё такая же была как некогда в девках.

Как-то раз довелось мне подсмотреть за Ольгой, когда она мылась. Поразили меня убогие волосы на лобке. На голове длинные да густые, хоть и светлые чуть ли не цвета льна, а там немного темнее, но очень мало.  Редкие и короткие, - из-за этого она потеряла для меня как женщина всякую привлекательность.

Иван Михайлович мог быть и настоящим мужиком. Как-то пожаловалась Ольга, что пристаёт к ней какой-то подросток. Подкарауливает её в одно и то же время, в одном и том же месте, когда она возвращается с работы.  Однажды в означенное время мы проходили втроём, Ольга и показала обидчика: «Вот он!» А там была компашка человек десять оболтусов, не сказал бы, что малолеток.  И половина из них на мотоциклах. Я вообще среагировать не успел, а Иван на них орлом налетел! Банда в мгновение ока завела мотоциклы, оседлала их и, взревев моторами, одолела крутую сопку и скрылась за ней. После этого случая к Ольге никто даже не пытался подойти.

Через полгода я загремел в армию. На пять лет я потерял супругов из вида.  Мать рассказывала, что за время жизни в Сучане они крепко стали на ноги, приоделись, деньги завелись. Может,  и лучше было бы им остаться жить в Приморье, только резко поменял их судьбу обвал кровли в шахте, после которого Иван не единожды больше не спустился в забой…

В 90-е годы  21-ю шахту (она же «Глубокая»), где работал Нагорный, закрыли. Будь хоть капельку умнее господа Чубайсы, не закрой они все пять шахт Сучана, все угольные шахты Приморья, не пришлось бы сегодня везти уголёк из Абакана! В какую копеечку  обходится тонна этого топлива? А ведь уголь под нами, рядышком… Всё похоронили, закопали даже металлолом на 900-метровой глубине! И город Партизанск, бывший Сучан, умирает. Безработица.

В Жадове все заботы о хозяйстве легли на хилые плечи Ольги Андреевны, она стала часто болеть. Однажды мы с Иваном навещали её в Черниговской областной больнице. Я был в Жадово в отпуске. Стало быть, каждодневная пьянка, - мы и в Чернигов ехали с глубокого бодуна. Автобус переполнен, каждый второй пассажир стоит  на одной ноге, и дышать нечем.  Тут я впервые заметил, что для Ивана похмелка похуже моей. А давно ли в количестве выпитого я и подумать не мог состязаться с дядей. Годы не щадят.

Ольга днями пропадала в колхозе. Была бригадиром, вся в колхозных заботах и делах. Бабушка  очень долгое время справлялась с домашним хозяйством, еще и нянькой была малолетней внучке Наде, а позже и Сергею.  Вот корова, к примеру, не хочет Ольге всё молоко отдать, полностью выдоить её только бабушка может. Зато и лечила всякие хворобы животины бабушка: смазывала дёгтем разные болячки, язык солью натирала, свищей удаляла, всякий раз роды у коровы принимала.  По ночам к стельной корове выходила, чтоб. не дай Бог, телёнок не замёрз. Вот и благоволила корова старой хозяйке.  Надо полагать, что и свиноматка свои симпатии предпочитала бабушке. Зато Ольга всегда поросят возила в Семёновку продавать. Это главная статья дохода колхозника. Делили выручку за поросят Ольга с бабушкой пополам.

Хозяйство общее, а денежки по разным скрыням прятали. К Ольгиным схованкам  Иван имел доступ, так что  у молодых больших денег никогда не бывало.  Бабушка же накопила под конец жизни целых шесть тысяч, на «Жигули» хватило бы. Однажды она тайно поведала мне свой план.

--  Вот решили мы с дедом на три части эти деньги разделить: две тысячи на наши с дедом похороны, две – Ивану и две Проне, твоей матери.

Не думаю, что об этом секретном плане не знала Ольга.

Поведал я деду с бабой, что намерен в Крым перебраться, что Коля Федьков уступает мне свою очередь на кооперативную квартиру, на которую требуется взнос – две тысячи. И дала мне бабушка, не думая о последствиях, тысячу.

Как же настырна была Ольга, вымогая у бабушки деньги для своих отпрысков!

--  Старшему внуку дала  тысячу, дай и младшим по тысяче!  

Бабушка не торопилась давать деньги остальным внукам. Я не рад был, что взял деньги. Больше приезжать в гости в Жадово меня не тянуло. Приехал на похороны дедушки, и не приезжал на бабушкины похороны. О деньгах ни я, ни Нагорные не заикались.

Рассказал своей матери, что ей бабушка завещала две тысячи. Она равнодушно выслушала моё сообщение. После смерти Ивана мать переписывалась с Ольгой. Только о наследстве не заикалась, как, впрочем, и Ольга. А уж мне и соваться не пристало.

Приехали к нам однажды супруги Нагорные в гости в Прибалтику. Добираться в наш город было несложно – поездом «Симферополь – Рига», идущим через Чернигов, до конца, в Риге пересесть на дизель-поезд «Рига – Мажейкяй».

Было застолье, мало чем отличающееся от жадовского. Среди ночи Иван Михайлович попить захотел, но вместо воды из-под крана утолил жажду пивом из холодильника. Может, даже и водочки хлебнул … по ошибке. Как же его ругала-проклинала утром  супружница Ольга! На её сторону стала и моя жена.  Ну, какой тут грех, если в Библии нет запрета на вино.

Домой они уезжали не из Риги, а из Шяуляя. Мы провожали их. До прихода поезда ещё оставалось много времени, и мы пошли по магазинам. Было смешно смотреть, как панически боится Ольга опоздать на поезд, как трясётся, что мы заблудимся. Ей проще было ориентироваться в лесу, чем в городе. Будто никогда она не проезжала из конца в конец огромную страну, не жила в городе и не чувствовала себя привольно в человеческой толчее. Похоже, в её натуре изначально было заложено сельское естество.

Не хотелось бы оттенять в ней что-то плохое или хорошее: я кратко рассказал  о ней, как о женщине, которой она запомнилась.

Нина, моя жена, всегда была на стороне Ольги, сочувствовала и сопереживала ей. Нине было дико смотреть, как Ольга шла, нагруженная, словно вьючное животное, а рядом шествовал налегке супруг Иван.

Сплутовать, соврать по мелочам, своровать что-нибудь в колхозе, - такие грешки за ней водились, но по кардинальным вопросам она была по-человечески честной. Возможно, недругов у Ольги прибавилось, когда она ходила в бригадирах: зависть в крови у сельских жителей.

Тяжко и долго болела Ольга. Жаловалась в письмах ко мне: одна осталась, нет сил пораться.  Хату не бросала, наверное, сын Сергей не разрешал.  Пока не забрала к себе дочь Надя, где через полгода она и умерла. Ей было 68 лет.

 

                                       Прогресс?

 

Если смотреть на нашу хату с улицы, то слева будет хата Вуоди Трубчихи. Чудная женщина была, впрочем,  в селе все такие, только каждый чудил по-своему. Рассказывали, как она в девичестве на боли начала жаловаться:

--  Шось в животе як повернеться, як повернеться!

Поток её жалоб остановила какая-то многоопытная бабка:

--  А шо ж ты хотела, девка? Ты ж уже на сносях…

Вивдя   прозрела в одночасье:

--  Пойду повешусь! 

--  Грех и думать про такое! – увещевала  бабка. – Не ты первая в девках рожаешь.  Глядишь, перед смертью будэ кому кружку воды подать. Рожай, хай дытя росте.

Не знаю концовки той далёкой истории, только Вивдя* прожила всю жизнь бездетной.

Любопытно она считала свой возраст: долгие годы она говорила всем, что ей тридцать лет, пока однажды стала сразу пятидесятилетней.

Как все хохлы, она любила розыгрыши. Стоит Вуодя  у своего двора, празднично семечки довбае  (лузгает),  на телеге проезжает мимо хозяйственный да зажиточный мужик Евмен, поздоровкались.

--  Ты куды едешь, Евмен?

--  Да вот пожню  выкосить собрался.

--  И греха не боишься? Праздник же сегодня… - И, не моргнув глазом, назвала едва ли не один из «двунадесяти» церковных праздников.

--  Да ты шо? – удивился праведный Евмен.

--  Правды. Вот те хрест! – безбожница хутко перекрестилась (не впервой!). – И в церкви вранцi звонылы, не чув хиба?

--  Не … Тпру, ты, клятая!

Разворачивается Евмен  и домой едет. Дома после разговора с женой запрягать лошадь повторно не стал, только матюгнулся в адрес Вуоди.

В хате у Трубчихи я бывал в малолетстве раз или два, когда христосоваться ходил. Запомнилась неприбранность, запустение и сутiнки  (полусумрак) в избе. В сороковые годы хата, хлев, ворота, паркан  доживали свой век, как и сама хозяйка. Трубчиху ещё и Корявчихой  дразнили  («Корявочниками» в селе звали тех, кто утиль собирает), - лицо её было сплошь покрыто сетью горизонтальных и вертикальных морщин.

По вечерам никогда в хате не горел свет. Оживала хата лишь в дни, когда приезжал в гости племянник Павел.  Был он на два года старше нашего Ивана, но постоянно прибегал консультироваться по швецкому  ремеслу. Правда, Павел Трубкин  только загорался любым новым делом, но никогда до конца так ничего и не доводил. Тачать сапоги он тоже не выучился.

Как-то зимой Павел поймал на тёткином чердаке сову или филина и принёс к нам. Огромная птица с золотистыми немигающими глазами смотрела на людей без признаков страха, зато я её испугался: большие крылья, крючковатый клюв и жуткие когти внушали ужас. Птицу после осмотра отпустили.

Моя первая в детстве греховная страсть – сад соседки Вуоди. Там и было-то две-три яблони, слива да старая, гигантского роста груша, плоды которой были невкусные, почти несъедобные. У нас же и такого сада не было, потому я часто воровал у соседки яблоки. Бывало, она накрывала меня на месте преступления, однажды даже гналась огородами за мной до Белоусоувых. Я приседал в бады-

*Третья транскрипция имени женщины. Взята из исторического документа 1724 года. (В. Сергiйчук. «Хто кував славу «Русского оружия». Сiверянський лiтопис»,   2-3, 1996). Вообще-то, Вуодя – Евдокия. Кажется.  

лье  картофеля, да не тут-то было,- она не теряла меня из виду и бежала следом, пока я не перемахнул через забор, который оказался для Трубчихи непреодолимой преградой.  В другой раз я и сам бы перелазил здесь долго и осторожно, но страх был велик, - с перепугу и взлететь можно.

Однажды в праздник пошла Вуодя на ярмарку в райцентр, об этом я рассказал хлопцам. Как раз сливы созрели, потому мои дружки и рванули в сад соседки. Много ли надо, чтобы полностью обнести единственное сливовое деревце?

Буром попёрла на меня Трубчиха:

--  Да я в сельсовет пойду!  В милицию упеку тебя, бандит!

Хоть я и не воровал в тот раз, но свою причастность чувствовал, и покаянно молчал. Попробуй что-либо возразить разгневанной бабе, - ведь ударит, чем не попадя!   

Договорились мы как-то с Иваном Пичевским пойти в Семёновку. Заходит он утречком, а я ещё не поснедав, прошу его подождать. Я покушал второпях, выхожу. Ивана возле хаты нет, вернулся во двор, спросил бабушку:

--  Ивана не бачила?

Как раз Иван объявился с полной пазухой яблок. На расспросы отвечает:

Говорили, что дед зимой ночует в печке. Может, эта выдумка была близка к истине, - уж больно грязным выглядел дед! Одежда засаленная, неумытый, - кличка «Маслёнка» точно его характеризовала. К кому, как ни к Трубчихе прилепить деда Маслёнку?  Два изгоя, как два сапога, - пара. Ходит дед к нашей соседке и всё тут!  Тайно еженощно воркуют в темноте две родственные души! Не важно, что улик нет, - сельчанам, чтобы уверовать такая мелочь и не требовалось, - знаем, и всё тут!

Много пожарищ оставила война. Горели хаты, церковь на Цвинтаре, скирды соломы, ветряные мельницы.  Многие ветряки всё-таки уцелели. Возвращаясь из Сухомлина  после купаний в первые послевоенные годы, мы могли с Первого Бугра насчитать пять штук. Они как бы контур села обозначали, стояли в конце улиц, по окраине.

Пацанам нашего возраста не довелось видеть, как строят мельницу. Неужели без лесов? Побывавшие внутри ветряка, взахлёб рассказывали о массивных крутящихся валах, шестернях, жерновах, о горячей белой муке, струящейся в ларь. Только что мельник засыпал мешки жита в бункер, потекло помалу зерно под тяжело вращающийся верхний жернов и – продукт готов.  Приедет утром хозяин да погрузит мешки помола, оставив в уплату мельнику гарнц.

Никто нас, малолеток, не посвящал в секреты работы ветряной мельницы. Мы только могли смотреть, каким образом развёртывают вращающийся верх ветряка с крыльями перпендикулярно направлению ветра, как переходят на работу запасными жерновами, или, как косу-литовку в сенокос, отбивают, оттачивая, жернова.  Настоящий мельник владел множеством секретов. Какими же познаниями обладал дед Маслёнка, собственноручно творивший эту сложнейшую механику? Всё, что крутилось, двигалось, жило в ветряных мельницах, водяных млынах и крупорушках нашего села и окрестных населённых пунктов, сделано руками и нехитрым инструментом замечательного мастера деревянной механики – деда Маслёнки! Я только на третьем курсе института (на 13-й год учёбы!) сделал курсовой проект по «Деталям машин». По учебному пособию Ицковича, где всё подробно расписано, как и что рассчитывать да конструировать, сотворил на бумаге никому не нужный и никогда нигде не реализованный проект редуктора весом несколько килограмм. В пособии было указано,  из каких металлов должна быть та или иная деталь, допустимые усилия и нагрузки на сталь, бронзу, чугун. Маслёнка без всяких книг знал, что передаточное число шестерни должно равняться 39, что допустимые величины скола, сдвига, кручения должны быть  для дуба, граба, клёна и ясеня такими-то с поправками на качество древесины, неведомо какими внутренними чувствами выверенными. Не было у нас каменной берёзы, из которой пропеллеры первых самолётов делали, самшита – незаменимого материала для шестерен, к тому же не требующим смазки, простой сибирской лиственницы и кедра никогда не произрастало на нашей земле. Зато о качествах различных пород  родной древесины дед знал всё. В Голландии да Прибалтике ветряные мельницы из камня и кирпича строили, а в механике использовали железо… Не иностранные мастера научили нашего умельца всё делать из дерева, своим умом дошли. Вот и сотворили такие сельские Кулибины полтора десятка ветряных мельниц, семь млынов на Ирванце и несколько крупорушек только в нашем селе. И работала вся эта машинерия как часы долгие годы.  Чуть порушится где многолетний ход гигантских шестерёнок, - зовут деда Маслёнку, - непременно отремонтирует или новую взамен износившейся сделает. Откуда у народных умельцев знания Леонардо да Винчи?  Ведь в случае необходимости такой мастер катапульту изобретёт, флот вражеский сожжет системой зеркал, автомат Калашникова придумает…

Недолго был востребован талант деда Маслёнки, в основном, в годы НЭПа: тогда сосед соседа старался перещеголять в обзаведении имущества. Только одно дело срубить хоромы как писанку, - тут любой плотник, если хорошо заплатить, расстарается на загляденье. И совсем иное делать машины, которые сам Григорий Маслёнка делал, - это не болячка на видном месте!

После революции в селе появились комбеды.

В ещё дошкольном детстве довелось мне побывать в хате Комбета, наверное, главного из всех комбедов села. Только уличное прозвище и осталось наследникам! Хозяина нет (возможно,  в незабываемом 37-м сгинул, ведь не любил Вождь слишком рьяных), нищета в хате Комбетов.  А они ведь начинали     с т р о и т ь  светлое коммунистическое будущее, продолжили устройство после НЭПа, раскулачивание да коллективизацию затеяли. Всех богатеев под одну гребёнку!  Какой уж там эксплуататор, с точки зрения партячейки, оказался дед Маслёнка, но коль пришла разнарядка, то в числе раскулаченных, дед оказался одним из первых, - богатей из богатеев. Был у деда сын, который никогда не показывался в Жадово, видать, отрёкся от мелкобуржуазного родителя. Соседи радовались тихой радостью, ехидничали за глаза и были убеждёнными сторонниками тихого помешательства  Маслёнки. Сам дед при встречах с односельчанами здоровался, но никогда не вступал в разговоры. Тихий и пришибленный, никому не нужный и всеми отвергнутый, угасал уникальный механик-самоучка, - ни учеников, ни родных, ни близких…

Наш колхоз после войны назывался «Прогресс». Маленький всего 120 дворов, две бригады. Руководителей в нём было мало, потому может и порядка больше. На трудодень чуть больше граммов давали, чем в соседних колхозах. Нам завидовали, а мы гордились, особенно красивым иноземным названием.

Потом под благими намерениями колхозы укрупнили, - крупному колхозу под силу стадион построить. Стадион не построили, зато на трудодень стали давать меньше. Название «Прогресс» исчезло, из шести колхозов образовали один, имени Чкалова.

Дни и недели мелькали как зубья в шестерёнках, сработанных дедом Маслёнкой. Летели годы. Комбеты  меняли жизнь, да всё к худшему. Разобрали на дрова, а то и просто сожгли  в с е  ветряные мельницы. Трактор стал крутить жернова. Не надо ждать милостей от природы: есть ветер, нет ли, - колхозник всегда может смолоть свой мешок ржи. Прогресс?

Из столетий славянской культуры, боготворившей Дерево, без остатка уничтожаемого пожарами, мир удивлявшей постройками без единого гвоздя, может последними были не храмы и поместья, но такие нужные и умные мельницы дедов Маслёнок.  По творениям Механиков Божьей Милостью прокатилось всё уничтожающее Колесо Прогресса…

Прогресса?

                                                         Деды.

 

Деды на селе как скороспелки созревают. Еще недавно парубком был, а женился, уже школьницы «дядькой» кличут, не побрился год-два да одежду стал абы какую носить, - жена первая станет дедом называть, а соседка малого неслуха пугать будет:

--  Чого нюни розпустыв, гидота? Соседскому деду отдам!

А соседский дед в возрасте Иисуса.

Дед Лука был далеко не преклонного возраста, может  лет пятидесяти. Поджарый, высокий, с длинными ногами, прямой как оглобля. Рядом с ним невозможно было идти, до того быстро он ходил. Взрослый человек, если он хотел поговорить с вышагивающим рядом Лукой, вынужден был, как ребёнок переходить временами на рысцу. Рассказывают, что Лука хаживал в Новгород-Северский и обратно за световой день. А это, как минимум, восемьдесят километров. Сказочные королевские скороходы не иначе как предки жадовского Луки.

Еще один Лука, живший на улице Шлях, был слепой. Раз или два в месяц в его обход за подаянием попадала и наша улица. Поводырем Луки была внучка. Когда она пошла в школу, то деда водить было неловко, слепец всё реже появлялся в наших хатах. Нищих, попрошаек, погорельцев было много, но Лука остался в памяти. Он  не просто просил Христа ради, он читал поминальные молитвы в каждой хате, перечисляя давно почивших родственников в каждой семье. Это ж какой памятью надо обладать, чтобы безошибочно перечислить покойных в каждой семье, каждой хате?!  Я и сейчас вижу стоящего у порога слепца, крест-накрест обвешанного  кайстрами, неприятным гундосым речитативом поминающим умерших предков. Некоторых я помню по рассказам бабушки и дедушки, других, например,  «Агафья – раба божия», никогда не слыхал.

Худой, как его посох, незрячие глаза на высоко поднятом лице, - Лука словно с холста художника-классика  сошел.

Хобби деда Тита были рассказы всяких небылиц. Его уменьшительно звали Титок. В своей речи дед часто употреблял им самим изобретённую приставку «ит», потому и дразнили его Ит-Титок.

--  Ит, дывлюсь, а вовки позалазылы на погребню. И вочи у них горять, як цигарки! 

Спустя непродолжительное время эту байку люди рассказывали уже в иной интерпретации: волчья стая залезла на крышу и … курила.

--  Ох, и трамана сей  Титок! – весело осуждали деда односельчане.

Любопытно, что дочка Титка Маша была полной противоположностью отца. Умная, красивая, только замуж никто не брал.

Дед умер. Из лагерей стали возвращаться участники войны, побывавшие в плену у немцев. Вернулся и Николай Нагорный, племянник моего дедушки, и женился на Маше Титковой.  Так что мы даже породнились с наследницей покойного сельского клоуна.

Был у нас и свой святой, Макарик из Макашина. Этот дед не пил, не курил, не сквернословил. В церкви Макарик никогда не бывал – сектант был, только не знаю какой секты. Штундист – говорили односельчане. Власти его не трогали, значит не из секты хлыстов, молокан… К нему, как в молельный дом, единоверцы приходили на богомолье. А вот его дочка Даша не в отца пошла. Она была на фронте медсестрой, но вернулась ещё до мая 45 года с ребёночком. Бойкий да потешный рос мальчишка Юра!  И сколько-то лет прошло, пока он отчимом не обзавёлся, - коренастым волоподобным  мужиком Кузьмой Ивчуком, трезво уяснившим простую истину, что будучи рядовым колхозником, счастья не видать… На хитрых должностях работал, пока не построил возле Цвинтаря добротную хату, а пасынку высшее образование дал.  Юра очень быстро занял место   несменяемого народного судьи Бардакова. Таким макаром поросль иеговиста или баптиста переродилась в атеиста-коммуниста. 

Еще один колоритный тип из нашего села Ерош Василий. Дедом он ещё не был, только дядько. У него был необычный говор, - выговаривая букву «р» кончик его языка «спотыкался» о нёбо. Может потому, что Василий пришел с фронта контуженый. За глаза его передразнивали даже школьники:

-- Вороты подправляв и трохи гвоздей там забув, дак вутки через день все гвозди пожралы, не одного не осталось, из вуток только цвяшки (шляпки) вылеталы!

Его малолетний сын Стёпа по кличке Щучка, каждое лето пасший гусей, записывал услышанные от отца маты. Последние были необыкновенно вудальные, цветастые и многоэтажные, талантливые да высокохудожественные.

Не надо думать, что в селе были сплошь «чудики» (по Шукшину) и придурки. Порой в человеке совмещалось комическое с глубоко научным знанием, архивом народной мудрости. Таким был дед Митрофан Рыжий.

Жил Митрофан со старухой-горбуньей на хуторе, в село ходил редко, зато нерастраченным запасом своих рассказов охотно делился с любым собеседником. Многолюдно было на Сухомлине, вблизи Митрофанова хутора, когда копали торф. В эти дни Митрофан приходил непременно и дарил свои необычные истории направо и налево.

--  Летось торф на Остаповом копали, выкопали агромадную костку. Шо то за тварина була?

--  Собаци на год хватыло б! – Кое-кто пытается обратить в шутку рассказ деда.  Тот с «научной борозды» не сворачивал.

--  Дак вона ж и собакам не годыться.

Далее Митрофан живописал диковинного зверя, которого («Вот ей-богу!») он видел своими глазами, гигантского сома, который на его глазах гусака утащил под воду, или гриб, с решето величиной.

--  И як же такие грибы называються?

--  Решетыловки. – Без улыбки, на полном серьёзе отвечал Митрофан.

Рассказывают, что в молодости  Митрофан любил вытворять злые шутки. Как-то он подслушал под окном, как хозяева в хате зовут вечером Деда Мороза кутью отведать:

-- Мороз, Мороз, иди до нас кутью есть!  А летом не ходи…

Стоявший за стеной Митрофан  як грюкне тележным колесом об угол хаты, аж в покуте  иконы попадали.

--  Оце  позвалы Мороза!

Еще одну историю, похожую на анекдот, рассказал о Митрофане Иван Пичевский.

Засиделся Рыжий зимним вечером у Гордеевых. Семья Федоса Гордеева жила на нашей улице рядом с Петром Помазком. Уже хозяева усиленно зевают, откровенно намекая, что гостю уходить пора. Наконец, уходит Митрофан. Недовольные хозяева его даже не проводят.

Открыл Митрофан двери в сенцы до упора, шагнул за порог, да как закрычит:

--  Ой-ой-ой! Да я ж не Федос, вы ж помылылысь, - я ж Митрофан!  Ой, да перестаньте мене бить! Я ж не виноватый!..

И вроде как бы вырвался  Митрофан, и ещё в сенцах двери распахнул, - убежал. Сидят Гордеевы на лавцi, каганец  боятся загасить, не то что двери в сенцы закрыть. Мороз вмиг хату выстудил…

Не будь таких неординарных дедов в наших селениях, не родились бы в отечественной литературе герои Н. Гоголя и М. Шолохова. Честь и хвала дедам выдумщикам и потешникам, мудрецам и философам!.

 

                                 Филипп  Минович.

 

Стариками быть в селе очень выгодно. Колхозный минимум трудодней на них не распространялся. На колхозные работы старики выходили «по бартеру»: когда возникала нужда в лошади, подходили к бригадиру. Шли работать на бригаду. Или подносили бригадиру самогонку. Павел Бабелын, когда бригадирствовал, предпочитал последнее.  Сколько же стаканов  он выпил! И ничего его не брало, только морда краснее становилась.

Паспортов у колхозников не было. В послевоенное время можно было «потерять» Свидетельство о рождении, секретарь в сельсовете была, не в пример сегодняшним, сговорчивой, -  приписать себе год или несколько можно было без особого труда.  А если средства позволяли, то и от призыва «закосить» можно.

Филипп Минович пришел с фронта задолго до Победы по ранению. Пуля пробила сухожилье руки, пальцы стянуло в щепоть, стал он инвалидом. Мой дед может, брал грех на душу, но уверял, что Минович самострел. На деле ведь дезертиров и трусов было не так уж мало, только говорят и пишут о них не так много,   как о Героях.

Обзавёлся Филипп Минович бородкой и в точности стал походить на Белинского, неистового Виссариона. Но только внешне. Ему присущи были спокойная рассудительность, неторопливость движений, негромкая речь и благообразная внешность. Как и полагается дедам, ходил с палочкой.

Первый раз я побывал у Минкиных, когда еще в школу не ходил. Мы пили у них во дворе берёзовый сок.  Нас, пацанов, было много, и соку очень много - деревянное ведро, а возможно дежка. Сосуд стоял на огромном берёзовом пне. Тогда он мне показался больше метра в диаметре, таких и берёз не бывает!  Пень ещё изливал водопад сока, возможно и пили мы влагу покойного дерева, воздавая последние почести. Кружку за кружкой до краёв заливая свои детские пузички…

Хата Минкиных завершала нашу улицу. Вдоль огорода росло несколько десятков берёз, поди ровесников Пушкина, только сок из них никогда не пускали. Наверняка это сокопиршество, состоявшееся  весной 1943 года,  было из  свежеспиленной берёзы, стоявшей во дворе. У них еще старая хата была, вскоре сгоревшая. После пожара они выстроили на том же месте малюсенькую хатку. Часто, возвращаясь из Сухомлина после купания, мы с Первого Бугра любовались открывающимся тёмнозелёным щитом берёз, росших вдоль огорода Минкиных.  Фруктового сада у них не было, или почти не было, так что я ни разу не согрешил, обрывая фруктовые деревья. Зато однажды Палажка  (Пелагея), - жена Филиппа, - таинственно поманила меня и сказала:

--  Приди к нам сегодня с кайстрою.

Оказывается, нужно было собрать урожай вишни. Старые вишни, произроставшие в селе, были настоящие деревья, и не старикам лазить обрывать зрелые и перезрелые ягоды, порой надклюнутые и подсохшие, - вкуснейший деликатес!

Кажется, из «Родной речи» запомнилось мне начало стихотворения Пушкина «Вишня»: «Румяной зарёю покрылся восток, в селе за рекою потух огонёк…» Только школьникам возбранялось читать продолжение стихотворения хулиганистого поэта! Мне и сегодня процесс сбора минкинских вишен ассоциативен пушкинскому: «раздавили вишню!». Да еще вспоминается ни с чем несравнимый вкус вареников с вишнями, которые приготовила моя бабушка из тех мной собранных вишен. Проглотите слюнки, уважаемые! Однажды испробованную в детстве вкуснятину уже ничто не затмит!

Потому как я в деталях запомнил эту историю, Филипп Минович  видимо, не единожды рассказывал историю о Человеке, покумившимся со Смертью. Вот её изложение.

Повстречался Человеку Господь Бог. Последний предложил ему дружбу и покровительство, но Человек обвинил Бога в несправедливости, - почему, дескать, Ты одним благоволишь, другие всю жизнь маются и молитвы их до Тебя не доходят, богатство и роскошь одним, а другим нищета и болезни. Естественно, Богу это, как и нашему Президенту, такие речи не понравились, и разошлись они по-английски не прощаясь.

Далее встречает Человек  Смерть. Разговорились. Похвалил Смерть за демократичность, что приходит она в положенный срок ко всем. И стали они кумовьями.  Смерть наградила его даром врачевания, вроде как Юру Беспалова, нашего односельчанина, народным целителем сделала. «Стану я для тебя, кум, видимой. Придёшь ты к больному, увидишь меня в ногах, - смело берись за лечение! Чем бы ты не лечил, хоть водичкой колодезной, знай, - больной выздоровеет. Ну а если увидишь меня в головах стоящей, и лечить не берись, - всё равно умрёт». И пошла с той поры слава о чудо-лекаре, гонорары повалили равновеликие  современным от богачей, смерти избежать желающих. Только и целителю свой срок был отмерян. Вот, чуя последний визит Костлявой, решил Человек сделать вращающееся ложе. Приходит к нему Смерть, в головах стала. Врачеватель кнопку нажал, - повернулась кровать к Смерти ногами. Только Смерть ему сказывает: «Крутись, не крутись, кум, только я окончательно за тобой пришла!»

Прошло более полувека, прежде чем этот сюжет я прочитал в стихотворении немецкого поэта Ганса Сакса (1494 – 1576). То, что Минович не читал первоисточник, - голову даю на отсечение. В оригинале изложено немного иначе, недаром я так подробно передал рассказ Филиппа Миновича. Где бы мог взять сельский житель сочинения какого-то Сакса, возможно в то время вообще не переведённого на русский язык? Сдаётся мне, что услышал эту историю наш сельский Виссарион Белинский от наших односельчан ученых медиков братьев Глухеньких, которые в летние отпуска приезжали в Жадово и навещали Миновича. Доктора Тимофей Титович и Тихон Титович первые из села прорвались в высокий мир науки, получили ученые звания. В селе любили о них говорить: «А ведь в лаптях ходили!»  Моя бабушка, в годы своей юности хорошо знавшая братьев, всё-таки опровергала тезис о лаптях.

        Обоих братьев Глухеньких видеть вместе не доводилось, видимо, приезжали они порознь, но всякий раз, будучи в Жадово,  навещали Филиппа Миновича, проходя мимо нашего двора.  Не цурались старого знакомого, угощали хозяев коньяком, самогонкой не брезговали. Палажка, как могла, закуску выставляла.

Диковинных разносолов не было, но сало и яйца у Минкиных не переводилось. А ещё у Филиппа пасека была. Возможно и медовухой потчевал Минович дорогих земляков. Глухенькие в застолье делились неслыханной информацией, часть которой дед Филипп выкладывал, бывая вечерами у нас.

--  Атомная бомба только сейчас страшная, со временем на атоме работать будут заводы и фабрики во всём свете. Да что заводы! Стержень размером с карандаш вставишь в атомный движок автомобиля и ездишь на нём лет двадцать. Не надо никакого бензина! – Минович говорит уверенно и веще. У меня щеки и уши горят от восторга. Десятилетия минули, только если и изобрели сумасшедшие умельцы двигатель с урановым стержнем или заправляемый морской водой вместо бензина, то его на сто лет засекретили нефтяные короли, пока не закончится на планете нефть.

Братья Глухенькие помогали мало-мало знакомым односельчанам устроить на учебу их отпрысков. После седьмого класса при их помощи поступил в техникум  М. Е. Летяга. Миша был каким-то родственником Глухеньких, и те пообещали ему при условии, что он хотя бы на троечки закончит седьмой класс. Я искренне дивился, слушая его простодушный рассказ. Тогда я ещё не знал, что «блат выше Наркома». Всё пошло именно по тому сценарию, которого ожидал мой одноклассник Михаил Егорович. В 1962 году  после окончания какого-то Львовского техникума он работал в лучшем городе Белоруссии Гомеле. У меня же за плечами было на то время три неудачные попытки поступить в институт.

Неохотно помогали братья Глухенькие  отрокам женского пола, но не отказали в помощи дочери Минкиных Паране (Прасковии). После 7-го класса она под протекцией Глухеньких поехала совершенствоваться в науках. Приезжала после первого курса в Жадов, на её просветительской лекции у Ерошкиных довелось и мне присутствовать. Студентка нам такое выдала на сексуальные темы!.. Мы почувствовали разницу в своём невежестве и её фундаментальных знаниях.

Знойным летом следующего года по пути на Сухомлин я встречаю уж очень брюхатую Параню. Приехав поездом в Семёновку, в родное село он пошла окольными путями. Она несла на себе, наверное, все свои пожитки, - назад дороги нет!  Я так растерялся при встрече, что забыл предложить свою помощь. А она не попросила, хотя наверняка была на последнем месяце.

Родила Параня дочку, чем не очень осчастливила своих родителей. Маленькая хатка Минкиных стала темницей для юной мамаши. Дед Филипп перестал к нам ходить по вечерам, а Палажка  и раньше никуда не ходила.

Через полгода, оставив ребёнка старикам, Параня  уехала в большой мир.

Поговаривали, что в хате Минкиных производились подпольные аборты. Вот поди ж ты! – помогали избавиться от плодов грешной любви «залетевших» девок и молодиц, а своей дочери помочь не смогли.

Профессора Глухенькие  зареклись оказывать помощь юным односельчанкам.

Минкины после войны были единоличниками. Как только не изгалялась местная власть над ними! Коня не давали, чтобы вспахать приусадебный участок, сам участок грозились обрезать. По этому вопросу Филипп Минович писал жалобу  Ворошилову. Я видел это письмо собственными глазами. Почему не Сталину, а Ворошилову? Так в то время Клим Ефремович был Председателем  Президиума, Президентом то есть. Похоже, письмо возымело действие, - оставили в покое власти инвалида войны. Одиноко и изолировано доживал свой век Филипп Минович, а между тем был это человек большого ума.

 

                                Щиро вдячний.

 

Генеральний консул Украiни у Владивостоцi  Олександр Данильченко розповiдае:

-- Перед Першою свтовою вiйною  60 % населення Примор’я  були украiнцi, 25% - корейцi,  10%  росiян I лиш 5% - представники мiсцевого населення. Першi переселенцi прибували сюди пароплавами з Одеси. Новi поселення називали знайомими, здебiльш рiдними iменами: Полтавка, Чернiгiвка, Хороль (чомусь не Хорол), Киiвка, Хмельницьке, Ново-Нiжино, Дунай, Тавричанка, Хвищанка, Барабаш-Левада, Богуславка, Новицьке, Крим, Лiвадiя, Прилуки, Ново-Чугуiвка та iншi.

Адреса Генконсульства Украiни 690090, Владивосток, вул. Светланська, 11/25  (А/я 295) або ж Konovalov@  aif prim. Ru.       

Украiнська дiаспора величезна. Нащадки тих переселенцiв давно вже рахують себе за росiян, проте iх корнi звiдтiля. Прикро вiдчувати себе москалями, якими зробили нас недалекi «щирi украiнцi». Вихiдцi з Украiни покорили далекi землi, селились вздовж кордонiв та захищали велику едину краiну. То були донськi, кубанськi, даурськi та уссурiйскi казаки, нащадки запорожцiв, яких Катерина II  указом вiд 3 травня 1783 року розiгнала iз Сiчi. Це сумна дата закрiпачення селянства Киiвського, Чернiгiвського та Новгород-Сiверского намiсництва.

Наприкiнцi  1948 року вийшов художнiй фiльм  С. Герасiмова  «Молода Гвардiя» по першiй редакцii роману  О. Фадеева  (друге, перероблене видання вийде в 1951 роцi).  Фiльм залишився  «неперероблений», хоча, здаеться, «керiвна роль партii» показана. Роман ми, учнi, читали пiзнiше, в новiй, звичайно, редакцii,  але пiсля фiльму неймовiрно часто грали у молодогвардiйцiв.

Та тiльки через багато рокiв я полюбив письменника Фадеева, але не завдяки  славетному роману «Молода Гвардiя», а завдяки незакiнченому творiнню «Останнiй  iз  удеге». Сьогоднi, проiзджаючи поруч з селом Перетино, яке змальоване в романi (там зимували героiчнi партизани), виникае бажання пройти по вулицям села, вдивитись в хати. В однiй  iз них стояв на постоi вчорашнiй учень комерчеського училища Владивостоку  18-рiчний партизан Булига, вiн же в недалекому майбутньому письменник Сашко Фадеев.

Таки не всi лауреати Сталiнських премiй  були iдейними, або бездарними. Сам Сталiн вписував  прiзвiще Вiктора Некрасова  («В окопах Сталiнграду») в списки лауреатiв.  Мав таки вождь художнiй смак!  Олексiй Толстой, Вячеслав Шишков, М. Рильський, О. Корнiйчук… Тепер уже мало хто пам’ятае Петра Комарова,  лауреата Сталiнськоi премii, поета-дальньовосточника, не цуравшогося писати I маленькi оповiдання («Штани дядьки Федора»). Я не единiй дiвчинi романтично-золотоi осенi читав вечорами вiршi  Комарова:

                             Я тебе никогда не совру,

                              Верь тому, что вчера говорилось!

                              Эта осень пришла ко двору

                              Лишь затем, чтоб весна повторилась.

Магiя цих слiв нiколи не давала осiчки.  Талан велика сила, навiть в словах з чотирьох стрiчок.

Згадка про Фадеева дае можливiсть розповiсти яке було навчання в гiмназii Владивостоку початку минулого столiття…

Учнi гiмназii не мали права з’являтись на вулицях, в театрах, ресторанах пiсля 19 години. Всi школяри мали при собi учнiвський бiлет, учинити провiрку котрого мав право не тiльки жандарм, але й кожен «благонадьожний» житель мiста. З чистою совiстю докладували про це порушення директору гiмназii. Можно було записати в  бiлет характер вини учня. Пощади за проступок не було – виключали з учбового закладу. Гiмназiю  закiнчували 8 хлопчикiв I  тiльки 6 дiвчат iз 100 вступивших.

Випускнi екзамени:  обов’язковi дисциплiни – росiйська мова I математика, латинь, iноземнi мови, космографiя  (астрономiя).  I на вибiр – дидактiка, гiгiена, чистописання, гiмнастика та iншi предмети.

Перед екзаменом  з класу  виносили всю меблю, всi посiбники, залишали двi парти  для учнiв та стiл для учителя. Потiм туди входили помiчники екзаменатора, шукали шпаргалки, записки, помiтки, надписи. Перед входом в клас учень розувався, його «обыскивали на предмет шпаргалок». Не можно було допустити, щоб з гiмназii вийшов неуч: це ганьбило честь мундира, марку учбового закладу. Педагоги самi «будучи высокообразованными людьми», не могли допустить, щоб  iх учень, поступаючи до унiверситету, iнколи I до захiдноевропейського, чогось не знав.

Неважко собi уявити, яким було дворянське виховання: гувернанти та домашнi  вчителi, унiверситети, Царськосiльский лiцей (до речi, -  Пушкiн туди складав вступний iспит, а про випускний, де сам Державiн його помiтив, - слiд промовчати!). Що ж казати про дiтей царськоi кровi?

Учителем Олександра Македонського був Арiстотель, а Олесандра-Визволителя поет Василь Андрiйович Жуковський.

Хоча  бувають винятки: Сенека мав нещастя  навчати Нерона, глибокою таемницею покритi вчителi Шiлькгрубера.

Краiна суцiльноi письменностi  знизила статус освiти. Про вовчий бiлет ми тiльки  чули. Нiкого з школи не вигоняли. Залишали на другий, а то  i на третiй рiк.  Бiдолахи.

Мою першу вчительку звали Паша Федiрiвна. Саме так, а не Параскою, Параскевою чи якось iнше. Як Пашу Ангелiну. Влiтку 1945 року пройшла вона по нашому Заболiттю та й перписала всiх першокласникiв. Нас мабудь п’ятеро набралось. Були одного року народження що I я, а дехто на рiк чи два старшi – вiйна все наплутала. Дехто спiзнився своечасно пiти до школи. Хоча в школi уже в 1944 роцi йшли заняття. 

Хлопцi, що були старше вiд мене, дорогу до школи знали, повели й мене. Найближча  вiд нас початкова школа була збудована в минулому столiттi.  I саме  для школярiв. Довговiчне примiщення  школи  тесляри будували на совiсть: з могутнiх стовбурiв, зараз таких не вживають. Чотири класнi кiмнати, великий коридор, що вмiщував у перерву всiх школярiв. Перший класс (мабудь найбiльше примiщення) розташувався лiворуч вiд входу. Два вiкна були за нашими спинами, а два  iнших виходили на шлях. Був колись при школi сад, вiд нього залишилась тiльки дуже похилена груша. Ми просто забiгали на те дерево.  «Перваки» були досить рiзноманiтнi, деякi мабудь вдруге прийшли в той же перший клас.

Стеблiвська Паша Федiрiвна почала знайомитись з нами, та знайомити нас з написанням паличок, кручочкiв, кружочкiв та числами першого десятку. Ми робили першi кроки в здобутку освiти. Дехто вже знав лiтери, вмiв читати, з рештою школярiв наша вчителька мусила виснажувать свое терпiння.

Спочатку ми носили чорнило з собою, хто в чому, бо чорнильниць не було. Не тiльки руки, а й лице, язик були в чорнилi. Згодом плями чорнила у декого з’явились на тiмечковi, - немов хто набризкав на голову. Невже нашi юнi тiла були так переповненi чорнилами, що вони через пори шкiри виступали зовнi?

Згодом вчителька  наливала з пляшечки чорнило в нашi чорнильницi, котрi ми додому вже не носили. Руки нашi стали чистiше.

Зовсiм неписьменних в селi, мабудь, уже не було, проте малописьменних – бiльшiсть.  То ж на себе дивлячись, матерi I дiтей вчили. Навiщо в колгоспi грамота?  Навчиться дитя читать та росписуваться, то й годi!  Яке тут навчання, коли в школу немае в чому ходити?  Взуття немае, хустка матерi, одежа латана-перелатана, та ще й Iсти  нема  що… 

В нашому класi хлопцi були трохи охайнiшi  вiд деяких дiвчат. Бруднi, золотушнi, не без вошей… Якось бiля дошки вiдповiдала одна така…

--  Напиши число «2», - каже вчителька.

Вона пише двiйку тiльки не в той бiк – “S”. Учителька витирае ганчiркою двiйку, пише  iй як треба, а та знову свое.

Учитель з перших крокiв визначае для себе улюбленцiв. Краще вчиться дитина, не така брудна як решта, обличчя гарного, - цього бувае досить, щоб створити для такого учня iдеальнi умови. Це вже потенцiальний вiдмiнник чи вiдмiнниця. Пестунам легко вчитись  I  навпаки.

Мене П. Ф. Стеблiвська любила. Не так щоб дуже, але симпатiю ii я вiдчував. То ж I вчитися менi було легко, ще й запам’ятовув  тодi краще. За партою я сидiв поруч з Летягою Михайлом.  Часто мiж собою розмовляли. Те помiчала Паша Федiрiвна I зненацька запитувала мене: 

--  Сумiн, повтори, що я зараз сказала?

Як  iз кулемета я повторяв ii останнi слова.  Десь в глибинi свiдомостi  «записувалось»  те, що я чув одним вухом. Мабудь в дитинствi всi ми трохи Цiцерони, здiбних виконувати декiлька справ в один I той же час.

Щирi слова вдяки хочу сказати насамперед моiй першiй учительцi, бо трапилось так, що вона вчила мене з першого до сьомого класу включно. До четвертого по всiм предметам вчила вона одна, а з п’ятого по сьомий – росiйську мову та лiтературу. Ще й була класним керiвником нашого класу.  А щоб працювати в 5 – 7 класах, сама мусила закiнчити iнститут.

Довго Паша Федiрiвна жила без чоловiка.  То не було таемницею для жителiв села, що перший ii чоловiк був палiцаем. Через те I сина Толю не поважали  однолiтки, Зеем дражнили, хоча хлопець був здiбний, писав вiршi, тiльки вiк йому випав короткий – вiн не вернувся з армii.  Мати хлопця всю себе вiддавала працi. Крiм знань вона давала нам частину своеi душi.  А втiм, була людиною вiдкритою, не кривила душею. Свою родичку Машу Стеблiвську шкуляла  як нiкого iншого, бо Маша була нездiбна ще й лIнива.

З малюванням у мене було добре, майже завжди п’ятiрки одержував. Згодом став членом редколегii стiнноi  газети «Пiонер», здаеться, iнших спiвробiтникiв редколегii не було.

Спiви менi не давались, - слон на вуха наступив.

Пам’ятаю, ставила нас пiвколом учителька бiля дошки в куточку I ми починали спiвати «Тачанку» чи «Шел отряд по берегу» про легендарного Щорса, не знаючи, що  Героя було вбито пострiлом в спину.  В  iнших класах спiвали iншi пiснi. На перервах дiвчата сусiднього класу, збившись у кутку, спiвали «Реве та стогне Днiпр широкий». Пiсня мене чарувала. Любов до украiнськоi пiснi народилась в шкiльнi та дошкiльнi роки I живе в менi до сьогоднiшнього дня.

Коли я вчився в початковiй школi, Паша Федiрiвна  жила в кiмнатi поруч з учительскою.  Ганок до ii кiмнати, поруч единий на все село каштан… Якось заходив я до вчительки, сина Толi не було, мабудь вiн у баби з дiдом жив. Згодом Стеблiвська новий дiм собi збудувала по другий бiк, лiворуч вiд школи. Ранiш там була  якась стара будiвля, в якiй  жила моя однокласниця Люда Мешкова, а у цiеi Люди майже столiтня бабка була, пам’ятавша ще крiпацтво. 

Довелось одного разу побувати менi I в новiй хатi моеi вчительки. Самоi Пашi Федiрiвноi на той час дома не було. Новий ii чоловiк  Кирило Дiденко екзаменував  свого пасинка Толя Колоска, його вiрного товариша Лазарева Iвана та мене по пiдручнику фiзики.  Тодi я немало був здивований несiльским виглядом покоiв цiеi сiм’i.  Та й сама учителька розквiтла, характер лагiдний став – не пiзнати жiнку.

Одного разу Паша Федiрiвна дала менi вивчити вiрш, щоб я продекламував його в клубi на Слободi.  То була якась Олiмпiада. Довго чекав своеi черги, нарештi прочитав та й додому  пiшов. Пiзно. Темно.

Згадую це тому, що нiякого хвилювання я не вiдчував. Глядачi в залi мов не iснували. Вiрш я знав добре, читав без зупинки, але акторських здiбностей не виказав – не вмiв I не хотiв.

Ще одна згадка часiв початковоi школи.

Перед святом Жовтневоi революцii чи Першого Травня в школi завжди бували урочистi «мероприятия». Насамперед була доповiдь директора школи.  На той час цю посаду займав Михайло Семенович Зима. Пiзнiше, я познайомився з молодшим братом директора Миколою, писавшим вiршi.

Зима-старший вiршами не балувався, пiд Маяковського, як молодший  братiк не «косив», бо взагалi директором був хоч поганенькоi школи. Урочиста промова директора. Стоiмо ми в коридорi, а Михайло Семенович своiм полум’яним словом запалюе нашi юнi серця (1 – 4 кл.!). А в мене тодi була така гра: чи вгадаю яке чергове слово буде у промовця?  Вгадував. Якби дозволили менi говорити в голос, то я б пiдсказував промовцю його доповiдь вiд першого до останнього слова. Жаль в школi не викладали рiторику, елоквенцiю…

А першу доповiдь довелось менi робити уже аж в сьомому класi.

Краiна вiдзначала 100-лiтнiй ювiлей М. В. Гоголя. Ранiш визначали днi народження I роковини смертi великих.

Дала менi Паша Федiрiвна пiдручник з бiографiею Гоголя, наказала уважно прочитати  можливо не один раз I розповiсти ii на шкiльному вечорi. Тут я вперше збагнув, що слухачiв треба зацiкавити, тiльки ж не такий пiдручник дала менi учителька.  Треба було б розповiсти який маленький на зрiст був Гоголь, як вiн нечистоi сили лякався, який мiстик був, яка пригода трапилась з його тiлом пiсля смертi… Проте, навiть те, що я розповiв тодi, захопило слухачiв: я заволодiв увагою публiки – стихли розмови, навiть учителi уважно слухали трагiчний кiнець життя письменника. В бiографii нiчого не було сказано про його дружбу з художником Iвановим, про негативний вплив духовника Константиновського, фанатично вимагавшого вiд Гоголя:

--  Отрекись от Пушкина!

Далi майже на зубок процитирував вислови великих людей про Гоголя. Вражена Галя Розумейчиха (теж учителька росiйськоi лiтератури) запитуе:

--  Де ти такий матерiал вiдкопав?  

Я тiльки таемниче посмiхнувся.

Вперше я почував глибоке задоволення вiд виконаноi справи.

Мене все бiльш вабить лiтература. Спочатку читав щось подiбне книжок для малюкiв, - С. Руданський, Л. Глiбов, М. Трублаiнi, П. Грабовський. А першi автори  запам’ятовуються на все життя, Грабовський, наприклад:

                                      На чужинi рiдна мова

                                      Ще милiшою стае…

Все, що нас в школi силком вчити принуждали, згодом я буду перечитувати з захопленням: Панас Мирний, Нечуй-Левицький, п’еси Котляревського, Старицького, Карпенко-Карого, чудову мову «доньки» Марко Вовчок, романи Олеся Гончара, Павла Загребельного, поезiю М. Рильського, п’еси О. Корнiйчука. В украiнськiй лiтературi е автори, яких я читати органiчно не можу – Ю. Федькович, i. Франко, М. Бажан, П. Тичина.

В той же час я читав I росiйських авторiв, - Галактику в системi лiтератури, також iноземних письменникiв – Всесвiт лiтератури. I на перше знайомство з безлiччю авторiв книжок натхнула мене  перша вчителька.  Шана I хвала тобi, Прасковiя Федiрiвна!

В Старому Жадовi, де я вчився з п’ятого по сьомий клас, з’явилась у нас убога шкiльна бiблiотека, - декiлька десяткiв книжок, що мiстилися в закритому на замок  шкафу. Ключем вiд нього володiв Швед Микола Iванович, тобто був бiблiотекарем. Вiн не тiльки видавав нам книжки, але й екзаменував нас – ми повиннi були розказати змiст прочитаноi книжки. З отого шкафу одного разу взяв я новеньку в суперобложцi, нiким ще не прочитану книжку  «Дiти капiтана Гранта» Жюля Верна. То був крок до улюблених книжок I добра згадка про не зовсiм доброго учителя Миколу Iвановича.

В школi особливо на перервах ми були як скаженi. Мабудь всi такi дiти. Ще в другому класi я разом з Анею Враговою розбив шибку вiкна. Аня трохи заiкалась, а так дiвчина хоч куди! Тож ми I  пограли! Вина падала на мене, навiть 30 карбованцiв моiй родинi свiтило заплатити, та якось уладилось.

В п’ятому класi, - то був уже 1951 рiк, - бiг як шалений кругом школи, а iз-за вугла майже на такiй швидкостi летiла Байдала Тетяна. Менi удар прийшовся пiд око, яке зразу ж заплило. Потiм був красень-синяк, - носив я його зо два тижнi. З таким оком, пам’ятаю, ми лiс садили на Кам’янiй горi, що мiж Погорiльщиною та Трет’iми Пiсками. Взагалi, нiякоi гори там не було, ховм лише. Хлопцi орудували нехитрим знаряддям, схожим на лопату, тiльки вузьку, довгу та важку, - робили лунки, в якi дiвчата саджали малюсенькi сосни, та притоптували пiсок навкруг саженця. Через 15 рокiв там зросли «хвойки» по 4 метри, звiдкiлясь «маслюки» з’явились. Побачивши цей молодий лiс, менi зробилось приемно, що  до нього I я руки приложив. А тодi з мене смiялась вся школа: оце поцiлувався з дiвчиною!  Тiльки у Танi Байдали нiякоi гулi не було, - куди я влучив?

 Двiчi – в четвертому та в сьомому класi – випускала  нас школа та Паша Федiрiвна iз шкiльних стiн. Якщо пiсля початковоi школи моi однокласники так I залишались в селi, з ними я  iнодi зустрiчався, то пiсля закiнчення неповно-середньоi школи декого я вже нiколи не бачив.  Так з Селища iздили на велосипедах трое школярiв, серед них могутня красуня Лiда, не один iз нас вiдчув на собi ii могутню руку, - нiкого I нiкого з них я не зустрiчав.

Щез Толя Тарасенко, невеличкий, проте симпатичний хлопець. Вiн приносив до школи та продавав рiзнi газети – «Учительську», «Медицинську», - мабудь батько на почтi працював. Я купував у нього  «Лiтературку» на украiнськiй I також на росiйськiй мовi. Толя гарно вчився, можливо в технiкум пiшов, а ось брат його Степан не вчився зовсiм – сiльским дурачком був.

Люба Шевцова, - як героiня роману Фадеева, молодогвардiйка.

Павел Циган. Прiзвище не можу згадати. Неприемна людина, навiть в сьомому класi. Це вiн через декiлька рокiв убив Iвана Стеблiвського: просто боролись, Циган пiдняв партнера  I гепнув. Iванька вмер через декiлька днiв. Всi жалкували його, бо вмiв покiйний майстрювати, свиню зарiзати, чи чоботи пошити. Вiн перед тим ще шевським шилом око собi виколов. Загинув нi за що. На Цигана в суд не подали, бо Iванька був його свояком.

Випускний вечiр пiсля сьомого класу.  (Мабудь одержала б догану наша вчителька, коли б це «мероприятiе» стало вiдомим РайОНО!)

Дiвчата столи накрили, було багацько iжи та лимонаду. Крадькома в кущах хлопцi розливали всiм бажаючим самогонку. 

В нашому селi поважали тих, хто вивчився на лiкаря або учителя, iншi фахiвцi були в тiнi. Власне кажучи, не було iх зовсiм. Знатних вихiдцiв iз нашего села, крiм професорiв Глухеньких, не було. Все лiто вiдпустка в учителя, правда, нервова праця. А «фершали» - мета всiх родин!  Щоб там не казали, мовляв, за кожним лiкарем багацько могилок, та вони ж в бiлоснiжних халатах працюють, не те, що ми, Iвани колгоспнi, майстри хвоста волам крутить…

Пристально дивляться педагоги за своiми учнями, хто в технiкум, хто в iнститут поступив, а першого пiслявоенного кандидата наук Дiденко Петра, того, що закiнчив Тiмiрязiвську академiю, як Гагарiна славили. Тiльки ж не всi вивчаться на iнженерiв чи артистiв, - як не зробити орла iз ворони, iз кухарки державного дiяча,  так I землероба не слiд вiд сохи вiдривать.  То сiль землi, фундамент держави. Хлiб, вугiль I сталь будуть постачать саме тi невдахи в науках, вони першi пiдуть пiд кулi ворога.  Скiльки ж досталось селянину-землеробу, орачу-сiятелю!  Я земно кланяюсь тобi!

Чи не соромно вам, вiдмiнники? Вашi знання були чуть бiльше, нiж у тих, хто не знав зовсiм; ви метнулись до свiту, до сонця, як квiтучi дерева, а мiж тим соки вам постачали корнi, iх не видно, вони не красуються в вищих колах, але постачають все, щоб сяяли Великi.  Не було б iх, убогих

                                   Заглохла б нива жизни!

Земний уклiн непомiтним трудiвникам, надiйнiй опорi самого життя!

Цей екзерсiс в украiнську мову закiнчу байкою…

…Кiнець 80-х рокiв.  СРСР напередоднi розвалу. Прибалти в авангардi. Такi газети та листiвки печатають, що в сталIнськI  часи розстрiлювали б. Мiтинги майже кожний день I не тiльки в столицях.

Невеличке мiсто Мажейкяй за десять рокiв виросло втрое по числу жителiв, тому що тут будуеться найпотужнiший в краiнi нафтопереробний завод. Три мiкрорайони  житлових будинкiв повищеноi комфортностi. Палац Культури такий, що подiбного немае в Вiльнюсi, сюди зачастили вiдомi всiй краiнi актори, нова клiника, гастрономи такi, що сюди  iздять латишi за сто кiлометрiв…

На стадiонi черговий мiтинг, палкi, войовничi промови. Всi виступають на лiтовськiй мовi. Виступае жiнка з Захiдноi Украiни. Обличчя слухачiв розпливаються  в усмiшках – iй написали промову  по-лiтовськi, але росiйськими лiтерами. Читае вона таку нiсенiтницю, що смiх I грiх… Нарештi, оратор з пафосом вигукнула:  

--  Dok mano viena alaus!

Весь стадiон грохнув!  Смiх I бурхливi оплески.  Жiнка пишалась своiм успiхом.  А народ ще довго веселився, бо в кiнцi отоi промови якийсь юморист приписав лозунг: 

--  Дайте менi одне пиво! 

Не претендуючи на роль пуриста, не хочу бути об’ектом усмiшок читача.

Висновок: пиши мовою, якою ти володiеш.

 

                                                Училки.

 

Я поддался употреблению не литературному слову под давлением времени. Куда деваться? Раньше были учительницы, стали иотом училки. Как в наши школьные годы бытовало слово чернилки.

Еще свежи в памяти воспомининия об учителях на Старом Жадове, где я закончил семь классов. Паша Фёдоровна Стеблёвская, которой посвящен предыдущий рассказ. Учительница украинского языка и литературы Мария Яковлевна Бабенчук, безжалостно нас учившая  языку, который как хамелеон менял своё правописание. Полагаю, что сегодняшняя мова просто непонятна украинцам, учившим её полвека назад.  М. Я. Бабенчук видно убеждена была в незыблемости правил грамматики и навечно вдалбливала их нам. Её чуть ли не в лицо Крысой дразнили, в том числе и родной племянник, мой однокласник Иван Бабенчук, который учился без нужного прилежания (був неприлежным учнем).

Муж Марии Яковлевны и директор школы Петро Анисимович преподавал математику, геометрию в частности. Алгебре нас учил Реннов, которому мы завидовали на волейбольной площадке, - хорошо мячи брал.

Швед Николай Иванович кроме ботаники что-то еще преподавал. Больше запомнился нам своими непутёвыми сыновями.

Как тени мелькали и тут же забывались беременная учительница немецкого языка, рыжеволосая географичка  с невозможным гуцульским говором, ряд других фигур, которые вообще не занимались с нашим классом.

В восьмом классе мне предстояло учиться на Слободе, платить по 150 рублей в год, общаться в ином кругу. Для поступления в новую школу, помнится, требовалось отнести заявление и аттестат.

Хожу я в Жадовскую среднюю школу номер один почти две недели. И хотя ещё ни разу не вызывали к доске, но я панически боюсь, особенно химии и немецкого языка. Выход вижу такой: подготовлюсь-ка я по всем предметам и сдам экзамены экстерном. Составил для себя некий график, по которому не все сразу дисциплины готовлю, а по одной-две. Учебники же просто читаю. «Экономическую географию», к примеру, я проштудировал за месяц. Ещё что-то «проштудировал» из лёгких дисциплин. Но так и не приступил до Нового года к изучению химии и немецкого языка.

В газете «Жизнь колхозника» попалось на глаза объявление, что экзамены у лиц, обучающихся экстерном,  будут приниматься в единственной по району средней школе в Семёновке номер такой-то. Незнакомые преподаватели, ездить в райцентр, еще и за экзамены платить придётся. Мой энтузиазм потух.

Самолично иду к директору школы Якову Ефимовичу Стецкову. Он преподавал литературу.  Грозой учеников  не был. Кто-то, отвечая у доски, туго соображал, надолго умолкал. Учитель писал что-то в журнале, будто забыв о мученике у доски.  Со всех сторон шептали подсказки, которые слышал учитель.  И невозмутимо молчал. Отвечающий озвучил кое-какие подсказки, в муках получал  “тройку“ и возвращался за свою парту до следующей экзекуции.

Яков Ефимович был старшим и самым уважаемым из трёх братьев Стецковых. Средний Сашко работал на почте, а младший Юра тоже стал учителем. Первое время по распределению он работал в неполно-средней школе Старого Жадова. Холостой красавец закрутил любовь с продавщицей Галей, тоже писаной красавицей, которая работала рядом в сельской лавке. Любовь их была взаимной, Юра уже ночевал у родителей невесты, дело шло к свадьбе.

Неожиданно приезжает в село студенческая Юрина любовь Клава с очевидным залогом – большим безобразным пузом.  Ни у нас, школьников, ни у жителей села Клава не вызывала сочуствия, - уж слишком гармоничной была пара Юра – Галя. Но Стецков-отец решил иначе. Клава осталась в Жадово в качестве Юриной жены. Устроили её библиотекаршей в клуб на Слободе. В этой должности она и показала Ивану Пичевскому, Коле Кулаку и мне «кузькину мать»: подала на нас в суд за хищение книг. Дело она проиграла, но нам нервы попортила изрядно. Было это в 1954 году. А вот в конце года 1952 подошел я к Якову Ефимовичу.

Говорить в учительской при посторонних было неловко, я поймал его из туалета выходящим. Изложил суть своего самообучения, и что из этого вышло.

--  Позвольте мне продолжить учебу в вашей школе.

--  Ну что ж, только нужен оправдательный документ, например, справка о болезни.

--  Будет.

Мои документы с сентября так и лежали в канцелярии этой школы. Мой родственник фельдшер Григорий Августимович нужную справку написал, а Яков Ефимович эту «липу» куда-то присовокупил. Я продолжил курс учёбы в том же 8-б классе. В нашем классе  6 хлопцев и 18 девчат, притом, что уже нет красавицы Анюты, которой в начале учебного года любовались не только однокласники. Это не девчонка подросток была, но женщина, созревшая для замужества, для оплодотворения. Груди – во! Всё остальное тоже. Если ещё и девственницей была Анюта, цены не было этой невесте! Это звезда первой величины, Марс в дни великого противостояния, комета, болид, прочертивший небо в начале сентября и навсегда исчезнувший с нашего небосвода. Между тем, Анюта Нагорная была моей троюродной сестрой, внучкой сестры моего дедушки Олены, дочерью Павла, Олениного сына. Павел только после смерти Сталина освободится из Норлагеря.

Когда вспоминаешь красавиц-однокласниц, в которых хоть чуточку влюблялся в ранней молодости, забываешь про училок. Ладно, закончим отступление.

Такая же брюнетка как Анюта, только не такая яркая красавица, была в нашем классе дивчина Чухмара Таня, которая не скрывала своей влюблённости в меня. Чуть косые глаза, стрелки бровей едва не до висков, милая улыбка…

Таня вечно опаздывала на занятия. Я даже в стенгазете её раскритиковал:

                          По дорозi в’еться хмара,

                          Мов проiхав грузовик,-

                          То до школи мчить Чухмара…

Говорили, что Таня плакала от обиды. Только симпатия её ко мне не угасла. После десятого класса она уехала в Харьков, вышла замуж, родила сына и назвала его Валентином.

Первым, кто проверил мои знания после возвращения к нормальной учёбе, был учитель по «Экономической географии» Павел Сергеевич Андрушко, муж  нашей математички Груни Митрофановны Макитрик. Курс  географии дома я штудировал, так что первое для меня препятствие было преодолено без труда. Потом я отвечал урок по химии самому Найдо Леониду Григорьевичу, маленькому, но вьедливому учителю. И тоже удачно, даже формулу какую-то на доске нарисовал. Много позже, сдавая экзамен по химии в институте после первого семестра учебы, я «плавал» так, что мне сейчас неудобно. Завкафедрой Ивашенцев уже дополнительный вопрос задал – написать структурную формулу серной кислоты. Я не справился. Добрая душа, преподаватель, чтобы никогда больше не встречаться с нерадивым студентом, поставил мне «тройку» в зачетку. Стыд и срам!

В восьмом классе, однако, я утвердился. Знания были не хуже, чем у одноклассников. И за обучение съэкономил 75 рублей.

Старшекласники уже не только на однокласниц засматриваются, но и на своих учительниц. Как женщины, учительницы, выглядят лучше колхозниц, одежды носят приличнее, чаще  себя в зеркале рассматривают.

Первым и дальше всех шагнувшим был Качура, семикласник, живший напротив Кулаков, не только полюбивший учительницу Екатерину Павловну, но и, если верить слухам, получивший взаимность. Школу он бросил, но не Катерину. Во все времена женщины оказывали благосклонность юным поклонникам, а незрелые юнцы отдавали предпочтение дамам в летах. Иван Пичевский был неравнодушен к учительнице химии (она в нашем классе не преподавала), невзрачный Иван Кузьков был без ума от Тамары Владимировны, которая учила нас немецкому.  Она вроде близорукой была, только никогда очки не носила. Прозрачная белая блузка, вьющиеся волосы, очень соблазнительная фигура, - такая учительница  волновала юную комсомольскую поросль мужского рода. Часто мы внаглую пытались  переписывать что-то на её уроке, еще чем-то посторонним заниматься, рассчитывая на близорукость учительницы, - она уличала и пресекала все нарушения. Ещё как видела  Тамара Михайловна!

Груня Митрофановна Макитрик красотой не блистала: лицо узкое, словно с висков сдавленное, в фигуре ничего выдающегося ни спереди, ни сзади, а вот была музой и богиней Юры Федькова.  Поважный и медлительный, с заметным брюшком, её супруг Андрушко не красил свою половину, не пара они были, тем не менее, взростили они красуню дочку Светлану. Я советовал другу Федькову подождать именно дочку, но Юра был фанатично предан даме сердца Груне Митрофановне.

Как учительница она не блистала. Домашние задания мы с завидным постоянством не выполняли. На следующий день с её помощью задачу решали в классе. Она сама винила себя, что не может ученикам дать должные знания. Мимо нас проходили олимпиады, в школе не родилось ни одного способного математика. Однако, сдавали же вступительные экзамены по математике в институте, не хуже городских были подготовлены наши школьники. Любимыми учительницами абсолютного большинства учеников были Секретная Лидия Акимовна и Погуляйло Мария Михайловна. Я написал любимым учительницам по письму после того как школу закончил, как не поступил в институт, а поехал «целину поднимать». На мои письма они не ответили, но и секрета из этого не сделали. Рассказывали в школе и в селе о том, что бывший их ученик «листуеться з ними».

В классе Лидия Николаевна была всегда серьезной, даже шутила без улыбки.  Лицо сухощавое, с мелкими морщинками, высокая, женственная.  Лучше всего она смотрелась на клубной сцене, где она часто пела. Аккомпонировал  ей на баяне  Насалевец Николай Павлович, тоже преподаватель нашей школы, меня, правда, не учивший. Голос у Секретной был сильный и красивый, с тенором Николаем Павловичем им было петь невыгодно, только ведь за неимением других солистов мы и этим отдавали должное: восторженно аплодировали.

В Жадово, в сущности, вся художественная самодеятельность держалась на школьных учителях. Неизменным ведущим был Найдо. Иногда он и собственные номера показывал. То была клоунада – танец «От Покрова до Покрова», песни «Борода моя, бородушка», про четырёх Иванов… Маленькому Леониду Григорьевичу не требовалось расходовать много энергии на примитивный танец, сопровождаемый комичным  рассказом,  или песнопением.

Однажды бурные аплодисменты зрителей сорвала секретарь сельсовета Галя, не могу вспомнить её фамилию, а ведь доводилась нам какой-то седьмой водой на киселе. Наверное, мать её была  кумой или свахой моей бабушки, даже посетила нас однажды очень неожиданно (имею в виду мать той секретарши). Бабушка выказала ей всяческие знаки внимания, незаметно сбегала к соседке Юовге, позычила  кусок сала и пляшку самогонки, угостила дорогую свашеньку, погомонилы вволю, - на весь остаток жизни. Так вот, дочка нашей родственницы была в селе большая власть – сельсоветский секретарь. Ростом маленькая, но в теле: в селе любую колхозницу хорошо кормить да от рабского труда избавить – враз станут Кустодиевскими Венерами!

Галя так артистично прочитала стихи на украинском языке про мужиков-лежнiв сатирика Степана Олiйника, что поневоле заулыбались все в зале. В комфортном Киеве талантливый поэт перелицовывает в стихотворные строки комедию Корнейчука «В степьях Украины», парафраз порциями печатается в журнале «Перец». На поэтической ниве кризис? Нет, конечно. Партия сказала… только – над кем смеётесь, господа? Над затюканным колхозником?

Любимицей нашей сцены была, конечно, Секретная. Лёня Пичевский старательно распространял слух, что Лидия Акимовна и немцам пела во время войны, потому и оказалась вот в нашей сельской школе.  Всерьёз этому никто не верил,  да если бы и оказалось правдой, народ бы её не растерзал. Любопытно, что Населевец  Н. П.  в войну партизанил. Об этом  не говорили, сами герои-партизаны даже замалчивали этот факт биографии.  У литовцев родилась поговорка: чем дальше в лес, тем жирнее партизаны. Не так открыто, но и на Украине отношение населения к партизанам было скорее негативным.  Немцы ведь зверствовали там, где действовали партизаны. Страдали мирные жители.

Николаю Павловичу, учителю литературы, мы признательны, что кому-то из своих учеников он дал прочитать из своих личных книг первые два тома  «Тихого Дона» Михаила Шолохова. Тот дал ещё кому-то, и так за лето книжку прочитали десяток учнiв, и я в том числе. Мы имели счастье познакомиться с первозданным творением гения, – не было ещё купюр про пятнышко на платье: «Не доглядели мы с тобой, Лизавета!». Секс ещё был в стране Советов.

Как уж там было у женатого красеня Насалевца с холостячками-учительницами Секретной, Погуляйло и прочими, но, видимо, не без греха. Природа сильна. И недаром говорили всякое.

В девятом или десятом классе у нас была экскурсия на кожевенный завод в Семёновку, которой руководила Лидия Акимовна. Вообще-то  не физичка должна была такое мероприятие выполнять, но если партия скажет… В райцентр мы шли пешком. Как молодые зверята, по дороге мы играли: я, например, разбежавшись, позволил себе перепрыгнуть через голову Гали Тарасенко, - она ростом была невысокая, так что не составляло большого труда, чуть опершись  на её плечи, перемахнуть  через визжащую девчонку.

Кожзавод нам показывал Кирилка Диденко, наш односельчанин. Вонь удушающая. Как тут без противогазов работать?

Возможно это предприятие, на которое работал мой дедушка, на котором познал взлёт в годы НЭПа.

Популяризатор технологии главный инженер или главный технолог Кирилка был никудышний. Из всего, что он рассказывал, в памяти осталось лишь непонятное слово «квасцы». Едкий натр? Что-то другое? Мы так и остались в неведении. С удовольствием встречаем конец мероприятия. На всю оставшуюся часть дня мы свободны. Лидия Акимовна советует идти в районный ДК посмотреть фильм «Газовый свет».  В СССР еще не закончился период демонстаций фильмов, взятых в качестве трофея, неважно, были это фильмы рейха, или нивесть каких стран, в хранилищах Германии взятых. От фильма я не был в восторге, а ещё больше от цены на билет, и от зрительного зала районной хаты культуры. Тогда я ещё не знал, что клуб на Слободе это бывшая церковь. Советская власть должна быть благодарна за такое капитальное культовое сооружение. Атеистам она прослужила многие десятилетия.

Как-то я слушал по радио викторину и решил в ней поучаствовать, благо ответ на один вопрос я читал у Я. И. Перельмана (как обыкновенной проволокой «перерезать» металл?). Редакция киевского радио не затруднила себя в выборе вопроса, украли готовенький. Второй вопрос я тоже знал, а вот на третий ответил наугад. Через неделю викторину повторяли. Я, услышав начало, радио выключил. А зря! В конце передачи было сообщение о победителях викторины, в числе которых и мою фамилию назвали, даже лестно отозвались о моих познаниях в физике и пожурили о недостатке таковых в биологии.  Эту передачу до конца слушала Секретная Л. А. и на следующий день восторженно рассказывала в нашем классе, какой Сумин молодец. А я до сих пор не перестаю удивляться, как удавалось Лидии Акимовне донести до нас премудрости электрического струму, который появится в Жадово только через десять лет!

Мария Михайловна Погуляйло на сцене Слободского клуба, бывшей церкви, никогда не выступала. И фигурой для общего любования не вышла. Хотя как сказать, - от изваяний Венеры Милосской и скифской Степовой Бабы до стандартов Мис Мира сегодняшних дней столько было образцов женской красоты! Меняются идеалы, не меняется красота. Кому-то пышки нравятся, другие миниатюрных да худющих любят. Мария Михайловна была, пользуясь выражением П. Загребельного («Евпраксия»), женщиной с крупным телом, лицом не интеллектуалки, зато доверие внушающее: широкое, открытое, может древних монгольских кровей. Она рассказывала нам о своей доньке, красавице, которую никто никогда в Жадово не видел. Не боялась признаться, что у ней есть запрещенные книжки. Комсомольцы просто не могли себе позволить попросить у ней почитать «Чорну Раду» Кулиша.

Погуляйло преподавала у нас украинскую литературу, естественно и без сорому говорила про кохання I поцiлунки. «Повия» Панаса Мирного не входила в школьную программу, но она очень советовала прочитать этот роман. И никогда ни словом не обмолвилась о клятых москалях.

Мне трудно давались переходные ступеньки не только после средней школы в институт, но и после 7-го класса в восьмой. Если в предложении попадалось слово «реализм», я не мог понять смысл всего предложения. Приходилось мысленно заменять «реализм» на  «правдивость».  А так хотелось щегольнуть незнакомым словечком!  В сочинении употребил слово «импрессионизм», сделав в нём две ошибки.  В беседе со старшеклассниками назвал церковь в Семёновке шедевром архитектуры, - ни Найдо Анатолий, ни даже Вася Судьин и ухом не повели, словно давно знали и даже успели забыть это слово. 

Прослышав, что мы стихи пописываем, Мария Михайловна организовала в школе литературный кружок. Только стихи свои никто там не читал, стеснялись. Мало того, что слушать будут, но и критиковать, да не только ровесники, но и учительница, - нет!  Один из таких литературных вечеров мне запомнился.

Я должен был подготовить доклад на тему «Аркадий Гайдар – верный сын своей Отчизны». Сейчас краснею, что я тогда подготовил!  В этот патриотический доклад я умудрился втиснуть обзор героических, исторических, приключенческих, научно-фантастических  и прочих книг.  Детективы тогда еще не так заполонили книжный мир, хотя я и знал о  Нате Пинкертоне и сыщике Холмсе. Вот только имена писателей, упоминаемых в том докладе: В. Обручев, Сервантес, Вальтер Скотт, И. Лажечников,  М. Загоскин, Сирано де Бержарак, Фенимор Купер, 60 романов Жюля Верна,  Джек Лондон, и по нисходящей – Вадим Собко, М. Трублаини. Начал с автобиографичной трилогии Льва Толстого, продолжил «Детством Никиты» Алексея Толстого, не забыл упомянуть Павку Корчагина, и закончил «Чуком и Геком». Ладно, слушателей было немного, но ведь Мария Михайловна слушала, как я глаголю нисенитницу  о разбойниках-раскольниках, втиснув романы  Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах» в разряд приключенческих. Может, во все времена профанация процветала, но то, что творится сегодня – не дай бог!  Газеты, радио, телевидение пишут и вещают что попало. Ответственные господа до Президента включительно порой такую ахинею несут  -  уши вянут! Может в том и кардинальная задача государства – сделать Человека как можно глупее?  Если человек не произошел от обезъяны, а наоборот, то мы на правильном пути. Тут я как раз к дарвинизму подошел…

По дарвинизму нас учила Анастасия Лагирская, впрочем, не только по «Основам дарвинизма».  Азы интереснейших наук  - Психологии, Логики тоже преподавала она. И главное – Химию. Нагрузили молодую выпускницу пединститута под завязку. Настю я люто не любил, аналогично и она меня.  Фефёлой про себя называл  за высокий рост, некрасивое длинное лицо и прическу с искусно отбеленными волосами. Хотя по дарвинизму, к примеру, я рассказал о флоре и фауне намного доходчивее самой преподавательницы, тоже на какую-то из тем по Логике, а уж по Химии  тему Системмы Менделеева – просто сам себя превзошел. Поговаривали, что между Лагирской и преподавателем труда И. Нагорным был роман, закончившийся ничем. Может, потому и украсила мой аттестат зрелости единственная тройка по «Основам дарвинизма».

Кандидатов на золотые медали, похоже, обсуждали в учительской задолго до выпускных экзаменов.  

Однажды спрашивает у меня Лагирская:

--  Нэ бажаеш перездаты Дарвинiзм?

--  Нi.

Однажды и наш директор Я. Е. Стецков поручил мне сделать доклад «Советский исторический роман». Я добросовестно проконспектировал выданную мне брошюру, доклад я подготовил, только он так и не состоялся. Может и к лучшему – не моя это тема.

Ярких, талантливых педагогов в моей жизни не было. Но и те сельские учителя, что учили меня десять лет,  сделали своё благородное дело. Ведь многих первоклашек, к примеру, учительница П. Ф. Стеблёвская  брала за руку и выводила буковки непослушной рукой ученика. Благородная работа просвещения начиналась с первых каракуль, с чтения по слогам.  Не всё, чему нас учили в школе, пригодилось в жизни, но преподаватели пробудили у нас интерес к знаниям. И это главное. Многое пришлось потом штудировать самостоятельно.

 

                                        Первый медалист.

 

Возле Цвинтаря мы с чемоданами стоим в ожидании автобуса. Он совсем недавно начал ходить из Семёновки в Чернигов. Десять лет прошло после войне, наконец, дождались автобусного сообщения с областным центром.  А то ведь добирались…

…Областным судом судили бывших полицаев. Где они прятались пять или семь лет?  Были среди них и жадовские. На суд вызвали большую группу свидетелей из нашего села. Как их везли в Чернигов, рассказывал Трофим Михайлович Диденко. Сначала поездом до Гомеля, далее автобусом до Чернигова. По нынешним временам это через два суверенных государства. Такие вот были средства сообщения в стране Советов второй половины века двадцатого.

Я только накануне увидел диковинный автобус с тремя разноцветными стёклами  на крыше, - наверное, красиво светят эти огни ночью! Да еще мощные фары!  Это просто счастье прокатиться в таком автобусе до самого Чернигова! Мой попутчик Лёня Лександриков, он же Алексей Александрович Пичевский, наш первый послевоенный золотой медалист.

В 1955 году Жадовская средняя школа произвела второй выпуск. И совместными усилиями ученика и педагогического коллектива родила первого в селе золотого медалиста. Блестящими способностями А. А. Пичевский ни по одному из предметов не обладал, просто очень упорно учил уроки, «брал жопой» (усидчивостью то есть), как выразился когда-то начальник Советского рудника Черных. В восьмом классе он «переучился» как выражались жители села, а это в их понимании  было равно сумасшествию. Сам Лёнька очень туманно рассказывал как накануне, увлёкшись, всю ночь читал книжку «Джура», после чего заболел головой. Полагаю, что это было нервное истощение. В институте с моим сокурсником был подобный случай: ему перенесли дипломирование на следующий год. То же постигло и Лёню – он год не учился, затем вернулся опять в восьмой класс. В классе, когда писали контрольную, мы постоянно оглядывались на вiдмiнника – решил ли он задачку? А там уж и мы как-нибудь спишем. А когда писали сочинение, то даже сочуствовали Лёшке: он так туго подбирал слова, медленно и мучительно соображал… Для усиления работы мысли он левой рукой держал себя за гениталии, знать помогала ему эта неискоренимая привычка.  Разговаривая с кем-нибудь, он непременно внимательно осматривал одежду собеседника и объязательно снимал с одежды одному ему видимые пылинки. Свой невзрачный костюм холил и лелеял, как драгоценность, между тем жил он с родителями в хлеву, приспособленным под хату. Родители его были престарелыми и очень бедными. В своё жилище Лёня нас никогда не водил, мы его всегда ждали во дворе. А между тем, был у Леньки старший брат, который никогда не приезжал в Жадов.

Годом раньше закончил Жадовскую десятилетку Петя Галаган, а точнее Петр Степанович Диденко. С первого же захода он поступил в Киевский автомобильно-дорожный институт. По его стопам подались и мы с Лёней.

Поначалу в автобусе мы пребывали в состоянии эйфории, но через пару часов сельские грунтовые дороги дали о себе знать. Я еще не знал тогда, что жутко страдаю от качки, особенно на море и в самолёте.

Перед Черниговом мы выехали на расплавленный под палящим солнцем асфальт, но оживления не последовало. Окончательно мы потухли, когда выяснилось, что сегодня автобусов на Киев больше нет. Оставалась призрачная надежда на автобус проходящий «Гомель – Киев».

Нам с Лёней не до любования старинным княжеским городом, нам  в Киев бы уехать… На ловца и зверь бежит.  К нам подходит частник и предлагает за ту же цену, что и стоимость автобусного билета довезти нас до столицы на своей «Победе».  Лёшка бздит и меня пугает:

--  Вывезет нас за город, гроши отнимет и нас из машины выбросит!

Грошей  у меня было пятьсот рублей  (после реформы 1961 года 50 руб.), а у Лёни вдвое меньше. Меня его страхи сильно насмешили, превозмог себя и Лёня, предварительно спрятав в ботинок свои капиталы. Со своими чемоданами, нагруженными учебниками, мы поплелись в соседний переулок и с максимальными предосторожностями загрузились в «Победу». Во все времена милиция преследовала частников с «левыми» пассажирами.

Тысячелетней дорогой, но с комфортом, несравнимым с путешествовавшими по этому пути Ярославу Мудрому, Екатерине Второй с Князем Потёмкиным, мы едем в Киев. На каком-то участке ремонт дороги, мы съезжаем на пыльную обочину. Пыль набилась в салон через плотно закрытые окна. В пути водитель посадил еще двоих попутчиков и Лёня окончательно успокоился.

Едва закончился подъём от моста Патона до въезда в город, как водитель притормозил.

--  Вот ваш институт, только дорогу перейдите.

Двухэтажное здание института было дореволюционной Печерской гимназией 188…какого-то года постройки, о чем извещала мозаика пола у входа. Малюсенький памятник Пушкину у фасада здания и громадный ипподром позади института, того самого, на котором начался последний роман Петра Шмидта, описаный  киевлянином Константином Паустовским.  По направлению к величественному комплексу Киево-Печерской лавры здание наших общежитий, в прошлом конюшен. А через дорогу напротив – сквер имени Зои Космодемянской, где позже будет памятник Славы  с обелиском на могиле Неизвестному солдату.  Сквер Космодемянской был уютнее, интимнее;  там ночами любились парочки, по утрам дворники выметали использованные нацюцюрныки. Как то мы, абитуриенты, ночью хохмы ради сделали туда налёт в одних трусах, перебежав через дорогу из своей общаги.

В общежитие мы попали лишь через сутки. Пока же нас с Лёней  встретил то ли сторож, то ли комендант, возвестивший, что сегодня в институте уже никого нет, но на ночлег он нас пустил на голые панцырные кровати. (Пустили бы сегодня?)  То была последняя ночь, которую я провёл с медалистом Пичевским. Утром нас вызвали в разные инстанции. Перво-наперво нас направили в городскую баню, где попутно и одежду прожарили на предмет насекомых. В душевой сток засорился, воды было едва ли не до колена, однако я был доволен: в ближайшие три недели я мылся только на пляже Днепра.  

Знакомство с Киевом отодвинуло на второй план главную цель моего приезда. Хотелось увидеть все достопримечательности сразу, побывать везде, и только потом – вступительные экзамены. Киево-Печерская лавра, Аскольдова могила, Крещатик, Владимирская горка, Софийский собор и памятник Богдану, Подол даже грязная Сталинка – всё влекло меня. Очень много ходил пешком, в первую очередь, конечно, прошел девятьсотметровый Крещетик, всю улицу Кирова от нашего института до Крещатика, а однажды вдоль железнодорожных путей от южного железнодорожного моста через Днепр, вернее от Ботанического сада до железнодорожного вокзала. Ничего интересного в этом многокилометровом кроссе я не увидел, просто у меня не было возможности куда-либо свернуть, вот и пришел в самiсiнький  Вокзал. На трамваях, как самом дешёвом виде транспорта, проехал, наверное, по всем маршрутам. Благо, в то время разрешалось одну остановку ехать бесплатно.

Вода в Днепре была еще намного чище, чем-то в мой следующий приезд (1962 год). Я с удовольствием купался,  где ни попадя, никаких запретов на купания еще нигде не было, а про пляж на Трухановом острове и сами киевляне вряд ли знали. Кричащей антисанитарии не было, хотя город еще утопал в пустырях, заросших бурянами. Милиция ещё не так свирепствовала, как в годы развитого социализма. Меня только раз задержал молоденький милиционер при попытке перейти пешком мост Патона. Как-то неуверенно спросил он мои документы, я «из широких штанин» извлёк мятый листок справки из сельсовета, удостоверяющей мою личность. Сельский житель не имел право на паспорт.

За всем этим я как-то потерял из виду Лёню Пичевского. У меня и самого дела с экзаменами шли не блестяще, так что о медалисте я меньше всего думал. Хотя в чём-то я сам себя превзошел на вступительных экзаменах.

Первым экзаменом было сочинение по русской литературе. Образы коммунистов в романе Шолохова «Поднятая целина». Из-за непременных грамматических ошибок я и в школе никогда не писал больше, чем на «четвёрку». А тут получил оценку «отл.»

Следующим был иностранный язык. Я даже на консультацию сходил. Был немало удивлён, что у абитуриентов, изучавших английский, немецкий и французский принимала экзамен одна и та же преподаватель Алабушева (до сих пор её фамилию помню!). Немецкий, конечно, я не знал, зато блестяще излагал правила грамматики немецкого языка.  Твёрдая четвёрка.

По математике я всегда хромал на обе ноги. Однако на экзамене я чудом решил все примеры, только в последнем, сделав половину, упёрся в глухую стену собственного незнания. Храбро выхожу к экзаменатору, всё рассказал и показал. Последний пример, говорю, до конца не сделал – времени не хватило. Пятёрка! Я окрылён. К физике даже как-то готовился.

Мне очень понравился преподаватель – красивое и умное лицо шестидесятилетнего профессора, интеллигент в общении и внешности. На мой вгляд, я неплохо ответил на вопросы билета, далее были вопросы дополнительные, на которые я отвечал уже похуже. Доконал же интеллигент  следующим вопросом:

--  А вот почему вы, сельский житель, подали заявление в столичный институт?.

На этот вопрос я вообще никакого ответа не стал давать. Получил четвёрку.

В советские времена в стране было 5 автомобильно-дорожных институтов: в Москве, Саратове, Омске, Харькове и Киеве. Самый лучший в Харькове (это там конструировали знаменитые машинки ХАДИ, участвовавшие в гонках), а самый худший  в Киеве – КАДИ. Всего два факультета – механический и дорожный, на поток принимали всего лишь 150 абитуриентов. Дорожный факультет, на который я подавал документы имел, правда, несколько специальностей: строительство автомобильных дорог, мостов, тоннелей и метро. Интересно, если бы не этот физик, стал бы я строителем подземным, которым оказался пятнадцать  лет спустя? Очень даже может быть, судьба, - она ведёт…

Петя Галаган, которому я изложил историю экзамена у физика, выразился кратко:

--  Тряпка и дуб одновременно, его никто из студентов не любит, несмотря на умное лицо.

По меньшей мере неделю я не встречал Алексея Пичевского, а при встрече не узнал. Глаза глубоко запали, потемнел лицом, почти позеленел, жестикуляция  неестественная, говорит преривисто. Общем, не в себе.  Я сразу почувствовал неуместность вопросов, но он рассказал сам:

--  Провалился на собеседовании. Решил узнать в каком институте недобор. К министру высшего образования не попал, но в министерстве побывал. Через милицейский кордон прорывался в Совет Министров. Ответили, что такими сведениями до окончания приёмных экзаменов не располагают. Посоветовали не терять времени и отнести документы в техникум.

Я молча сочувствовал Лёшке. Рассудил, что если медалист не поступил, то и мне не будет стыдно вернуться в Жадово ни с чем. В душе же всё-таки надеялся, что проходной балл будет не менее 18, которые  я как раз и набрал.

По возвращении в Жадов с нетерпением жду вызова. Часто встречаюсь с Петром Диденко, который настраивает меня на студенческую жизнь. По его рассказам студенческая жизнь просто замечательная. Гранит науки студенты вовсе не грызут, и голодают студенты не всегда. Эти беседы, продолжавшиеся всего одну неделю, не закончились в одночасье – мы переписывались потом ещё несколько лет, несмотря на разницу в возрасте в четыре года.  Письма его были не очень адекватными, - он писал как умудрённый опытом зрелый мужчина, а я передавал восторги зелёного юнца от увиденных незнакомых стран (Казахстан) и краёв (Приморье). Тем не менее переписка наша продолжалась не один год.  В ту августовскую неделю 1955 года, когда я ходил к нему, я видел, что он читает «Мятеж» Фурманова. Я интуитивно чувствовал, что это не моя книга. Много лет спустя я прочитал «Чапаева» и точно убедился, что этого писателя больше читать не стоит. Ничего такого, как то открыл для меня Юра Федьков, Петро Диденко мне не дал. Я слушал его незамысловатые рассказы о жизни киевских студентов средины 50-х прошлого века. Гнулись яблоневые ветви под тяжестью больших и совершенно зелёных зимних яблок в ихнем саду, которые съедобными станут только в октябре-ноябре… Мы договорились ехать в Киев вместе. У меня вызова нет, а без него и паспорт не дают. И пошел я на преступление.

Тарасенко Андрей, начальник жадовской почты и отец моей одноклассницы Анюты, неизменный фотограф всех традиционных школьных фотографий, - дядька добрый, тихий да покладистый. И дядька только по возрасту, а так маленький ростом, как и дочка Анюта, как и  младший его сын… Тож пришел я на почту с пляшкою самогонки в кармане и громогласно прошу дядьку Андрея:

--  Уже всем вызовы пришли из институтов, а мне опаздывает, хоть я точно поступил. Вы дайте мне такую вроде бы телеграмму, что на мой запрос институт ответил: «Вызов выслан. Ждите.»  Я же опоздаю на занятия, если сейчас паспорт не получу.

Не моргнув глазом, слушают мою слёзную просьбу  сотрудники  почты – Сашко Стецков и другие, которых я не знал. Скрипя сердцем, берёт ручку дядька Андрей и пишет на бланке телеграммы заветные три слова, и тихонько говорит:

--  Хиба ж так можно? Потыхеньку трэба…

Нужная бумажка, однако, у меня в кармане. Я в открытую передаю пляшку дядьке Андрею,  кажу: спасибi. Больше я не встрчался с дядькой Андреем, как и с его миниатюрной  дочкой Анютой.

Кажется мне, паспорта выдавали раньше куда как оперативнее, нежели ныне. В Семёновке в «доме с орлом», где размещалась милиция, мне выдали паспорт за один день. Другие мои ровесники предъявляли вызов, а я лишь липовую телеграмму со штемпелем Жадовской почты. Сошло.

На «доме с орлом» никакого орла не было, птица осталась только в памяти народа. Что было в нём до революции?  

Второй раз в Киев я еду с Петром Тёшиным, то есть  П. С. Диденко. Из Чернигова в Киев опять нет автобусов, но Петро хлопец битый – мы едем на железнодорожный вокзал и берём билеты на поезд. Вагон еще времён войны, зато и едем мы едва ли не единственными пассажирами в вагоне. Едем медленно и долго – через Нежин.  Петро в тамбуре открыл двери, высунулся навстречу рвущему волосы ветру и паровозному дыму и от избытка чувств поёт.  Опять в институт мы приезжаем поздно, однако устраиваемся на ночь на столах в институтской аудитории, вместо матрасов подстелив газетки.

Утром я не нахожу себя в вывешенном в коридоре списке поступивших. Список удивительно короткий – на двух факультетах человек 70-80. Откуда я взял, что поступивших будет 150?

Уныло иду к секретарю приёмной комиссии. Там только подтверждают, что я не прошел по конкурсу.

--  А почему мои документы обратно не отослали?

--  Часть документов мы уже отослали, где ваши сейчас выясним…

Мой аттестат ещё в институте и я обречённо его забираю. Не поторопился ли?  Сдаётся мне, что ряд абитуриентов там был ещё под вопросом. Если действительно в потоке должны были быть 150 студентов, то институт просто не мог начать занятия с таким недобором.

Излагая свои воспоминания о первом медалисте нашей школы, я очень много внимания уделил себе, любимому, а еще Петру Диденко. И это объяснимо, так как хочется сделать небольшое отступление о человеческой памяти. Мой дедушка любил повторять:

--  Все Деденки вумные, природье  у них такое.

Это когда речь шла о юном Деденко И. К. , его старшем двоюродном брате Диденко П. С. , их многочисленных родычах. Если не ошибаюсь, из первого выпуска Жадовской средней школы в 1954 году в институты поступили только двое учащихся Мирончук Анатолий в Новозыбковский пединститут и Диденко Петро в КАДИ. А ведь в школе Петро не блистал успехами. Он просто хорошо подготовился к вступительным экзаменам. Как он сам рассказывал, при подготовке запоминал как раз тот материал, который нужно было запомнить, который он считал нужным запомнить. Причем, на непродолжительное время. Он мог позволить себе забыть начисто тот материал, который своё «отработал», очистив место в памяти для материала нового, очень быстро усваемого на очень непродолжительное время. Таковы примерно особенности памяти и Диденко И. К. В восьмидесятых я спросил его:

--  Ну а французский ты помнишь?

--  Забыл начисто, - отвечал будущий профессор. А ведь на курсах изучения французского в Харькове он поражал коллег-врачей, вместе с ним готовившихся в загранкомандировку в Алжир. После каких-то пяти лет неиспользования забыть язык? Зато он усвоил его за год.

Не знаю, как долго удерживал свои знания медалист Пичевский А. А. , которые давались ему немыслимой зубрёжкой. Я ему не завидую, если даже в его запасниках памяти знания «хранились вечно». Мой идеал – быстрый разум. В жизни, правда, я лишь единожды встретил студента с «фотограграфической» памятью. Его звали Юра, был он изрядно глуховат, дружил с преподавателем «Деталей машин», как раз втроём мы, заливая болгарским коньяком «Плиска» отмечали мою успешную оценку в «Зачётке» по данному предмету. Так вот, Юра мог, не хвастаясь, через минуту внимательного изучения воспроизвести вывод любой формулы в половину книжной страницы.  Фантастика!

Впрочем, и рядовая человеческая память способна на чудеса. Известен случай про одного чудика, который в пьяном отрубе начинал говорить по-арабски, которого никогда нигде не учил. А однажды и со мной был чудной случай. Мы ехали в Улан-Батор, естественно, квасили. Уже в компании появился монгол, мы говорим столько любезностей друг другу! Узкоглазый брат безупречно говорит по-русски, хочется и ему сделать приятное. Прошу сказать какую-нибудь фразу по-монгольски. Он разразился целой тирадой, сказав примерно следующее: «Хашир хун гэш хаширсан хунийг хэлдэг юм»  (Опытный человек  тот, кто познал горький опыт). Я попросил его повторить ещё раз. Чуть помедлил, что-то включилось в голове, затуманенной алкоголем, и вдруг выдал фразу от начала до конца, произнеся слова так, словно говорил их многократно. Узкие глаза монгола стали круглыми, но восторгов он не выказал.

Лёню Пичевского я встретил летом 1962 года. Работал он горным мастером в Кривом Роге.  Жена его, беременная, но худая, с пигментными пятнами на лице, не впечаляла. Зато Лёня разросся вширь. Его серый костюм выглажен и ни пылинки на нём. Еще и галстук с узлом, массивным, как у Ленина.

 

                      Друзья-подруги.

 

За десять школьных лет сколько же было их друзей-подруг! Девочки первый раз стали волновать меня еще во втором классе, о чем я подробно рассказал  («Да святится имя твоё!») выше. В третьем классе Валя Демидец с нами уже не училась. Моей симпатией стала Настя Бакланская. У неё был красивый почерк, потому школьную стенную газету учителя «доверили» ей. В редколлегию вошли также Андрей Раевич и я. Мы собирались дома у Андрея и «сотрудничали», творя рукописную печать: сами сочиняли заметки, что-то рисовали, как могли, украшали своё изделие для завтрашнего всеобщего ознакомления.

Настя как-то больше водилась с мальчишками, чем с подругами-девчонками. Потому я после школы надолго застревал, играя в её обществе да еще братьев Марущенко и Ивана Кузькова, Настиных соседей-однокласников. У Насти были каштановые волосы, сама была маленькая, очень подвижная и ловкая. Недаром её дразнили Мавпа.  Прекрасно каталась на велосипеде. Было это уже в старших классах. Однажды она ехала куда-то на Перерост, я увязался за ней, но куда мне было до неё! Своего велосипеда у меня никогда не было, выпросишь у кого-нибудь покататься, как и в тот памятный раз. На своём не по росту высоком мужском велосипеде она лихо проехала по узенькой тропке между глубоких колдобин, а я, ехавший следом, позорно завилял, едва не свалился в грязь. Училась она легко и в институт поступила с первого захода.

Детская влюблённость давно прошла. После десятого класса мы с ней ни разу не встречались, но переписывались  много лет. Она восторженно писала о своём КИЛПе (Киевский институт Лёгкой Промышленности), что на прекрасной улице Кловской. Я ответил, что помню далеко не прекрасный Кловский спуск в Киеве, заодно пожаловался на авторучку производства Киевской артели инвалидов, которая не пишет. Она в ответном письме похвалила свою авторучку, тоже произведённой той же артелью. Всё-то у неё хорошо и блестяще, не в пример мне. Вот только высланная фотография разочаровала меня, - это была уже не прежняя школьница Настя, Мавпа, а всё более походившая на свою мать, шарообразных форм  женщину. Стала она Анастасией Александровной Бакланской.

Странное дело, если кто-то из моих друзей в кого-то влюблялся, то и я тут же становился вздыхателем по этой юной особе. В разные годы это были Черняк Мария и Швед Варвара, Шулик Оксана и Марущенко Настя, Полторацкая Ольга и Синявская Полина… Но были и такие девчонки, в которых влюблялись десяток одноклассников, а меня они не волновали вовсе. Это и Шовкопляс Ефросиния и Клавдия Машевка (не могу вспомнить фамилию этой ученицы из Машево, учившейся в параллельном классе с 8 по 10-й; то ли дело незабываемая фамилия  её  односельчанина – Борщ!). Однажды машевец Борщ дал прочитать роман «Черная стрела» Стивенсона. Я полагал, что это будет похоже на «Остров сокровищ» и был жестоко разочарован, словно автора подменили.

Из хлопцев, друзей детства, запомнились не один десяток. Сначала это были хлопцы с одной улицы, потом с одного класса, далее с одной школы и, наконец, односельчане. В начальной школе три Летяги Михаила в одном классе. Раньше всех наши пути разошлись с Михаилом Леонтьевичем, жившим на улице Берег. Я как-то даже побывал у него дома. Отца, как и во всех остальных Михаилов, как и у большинства послевоенных школьников, у него не было. Была золотушная младшая сестра. В хате грязь и прочно поселившаяся нищета. С Михаилом Ивановичем мы прочно дружили по 7-й класс включительно. Мы сидели не один год за одной партой, зачастую увлекались одним и тем же. Например, по географии у нас были крохотные блокноты с конспектами и самодельными картами изучаемых стран. На уроках занимались тем, что задавали друг другу задание отыскать на карте самое малюсенькое и неприметное название. Этот Миша жил на улице Шлях, был у него такой же малорослый брат Петя, погодок, мать и бабушка. Парторг нашего колхоза Летяга Павел был родным дядей Миши, возможно, чем-то помогал этой семье, хотя они экономили, на чем только могли. К примеру, вьюшку в целях экономии тепла закрывали слишком рано. Я у них угорал неоднократно. А Миша хоть бы что. Хотя менее чем через десять лет и Миша заболел головой. Но это по слухам. Достоверно мне ничего не известно. Последний раз, помню, мы встречались в Чернигове: тащили тяжеленные чемоданы с автобусного вокзала, располагавшегося тогда на центральной улице, на вокзал железнодорожный. А может, наоборот – с ж. д. на авто. И, наконец, с Михаилом Егоровичем, состоявшем в родстве со знаменитыми медиками Глухенькими, нас сдружила любовь к походам.  Мы с ним бывали на Сухомлине, Панском и во Мхах. У него и у меня были коньки-снегурочки. Я-то больше по замёрзшему Ровчаку катался, а Миша по заснеженным и местами обледеневшим уличным дорогам, укатанных санями. Попробовал и я как-то с ним покататься, так у меня ноги неделю болели. Я бывал у них в хате на Макошине, - худая молчаливая мать, почему-то младенец, Мишина сестра, и неистребимый запах пелёнок. Зато Миша вертуозно шил на ножной машинке мне на зависть. Интересно, в каком государстве он сейчас, если еще жив? Не без помощи Глухеньких поступил в техникум во Львове, работал затем в Гомеле.

В школьные годы я старался иметь друга-покровителя, который бы не дал в обиду какому-нибудь драчуну. Только ж не имелось в селе боксёров, борцов или просто Робин Гудов. Потому и приходилось чаще скрывать дружескую привязанность к ничем не выдающимся товарищам. Братья Володя и Валентин  Павленко, отец которых работал в МТС в Семёновке. Всегда возле их хаты находилась масса самой разнообразной сельхозтехники. Вася Новомлинец, который первый рассказал мне о существовании книги о Робинзоне Крузо и его слуге Пятнице. Вася Воробей, женившийся впоследствии на моей троюродной сестре Марусе Кибеко и, таким образом, ставшим и моим родычем. Иван Лагун, женившийся позже на Проне Шевкопляс, и вовсе не брат его, а просто однофамилец Толя Лагун, мать которого Катя Машевка была в хороших отношениях  с Конаном Куприяновичем. Толя вечно отставал по математике, и Конан Куприянович взялся за репетиторство над неуспевающим школьником. Ничего положительного из затеи не получилось: видать, не в коня корм! Все они были не столько друзьями, но однокашниками в годы учебы в Жадовской неполно-средней школе.

Чуть подробнее о своём родыче Коле Ткаченко. Моя бабушка была родной сестрой бабы Насти, матери Коли. В этой семье мы побывали сразу же после приезда из Мелитополя. Мне запомнилось, как пичкали рыбьим жиром Колю, а возможно и его сестру-близняшку Таню. Позже они пошли вместе в школу. Таня была старательной ученицей, а Коля – с ленцой.

--  Вслух читай, шоб и я чув!

Коля лежит на печи, Таня читает учебник, готовит домашнее задание. Потому и получилось, что Коля закончил десятилетку вместе со мной, на год позже Тани. Таня пошла учиться в медучилище после семи классов в Черновцы.

А может, и не из-за неуспеваемости Коля пропустил год учебы?  Его подрезал косой один из братьев Слабчихиных, может Юра, а вернее всего Толя. Это мать у братьев носила фамилию Слабкая, учительница по профессии, а сыновья Беспаловы. Старший Толя поступил в Нежинский учительский институт, а Юра с малых лет имел склонность к сфере «купи-продай», стал начальником сельпо.

Вряд ли Н. В. Ткаченко  сам напоролся на косу в руках  А. С. Беспалова. В результате у Коли Ткаченко оказалось перерезанным сухожилье на ноге, стопа зажила с 45-градусным уклоном во внутрь по отношению к ноге. Никакой обуви, кроме резиновых сапог, он не мог носить всю оставшуюся жизнь. Похоже, из-за травмы и ростом Коля не вышел, в отличие от близняшки Тани и троих старших сестёр. Последняя наша встреча с Колей. На своём мотоцикле с каляской меня с Иваном Михайловичем он везёт  из Семёновки в Жадово, останавливаемся у медведиков,  скульптурной группы недалеко от Ирванца, фотографируемся и распиваем бутылочку. Ну, нет здесь гаишников и ментов!  Просто грех не выпить в разумных пределах  в таком достопамятном месте.

У Коли не М-72, но приличный мотоцикл, но, как и вся советская техника, требующий постоянного ремонта. В этом деле завсегда его выручал Швед Лёня Белый, вроде бы нормальный хлопец,  в отличие  от Шведа Лёни Черного.

Коля  женат. Правда, в жены ему досталась Маня Кирпичиныхина, которая рожать не может. Грехи молодости.

И умер Николай Васильевич Ткаченко, не дожив до среднестатического возраста наших мужиков.

Никакого отношения к моим школьным друзьям-товарищам не имеет семейство Хапалкиных (так по-уличному прозывались Ткаченки).  Старшие сёстры Коли Галина Васильевна и Мария Васильевна были учительницами.  У Г. В. муж – величина в сельских масштабах: фельдшер Григорий Августимович Павленко. И их сыновья – Валентин и Володя – пойдут по стопам отца, станут медиками. Последний, правда, лишь стоматолог. Павленки  (Г. А., Г. В. и их сыновья) всегда по-родственному относились к нам. И не только к нам. Я уже с женой был в гостях в семье Гришки Августимовича. Далеко не сельская постройка их жилище. Чистота. Своя баня. Солнечная веранда в сторону огорода. Для такого уюта пришлось  Галине Васильевне оставить педагогическую работу. Колхознику полагалось 50 соток, а единоличникам и интеллигентам  - 15. Вот и переквалифицировалась  Галина Васильевна в бригадира полеводческой бригады.  Даже стахановкой стала, - рассказывала, – вырабатывала трудодней больше минимума. Может и в самом деле, Гришка-фельдшер был талантлив, как он сам о себе рассказывал. А может просто самомнение сельского, почитай,  семейного врача села. Он знал всю подноготную своих пациентов. Потому и диагнозы ставил безошибочные, и лечение проводил в ранге сельского профессора. Это он мне хитрую болезнь прописал, когда я не смог посещать занятия первое полугодие в восьмом классе.

С Марией Васильевной  я встречался редко.  Чорный Рог и тамошнее лесничество были вотчиной мужа Марии Ильи. Какой уж там был лесничий Илья – нам не ведомо. У них мы не гостили ни разу, зато они у нас часто «горилку пили», ночевать оставались. А в отпуск 1962 года сажусь я в автобус в Семёновке, и окликает меня стройная бальзаковского возраста  женщина:

--  Валентин?

--  Да. А вы кто?

Мария Васильевна представилась. Я был поражен зрительной памятью моей двоюродной тётушки. Да, гостили они много лет тому назад у нас, видела она меня учеником начальных классов, так ведь из немовля я уже стал горняком. Узнала. К её мужу я не очень благоволил – морда мужицкая, ну никак не подходила к её интелегентному лицу.  А Мария была самой красивой из дочерей бабы Насти. Младше Марии, но старше Коли и Тани была еще одна сестра, Параня, Параска, то есть, Прасковия. Она была многолетней медсестрой Григория Августимовича, замуж так и не вышла, хотя далеко не уродливой была.

С Колей Ткаченко мы не очень дружили. Роднились, но и только. Ничего у нас не было общего. Он же мне дядей доводился. Зато с Юрой Беспаловым, по идее, нашим «нехорошим человеком» я водил дружбу.  Юра, будучи школьником старших классов, пристроился мотористом у киномеханика. Со временем он взял на себя обязанности кассира и контролёра, рисовал афиши, а иногда и кино гнал единолично. Для того, чтобы обласной кинопрокат включал в план показа интересные фильмы, мы писали заявку на предстоящий месяц. Срабатывало. Не на все 100%, но часть фильмов действительно приходила для показа в нашем селе. Так и повелось: я каждый месяц писал письма от имени «трудящихся», то от коллектива медработников, то от работников прилавка, то просто колхозников такого-то колхоза. Фамилии подписантов я умудрялся выдумывать почище гоголевских, так что за одно это работники кинопроката уже вознаграждали нас, заявителей. Юра мои труды ценил – всякий раз я ходил в кино бесплатно. В нашу последнюю встречу Юрий Степанович показал мне свою рабочую епархию – сельпо. В одном помещении сидели многочисленные работницы бухгалтерии, наши бывшие соученицы: Ольга Вербенская, Ольга Лысенко, Полина Косенко. Правда, сильно изменившиеся, так что я никого их и не узнал.  

Толя Игнатенко был близоруким, только никогда очки не носил. Стеснялся. Из-за дефекта зрения его и в армию не взяли. Что он заканчивал, это как-то осталось для меня несущественным. В свой отпуск 1962 года он навестил меня в нашей хате на Заболотье. Пили горилку и фотографировались. Он уже в очках, умеет говорить со стариками, дипломатично общается с колхозниками, - как-никак партийный секретарь колхоза. Говорит, сватали принять председательские бразды.

--  Ну а ты что?

--  А воно мени трэба? Парторгом спокойнее.     

Потом выпивали у него в хате. Собственно, была это уже не хата, выстроеная жадовскими умельцами, а сельский дом, очень толково спланированный: два входа, - один парадный, чистый, второй предназначен для хозяйственных нужд. Последний вёл на кухню, где готовилась еда для людей и скота, так что хозяйка поралась, не попадая на чистую половину, хотя обе половины внутри дома соединялись. Раньше Игнатенко жил с родителями вдали от центра, сейчас на улице Вербы в пяти минутах ходьбы от Центра.

Возлияния мы завершили далеко за полночь. И когда Толя рассказал, что Проня Шевкопляс только недавно вышла замуж за моего одноклассника еще по неполно-средней школы на Старом Жадове, мне моментально возжелалось поздравить молодоженов и поговорить с ними, несмотря на полуночное время. Хитрый Игнат, как его Иван Кузьков звал, не стал спорить с пяным и согласился отвезти меня на своём мотоцикле. Ехали мы утомительно долго, я в люльке и выспаться успел. Приехали в аккурат к нашей хате на Заболотье. Его обман я даже одобрил. Вот была бы радость хозяевам, если бы заявились незваные гости в два часа ночи! Это в городе ещё как-то можно мириться с подобной ситуацией, но в селе это не просто бестактно в летнее рабочее время, но стихийному бедствию (пожару) подобно.

Не перестаю удивляться: какой оглушительный успех имела Проня Шовкопляс у сельских школьников, а вот «под венец» повёл посредственный Иван Лагун. Красавцы-хлопцы добивались её благосклонности, помнится, Петро Тёшин,  П. С. Диденко то есть, первый кажется послевоенный студент нашего села, после первого курса бегал вечорами на достопамятную улицу Сраколёскавку,  где жила Проня. Неужели такая гордячка была Ефросиния Романовна?  И так жестоко наказали её сельские красавцы.

С Анатолием Игнатенко мы встречались и в последующие мои приезды в Жадово. Ночевал у него. Он уже стал председателем колхоза, но ничего не изменилось в его поведении. По крайней мере, в отношение меня: такой же искренний, радушный, душевный. Одет не как председатель, но как агроном - сапоги, кажется, галифе и серенький костюм вместо френча. Вообще-то  его увлечением в школьные годы было военное дело. Даже шагистика, которой так рьяно обучал нас военрук, была ему не в тягость. На правах любимчика он и получил от преподавателя редкую книгу Степанова «Порт-Артур». Не то чтобы редкую, но в нашей библиотеке такой не было. Толя и мне дал прочитать. Я не был в восторге от этого исторического романа, однако же написал другу пламенные стихи:

                                            

                                                    А. В. И.

 

                          Быть может в край далёкий

                          Забросит Вас судьба,

                           Но знайте: я глубоко

                           Вам предан навсегда.

                                                                     23. 12. 1953.         

                   

Судьба Игнатенко хранила…В края далёкие судьба забросила меня. А он лишь улицу в родном селе поменял. А близорукость от Армии и военной карьеры, которую ему пророчили, уберегла.

Жена Анатолия Васильевича, медсестра, родила ему сына, кажется Игоря, затем и дочь, вроде бы. Тем не менее, брюнетка жена была любвеобильной и, как передала мне бабушка сельские слухи, изменяла при случае мужу-председателю. Не знаю, сочувственно ли относились к председателю-рогоносцу односельчане. Скорее всего, не однозначно.

Я ночевал у них, будучи не очень пьяным. Хотя мне была отведена отдельная комната, но я имел возможность оценить достоинства Толиной половины – ничего от соблазницельницы Венеры. Да и Толя не Апполон. Вроде бы вполне адекватная пара, только вот почему?.. Тонкое это дело…

Мы переписывались с ним. Это были скучные, официальные письма. Для потомства вряд ли можно было выцарапать из переписки хоть одну достойную фразу. Не жалею, что переписка не сохранилась, процитировать из неё ничего не могу.

Не очень у нас в селе спорт культивировался, то же и уроки физкультуры были как бы бесполезными. Но были от природы развитые школьники, показывавшие в беге, прыжках в высоту и длину результаты, превышающие нормативы ГТО, я преклонялся перед ними. Таким был Толя Шевкопляс. А его сестра просто раздражала Ивана Пичевского – «титьки, ну як капшучки, мягкие, пустые». Своих одноклассниц мы всех до единой перещупали.

Судьбы моих одноклассников оказались куда как значительнее моей собственной. Достигли ребята определённых высот, по крайней мере – некоторые.

Приезжал я на похороны дедушки. Где-то в центре Слободы  окликает меня некто в шляпе. Честно говорю – не узнал. Это был Миша Рысунец, из параллельного класса, ничем не блиставший ученик, а вот поди ж ты, – мэр села по нынешним меркам.  Узнав о моих нуждах, сразу же вызвался помочь. У него свой «козлик», которым мы и воспользовались едва ли не на весь предстоящий день. Чтобы добыть мне недельный бюллетень, пришлось немало времени провести на крыльце нашей сельской больницы, которая отправила меня на стационарное лечение в больницу районную. Мы поехали с Мишей туда, и опять без моего участия, но потеряв немало времени, получаем документ, по которому я нахожусь на стационарном лечении (якобы) в Семёновской районной больнице. Целую неделю. Да здравствует дружба школьных лет!

Мы пили за успех данного мероприятия прямо в сельсовете. Отдельного кабинета у Рысунца не было, но это было уже нерабочее время, ушла домой даже секретарь, преданнейшая сотрудница предсельсовета.

В паралелльном классе, где учился Рысунец, был, по моему мнению, первый красавец школы, Мигда Володя. Вряд ли он, как и мы в те годы, был соблазнителем, Дон Жуаном, но наши сверстницы точно готовы были отдаться этому смуглому красавцу, одетому в лётчицкую кожаную куртку. Мы с ним дружили. Никогда я не спрашивал  о его победах на любовном фронте, он тоже не откровенничал, но, кажется, наши пути пересекались. Володя поступил в Полтавский  сельхозинститут, уж не помню на какой факультет. Жаль, что отношения наши не были  продолжительными.

А еще был Мигда Миша, который учился классом выше меня. Его отец работал в ларьке по приёму утильсырья. Миша не тяготился тем, что его отец «корявочник». В новом костюмчике он был разговорчив среди одноклассников, не комплексовал, даже, казалось мне, держал себя слишком высоко. Много позже я понял,  как придаёт уверенности хороший костюм, - становишься совсем другим человеком, когда прилично одет.

Странно, что не были моими кумирами те, кого оценила власть. Ну стоял в Семёновке бюст дваджды героя Советского Союза лётчика Сенько, а никакого священного трепета не испытывал я, полагаю, и большинство жителей, проходя мимо. Заповедь «Не сотвори себе кумира» у сельчан выполнялась исключительно ревностно.  Орденоносцы, знаменитые скотницы, доярки, свинарки и прочие  оставляли людей равнодушными. И меня в том числе. Как рождаются рекорды, народ знал. И не благоговел перед Героями. И что уж совсем странно – не признавал авторитетов. Даже если человек был личностью, он непременно должен оставаться не выше всех прочих. Равным. Только так без лести можно было приобрести у односельчан уважение. Между тем льстили жадовцы безбожно. В глаза одно, за глаза совершенно противоположное.

В параллельном классе было всего шесть девчонок, остальные парни, а у нас наоборот – шесть хлопцев и восемьнадцать учениц. Зато у них были красавицы – Милка (Петроченко Людмила)  и  Клава из Машево, за которыми ухлёстывали не только однокласники. Вася Комар из нашего класса, аж на три года старше меня, уже успевший поработать в Киеве, единственный обладатель часов в классе, рассказывал, как он Милку уламывал. Не было в его рассказе романтики, только грубая проза: не мог трусы её снять, поскольку там не резинка была, а какая-то верёвка.  Мне ещё предстояло годы и годы, пока я начну с девчонками действовать подобным образом. А между тем, лишь под конец  жизни понял одну истину: человек предназначен  выполнить главную миссию в этой жизни – оставить наследство. Нам для этого природой дан сильнейший половой инстинкт. Жаль только, что христианство в масштабе нашего села настолько пуританское, что мы всю жизнь считали секс смертным грехом. Советская идеалогия тоже руку приложила: «У нас секса нет!» Евангелие ведь просто поощряет: размножайтесь, плодитесь. Только запрещает пожелать жену ближнего своего.

Так бы и умер, не узнав, что католички, к примеру, легко отдаются, замолив свой грех.  Или монголки, безотказные для советских солдат, - красивый чичик (ребёнок) получается! Действительно,  дети от родителей разных наций не только жизнестойки, но и прекрасны – они носители лучших качеств человечества.

В своём классе  мы безбожно перещупали всех девчонок. Единогласно  признали  целками  только Анюту Тарасенко и Пашу Кибеко.  Как знать,  очень женственная  Сорока,  она же Власенко Галя, далеко не девочки по внешнему виду две Гали Колесник  или  Катя Колосок,   наша   сильнейная по математике ученица и обладательница самой объёмистой  груди,  потенциально могли оставаться девственницами,  но авторитетные товарищи, вроде Лёшки Пичевского, не могли и в мыслях такое допустить. Вот Анюта и Паша – точно да! Хотя про тихое болото поговорку знали.

Наверное, троюродной  сестреницей  доводилась мне Паша Кибеко. Худющая, вечно болеющая, но долго скрипевшая племянница моего дедушки и мать двоих дочерей  (Паши и Маруси) Ефросиния жила на Старом Жадове, потом поселилась на Макошине в хате бабы Марины, сестры моего дедушки. Строительство собственной хаты затянулось на долгие годы. Паша и Маруся пошли в школу. Старшая училась со мной.

Почти каждый год к бабе Марине приезжал сын Фёдор, служивший в пограничном городке Малорита Брестской области. Сначала один, а потом с беленькой красавицей женой Любой. Всё, что находилось за пределами Жадово, было для нас  как звёзды иных Галактик – красиво, недосягаемо, непознаваемо. Говорят, что Фёдор давал нашему Ивану свой пистолет пострелять. Офицер ездил в отпуск с табельным оружием? Но вот достоверно известно, что однажды он привёз с собой в село «Декамерон», и книгу тайком прочитала Прасковья Павловна Кибеко, учившаяся со мной уже в старших классах. Как только я не просил её рассказать содержание, она только заливалась румянцем и молчала как партизан на допросе.

После десятого класса она поехала в Брест, где по рассказам поступила в мясо-молочный техникум. Ничтоже сумняшеся, написал я ей на вышеозначенный техникум. Письмо вернулось с пометкой: «Нет такого техникума».

Летом 1956 года я встретил Параску в Жадово. Была это совсем иная дивчина. Родычка без тени смущения рассказывала о прелестях городской жизни, как часто бывала она в ресторанах, где хлопцы щедро угощали…

Наша следующая встреча состоялась осенью начала семидесятых (а возможно конца шестидесядых).  Мои сестреницы обе замужем. На Марусе, младшей из сестёр  Кибеко, женился мой одноклассник Вася Воробей, даже имеют двоих наследников – дочку Нину и сына. Уже как близкий родственник, Васыль предлагает съездить в гости к свояченице Прасковье. Она живёт с мужем на первой от Семёновки по направлению к Новгород-Северску станции – 70 километр. В лихие 90-е, говорят, от той железной дороги ни рельс, ни шпал не осталось.  А тогда вот работу и жильё давала дорога многим.

Опять путешествие на мотоцикле с коляской. Вася едет только ему известными просёлочными дорогами. В одном месте видели большой рукотворный пруд, загатылы колхозники крохотную речушку, карпов да сазанов  разводят. А может просто «для галочки», может, и рыба в этом ставке никогда не водилась? Сейчас по осени, когда лист уже облетел с деревьев, но заморозки еще не сковали многовековую грязь дорог, а со ставка  на зиму спустили воду, - не понять водилась ли там рыба, или только лягушки?.. Унылые края заброшенной Северщины, дороги только потому, что они с детства близкие, родные…   

Знакомимся с мужем Параски, и едва выпили по второй-третьей чарке, как Толя (так звали мужа) начал жаловаться на свою горькую судьбу:

--  Три девки!  Я и научные расчеты делал, и по народным приметам - шапку подкладывал на ночь – ничего не помогает! – сетовал расстроеный муж. Параня нiяково усмiхаеться, как бы и свою часть вины признаёт. Тут же и малюпупенькие, все в мать дочери. Далеко не просторная служебная квартирка. Только что не в колхозе, только работа не за трудодни.

--  А ты Васыля попроси, нехай поможе.

--  А у Васыля тоже через раз получается…

Нет, мне не удаётся утешить Толю, Пашиного чоловiка. Кому из мужиков не хочется именно наследника?! Ну и впридачу к ляльке няньку. Мужское самолюбие неистребимо.

Как в школьные годы краснеет и смущается Паша, моя одноклассница и родственница, при этом не забывает выставлять на стол закуску и пляшки.

 

 

             Низкий старт.

 

Первые уроки физкультуры в школе, естественно, проводила Паша Фёдоровна.

--  Встать! Выйти из-за парт! Руки поднять! Пальцами потрясти!

В тёплую погоду учительница Стеблёвская  выводила класс за стены начальных классов. Мы ходили по кругу, недружно махали вслед за учительницей руками, неумело повторяли простейшие физические упражнения.

В 5 – 7 классах уже был преподаватель физкультуры – физрук. Я их так и не запомнил. Вначале какой-то Марк, далеко не спортивной комплекции, потом маленький учитель Рюмкин. Мы тщательно переписывали в зошиты  комплексы упражнений  (больше теоретически изучали физкультуру), никогда их не разучивая и не выполняя. На занятия старались не ходить, а когда ввели объязательную физзарядку перед началом занятий, всегда на них опаздывали.

В неполно-средней школе была у нас уже стометровая дорожка для бега, яма для прыжков, турник, брусья, шест и канат, и даже волейбольная площадка с настоящей сеткой. На последней в волейбол играли учителя: наш историк Корней Митрофанович Сковородько, учитель алгебры Реннов, учительница литературы и языка Галина  Разумейчиха, при случае другие учителя, и лучшие из волейболистов-школьников. Мы, мелкая сошка, пользовались шестом, канатом, перекладиной, наклонной лестницей и параллельными брусьями.  Процветала полная самодеятельность. Кто-то что-то где-то видел или слышал, старался показать или передать, как это делается на перекладине или брусьях. Оказывается, можно ходить на руках, можно «крутить солнце на турнике», а еще есть акробатика, что покруче гимнастики!.

После 8-го класса у нас уже был настоящий физрук  Мурашко Иван Тимофеевич, закончивший институт физкультуры, сам, видимо, многое умевший, только не было ведь и в Жадовской средней школе ни спортзала, ни спортивной формы, ни спортинвентаря. Потому и проходили районные олимпиады без участия, в сущности, школьников из Жадово. Ну, участвовали в беге на 3 и 5 км  И.С. Пичевский, А. Л. Найдо, в лыжных гонках  Г. А. Ерошова, тот же Толя Шевкопляс в легкой атлетике, - так это же единицы, - без команды они просто не могли показать хорошие результаты. Не было в селе спорта, была лишь физкультура. И спортсменов не родилось ни единого. Спортивная самодеятельность могла выдвинуть лишь самородков – борцов, штангистов-гиревиков. Но не акробатов, плавцов, тем более – футболистов, хоккеистов, теннисистов…

Моё спортивное воспитание прошло дома. Под поветкой была у нас наклонная лестница, по которой мы лазили на сеновал. Так вот на этой лестнице я подтягивался, сначала 6, а потом и 10 раз, научился подниматься по лестнице только при помощи рук, научился делать вис на подколенках и даже на носках ног, позже на школьном турнике выучился кое-каким переворотам и кручению. Этого мне хватило для нехитрой физподготовки в армии, где еще, на других глядя, научился стоять и ходить на руках. Помню, с каким-то малознакомым солдатом мы пошли на руках по беговой дорожке стадиона, - красиво и свободно прошли мы едва ли не стометровку, чем привели зрителей в восторг.

Немногочисленные гимнасты нашей школы военных операторов РЛС (радоилакационных станций) легко крутили «солнце», делали заднее и переднее сальто, многих (и меня в том числе) это подвигло научиться этим эффектным упражнениям. Самостоятельно научиться этому было невозможно. Помню некоего Тарасова, сорвавшегося с перекладины при попытке сделать «солнце», он сорвался и сломал челюсть. Курсанты никакого сочувствия пострадавшему не выразили, даже наоборот, зло смеялись.

Под этим спортивным заголовком я хотел рассказать нечто другое – о первых шагах алкоголика. Исповедь пьющего человека длинна и нелицеприятна. К Жадово, с которым связаны эти заметки, она почти не имеет отношения. Тем не менее, корни и истоки в моём жадовском детстве, так что один случай следует поведать.

В мизерных количествах пробовать спиртное я начал с тех пор, как себя помню. За столом для аппетита взрослые наливали себе по чарке самогонки, я тоже любил чокаться. В моём стакане всегда была слабенькая (последняя, потому и самая вредная) самогонка. Будучи школьниками, подражали пьяным: падали на землю, стараясь выбрать копну сена или соломы, а не рядовую грязь; говорили «пьяным» языком, словом, фетишизм пьяниц был нашим увлечением. Собираясь на гулянку по какому-то поводу, просили у родителей пляшку. Таковую мне бабушка всегда давала. При этом строго напутствовала:

--  Только дывысь Валечка, не напивайся там… Баловство се, до добра не доведе…

До поры, до времени я внимал этим наказам, тем более, что вкус самогонки был мне крайне неприятен, особенно не нашего производства. К своей «фирменной» я как-то уже привык, но вот если соседи позычалы  у нас, а потом отдавали своё изделие, - от него воротило.

Отличился  впервые  на этом поприще я в восьмом классе. По какому-то поводу мы собрались вчетвером устроить пьянку. Деденко И. К., Диденко П. Т. и я принесли по бутылке своей самогонки, а вот М. Худобец, не имея собственной горилки, купил за десять рублей пляшку у Ивана Кирилловича. Похоже, его мать вообще не гнала это изделие. Что уж там было на закусь, не помню, но вряд ли что существенное. Хотя моченые яблоки, которые украл дома Петя Трофимов, были точно. Может еще хлеб и сало. Пировали мы в недостроенной хате Насти Моисеевой, которая со скандалом развелась с единственным на нашей улице коммунстом Гришей Моисеевым. Свидетели их последнего диалога рассказывали, как Настя, исчерпав все словесные аргументы, прибегла к древнейшему славянскому аргументу, выражающему последнюю степень презрения  к супругу бывшему – заголилась и показала сраку. Поделили хозяйство по уже советским законам. Гриша хату получил. Настя лишь камору, из которой можно было соорудить не абы-какую хатку… Землю при усадьбе – пополам. Надо полагать, что всё было бы иначе, если бы жива была их дочка Катя, которую я помню из дошкольных времён.

Строительство избы на ненавистной территории  у Насти затянулось. Но сруб и крышу она возвела. Рядом с хатой Трофимовых. Там мы и пили.

Уже снег покрыл незамёрзшую землю. Хорошо, что не было снегу в недостроеной хате Насти. Я первый и единственный из компании напился до положения риз, то есть самостоятельно передвигаться не мог. Кое-как хлопцы затащили меня в хату Опанаськовых, возвестили мою мать, которая незамедлительно пришла за мной и кое-как довела меня до дому. Всю ночь я пил узвар, компот из сухофруктов, и чувствовал себя настолько скверно, что готов был навсегда отказаться от водки. Зарекалась свинья... Выдержал я зарок лишь полгода. Зато не напивался до такой степени много лет.

Далее были все стадии алкаголика: сам собой стал вырубаться и на следующий день с удивлением слушал рассказы о собственных похождениях, с трудом веря, что я способен на такое. Правда, на уровне подкорки сознание всё-таки не покидало меня, и никогда я не позволял себе перейти грань, совершить преступное деяние. Приятно было удивиться однажды утром, что я, никогда до того не умевший сделать хотя бы одно танцевальное па, накануне весь вечер лихо танцевал твист на удивление всей компании. И было это, говорят очевидцы, мастерски. Научился никогда не рыгать, сколько бы не выпил. И, наконец, научился делать трезвое лицо при любой степени опьянения. Ни речь, ни сознание никогда меня не подводили. Бывало, жена не могла заметить, что я в стельку пьян, если не принюхивалась ко мне. А я, между тем, назавтра не мог вспомнить, как я домой пришел. Но это жена… А вот менты четырежды забирали в вытрезвитель. Только ведь менты и к телеграфному столбу могут…Каждая из четырёх историй крайне любопытна, должна быть увековечена на бумаге, но может в другом месте, ведь к Жадово они никакого отношения не имеют.

Замечу попутно, что это лишь одна из причин моей ненависти к милиции. Никогда в жизни ни один мусор (это более раннее прозвище ментов) не принёс мне хотя бы капельку пользы. Обращался по поводу воровства, - они «потеряли» моё заявление. Обращался в прокуратуру с жалобой на майора милиции по поводу выкручивания рук – никакой реакции. Милиция, прокуратура, суды, ФСБ, ГБ, ОМОН, все силовые структуры созданы для защиты господ-товарищей и задержания нас, рядовых граждан. Бесполезные структуры, нахлебники и бездельники, холуи власти и олигархов.   

Прочитав однажды в «Комсомолке» как излечился от туберкулёза в Крыму обреченный человек, всего лишь потребляя единственное лекарство – вино  (дело было в скудные 20-е годы прошлого века), я навсегда уверовал в его целебные свойства. Энотерапия научно подтверждает лечение болезней вином. А водка от радиации? Как начальство Чернобыльской АЭС спасало свои семьи, погрузив в «Волги», приказывало гнать без остановок до Белой Церкви, предварительно накачав их водкой. Помните чистосердедные воспоминания товарищей?

Моими кумирами были пьющие таланты Омар Хайям, Сергей Есенин, Веничка Ерофеев, Владимир Высоцкий. Никогда не пившие, многое потеряли в жизни.

Однажды по пьяному делу мне пришла в голову абсолютно трезвая мысль. Вот уж точно – истина в вине! Дело было в Новокузнецке. Волею случая я стал начальником участка. Для этой должности требовалось высшее образование и три года подземного стажа в шахтах опасных по газу и пыли. Других кандидатур, удовлетворяющих эти два условия, в нашем управлении не нашлось и поневоле, минуя ступеньку помощника начальника участка,  назначили меня. Проходчики, с которыми я только вчера работал, представали на «ковре» в Штабе Безопасности, который еженедельно собирался для экзекуции провинившихся. Многие мастера и начальники участков, имея «зуб» на какого-то работягу, специально ловили бедолагу на нарушениях и тащили в Штаб. Главный инженер на разборках присутствовал редко, виновных должен был наказывать я или моя правая рука – инженер по технике безопасности. До увольнений дело не доходило, чаще всего лишали провинившихся премий, иногда до трёх месяцев переводили на чистку канавок, то есть на нижеоплачиваемую работу. Не так давно, работая таким же проходчиком, я точно так  же нарушал правила безопасности, вот и прячешь глаза, вынося приговор бедолаге. А какое право у меня на это? Какое право, даже у судьи, давать «срока огромные»?  «А судьи кто»? Даже если по закону, «о трёх колосках», к примеру? Сегодня закон есть, назавтра милостивый правитель его отменил. А исполнитель, судья то есть, уже принял грех на душу. «Не судите,  да не судимы будете»!

Когда ходил в проходчиках, то в партию звали. Как стал ИТР, партия во мне перестала нуждаться. Говорят, была такая директива: 80% коммунистов должно быть из числа рабочих и только 20% руководителей всех рангов. Я беспартийный, не имею «волосатой руки», скорее всего в моей карьере должность начальника участка – «вышка и крышка». Если даже ступенькой-двумя подрасту в будущем, то что мне это даст? Зарплату на 30 рублей прибавят? Зато еще более сузится моя свобода. Ни поменять место работы, ни место жительства. Зачем мне добровольно в петлю лезть? Я не боюсь работы физической, я слишком поздно пришел на руководящую должность, и вообще, не по мне эта должность. Хорошо, что я когда-то обзавёлся «корочками» сварщика. Не пора ли извлечь их на свет божий?  Такова была трезвая мысль в пьяном угаре.

Некоторую пользу институт мне всё-таки дал: при разговоре с начальством я держался на равных. А решимости поставить на чём-либо точку у меня и раньше хватало. Итак, да здравствует свобода! Как говаривали шахтёры - лопату у меня никто не отнимет!

И бутылку вина я выпиваю безбоязненно когда захочу. Никогда не насиловал себя принудительным лечением, был натурой цельной даже в пагубной привычке, о чём никогда не сожалел.

 

                            Радиоаматоры.

 

Не устаю благодарить Нагорного Ивана, котороый рискнул купить детекторный радиоприёмник «Волна» в далёкие послевоенные годы. В селе их были единицы, и то в семьях учителей да фельдшеров.

Ивана вскоре в армию призвали, слушателями стали мы с дедушкой, по очереди пользуясь наушниками, а иногда и делили их по одному на брата.

Я привык делать уроки, не снимая наушники. Чтение книг отошло на второй план. Миша Летяга, с которым я сидел за одной партой, хвалился очередной прочитанной книгой, рассказывал её содержание. А я козырял тем, что слушал литературные передачи. Никогда не пропускал «Театр у микрофона», трансляции опер, спектаклей, оперетт, даже балетов, в которых меня главным образом интересовал сюжет (либретто). Естественно, любил концерты, кроме выступлений различных народных хоров (Омского, Воронежского, им. Вирёвки и пр.). Не пропускал репортажи о футбольных матчах, восторгался мастерством Вадима Синявского и Котэ Махарадзе. В Сталинские времена не баловали лёгкой музыкой. День и ночь (Москва вещала до 2-3 часов, Киев до часу ночи) звучала симфоническая, оперная или совсем уж ненавистная мне – камерная музыка. Но не будь такой «принудиловщины», я бы никогда не узнал сочинения великих композиторов: Глинки, Чайковского, Бородина, Мусоргского, Верстовского, Бородина, Римского-Корсакова, Даргомыжского, Гулака-Артемовского, Лысенко, Монюшко, Сметаны, Бетховена, Моцарта, Вагнера, Россини, Бизе, Гуно, Верди, Грига, Пуччини. Никогда не пропускал ни одной оперетты Александрова, Дунаевского, Мокроусова, Милютина, Стрельникова, Листова, Штрауса, Оффенбаха, Зуппе, Планкетта, Кальмана (откуда мне было знать, что этот классик еще жив?). Любил лёгкую музыку (так принято тогда было называть музыку эстрадную)  и её исполнителей  Бунчикова и Нечаева, Шульженко и Утёсова, Виноградова и Бейбутова. Чисто оперные певцы не гнушались народными и песнями советских композиторов – Лемешев, Козловский, Гмыря, Гайдай, Паторжинский, Оксана Петрусенко. Часто звучали далеко не качественные записи Собинова, Шаляпина, Карузо. Вся Европа и мир слушал песни Вертинского и Петра Лещенко, для нас они были за семью печатями, мы их услышим только во времена «оттепели», а вот Лидию Русланову сподобимся  слышать много раньше, - после смерти вождя.

Дошли слухи, что и по детекторному приёмнику можно слушать «Голос Америки». По ночам и я пытался что-либо услышать. Действительно, иногда через мощные «глушилки» удавалось расслышать несколько фраз «вражеских голосов». Политика в школьные годы меня не интересовала, так что к зарубежным радиостанциям я проявил интерес много позже. В Новокузнецке, имея магнитолу второго класса «Vaiva» и отличную антенну на крыше пятиэтажки я слушал не только «Голос Америки» и «Немецкую волну», но и русскоязычные передачи из Парижа, Токио, Пекина, Богдада, Стокгольма и других городов мира. Но это были любительские прослушивания радиостанций дальнего приёма.

В пятом или шестом классе появился у нас в школе громкоговорящий приёмник «Родина». Стоял он в коридоре и хотя был заключен в деревянный ящик, на переменке можно было покрутить его ручки настройки. В коридоре стоял неимоверный шум, приёмник никто не слышал и не слушал, так что вскоре его перенесли в учительскую. Между тем, помню, как внимательно слушал мой друг Летяга трансляцию Первомайского парада с Красной площади.  «Интересно?» спросил я его. «Да вот жду момента, когда танки пройдут по площади»… Конечно интересно. Нет, не для колхозников была «Родина» - батарей не напасёшься! Хотя в 1955 или 56 годах я видел в продаже керосиновый электрогенератор, что-то вроде настольной лампы, способной дать ток для приёмника типа «Родина», то-то я размечтался иметь такую вещь в Жадово, где всё еще не было электричества – во второй половине века двадцатого!

После восьмого класса у меня появилось много знакомых, у которых были детекторные приёмники: Василенко, Сушок, Федьков Юра. Появилась возможность делиться впечатлениями по поводу прослушанных накануне радиопередач. А ещё хлопцы открыли для меня «Маяк». Это была далеко не та радиостанция, которая начала вещать более чем через десять лет, благодаря стараниям Василия Аджубея, хоть и поносимого всеми зятя Никиты Хрущева, но деятельного и способного журналиста, главного редактора «Известий». Может, действительно первоначально радиомаяки служили для навигации самолётам, в том числе военным  (иначе бы они не прижились!), но идея прекрасная – «По курсу – музыка!»

На длинным волнах  (1450 метров) Киевской радиостанции после окончания  передач  среди ночи вдруг без всяких позывных и словесных объявлений вдруг начинала звучать музыка. «Гнали» самые популярные мелодии, песни в исполнении лучших артистов СССР.

Наша высоченная антенна в грозу точно была опасной. Грозопереключатель мы всегда переключали «на землю», в грозу никогда не слушали радио, хотя, сдаётся мне, если бы молния угодила в нашу антенну, все эти проводки малого сечения расплавились бы, пожара, по меньшей мере, не избежать. Я трусил засыпать в наушниках, вдруг молния ударит в уши?!

Наш Иван сделал капитальную проводку на несколько розеток, только переноси и подключи наушники к новому месту. И вот, дрожа от страха, я засыпал в наушниках. А когда начинала звучать музыка того еще «Маяка», я просыпался и 2-3 часа «ловил кайф». Не менее двух раз передавали «В городском саду играет духовой оркестр», песни в исполнении Клавдии Шульженко, старинные вальсы и другие прекрасные номера. Непременно звучал оркестр под управлением солиста, которому покровительствовал сам товарищ Сталин, Лёди Вейсбейна, известного в стране под иной фамилией – Леонида Осиповича Утёсова (зачем понадобилась артисту столь глубокая конспирация, что даже в эциклопедии не называлась его настоящая фамилия?).   Упоительные то были ночные концерты! Сейчас уже мало кто помнит песню «Назначай поскорее свидание»  в исполнении Ларисы Авдеевой, а вот Василенко, мой одноклассник, однажды похвалился: вчера я записал эту песню. Я удивился. Попробовал сам в следующий раз записать эту и другие песни, исполняемые по радио. Получилось не сразу. Коверкая и без того свой безобразный почерк, пробовал записывать тогдашние материалы ТАСС и РАТАУ, которые Москва и Киев давали районным и городским газетам.  (Украинское РАТАУ мой дедушка называл «Крапкиным».) Диктовали быстро, писать я едва успевал, и то недолго. Зато полученые навыки  пригодились в институте – лекции конспектировал я без особого труда.

Иногда сидел в наушниках  всю ночь, записывал, на каких волнах вещает та или иная радиостанция, в какое время. У меня таких записей набралось с общий зошит, который никому не пригодился, да и сам я в него никогда не заглядывал. Менялись волны, менялось время выхода в эфир, и вот через 50 лет ни одна радиостанция не работает на длинных волнах, на средних волнах доживает свой век «Маяк», ни на одном из диапазонов не вещают радиостанции на коротких волнах, говорят, порезали вышку «Немецкой волны», даже приёмники стали выпускать, содержащие только ультракороткие диапазоны. Сплошное разочарование. Хоть и чисто они вещают, только передают они сплошь музыку, к которой старики не приучены, а потому считаем её никчемной и пустой.

Я никогда не занимался конструированием приёмников, даже их ремонтом, но очень любил радио. На целине каждая молодая семья в первую очередь обзаводилась радиоприёмником. Это были «Балтика», «Звезда», «Рига-10». За пределами  рядовых покупателей оставались приёмники первого класса  «Мир», «Эстония». И даже они были слабой чувствительности и начинались с диапазона 25 метров. Хотя весь мир пользовался всеволновыми радиоприёмниками.

Свой первый ламповый приёмник я купил в 1956 году в Барабинске. Это был «Москвич», кажется аж 4 класса, принимавший длинные и средние волны. Он жив и поныне, и если не сосем высохли конденсаторы, то можно включить и услышать хрипение. В Сучане я умудрялся слушать не только Владивосток, Хабаровск и  Петропавловск-Камчатский, но даже Свердловск и Баку.

С армейскими приёмниками Р-253 и Р-351 я познакомился как с чудом техники, - это была аппаратура высокой чувствительности: Москву принимали напрямую. Только выходная мощность их была слабая – работали на наушники.

Затем наступила эра переносных приёмников. Прежде, чем у меня появился транзистор  «Selga», был ламповый «Турист», совсем уж неудачной конструкции. Свою заветную мечту я осуществил, приобрёв в магазине на «Красноярском рабочем» (проспект) магнитолу «Vaiva», вильнюсского производства, по имени героини литовской оперы. Это было в 1963 году. А прослужила она почти 20 лет. И живы еще магнитофонные кассеты, на ней записанные.

Далее были магнитофон «Маяк» и «Астра» (живы до сих пор), блочный приёмник  “Melodia-stereo”, рижского производства. И еще два всеволновых транзистора, один рижский “VEF”, приобретён в Улан-Баторе, второй  «Верас  РП-225», доживающий последние дни.

Звуки музыки улучшались качественно. Появилась стерефония, квадро и, наконец, компьтеры выдают музыку по шести колонкам. К прекрасной музыке пришло изображение. Вначале черно-белое, затем цветное. Прогресс набирает обороты. Жидкокристаллические экраны, цифровое изображение, на которое мы вот-вот перейдём. А что дальше? Объёмное изображение, галография, звук … даже трудно себе представить какой…

«Жаль, что в ту пору прекрасную жить не придётся ни мне, ни тебе!»

 

                                       Мы писали…

 

Первый раз я пытался написать стихотворение, когда мне было десять лет. Мне казалось, что будет «складно», если последнее слово в каждой строчке, или через одну (перекрёсная рифма) будет заканчиваться одинаковыми буквами. Хотя бы по одной. Например, «пошел – увидел». И первое «произведение» с такой рифмой я, естественно, посвятил товарищу Сталину. Потом было стихотворение о мчащемся паровозе, сметающем «грубежи». В стихотворении был, видимо, некоторый ритм, я решился прочитать его нашему Ивану. Он спросил:

--  А что такое «рубежи»?

--  Ну, это курганы снега.

Иван начисто отверг моё авторство, и мне было очень обидно.

Тогда же, в 1948 году, родились стихи «Где ты,  мой милый?», «Нина», которым, читавший их Юра Федьков, выставил отметки на манер Льва Толстого, даже не «двойки», а «единицы»!

Год 1949. Сочинил стихотворение «Косовица». Сюжет: Жучка поймала змею, вроде бы спасла девочку Машу. К сожалению, ни одно четверостишие не может быть увековечено.

Хлопцы все поголовно влюблялись в Проню Шовкопляс. Я её еще не видел, не знаю. Говорят, красавица. Попеременно, то краснеет, то бледнеет. Для Ефросинии Романовны я пишу «поэму». Сделал книжицу, четвертовав ученическую тетрадь и заполнил её «поэмой и стихотворением». Так и впредь будут называться последующие несколько выпусков этих книжечек «Стих и поэма» в единственном экземпляре. Помнится, я там рифмовал «ШеПеэР – теперь». Слава Богу, ничего не сохранилось от этих книжечек.

В один из летних вечеров я читал хлопцам целую поэму, на ходу сочиненную. Она не отличалась качеством. Мне затруднительно было выдавать рифмы экспромтом, - далеко не Котляревский был я в двенадцать лет, но заразил сверсников стихотворством. Эпидемия началась не абы яка. Писали все и всё. Рифмовали четыре и даже две строчки, брали штурмом пионерские газеты, в основном республиканские «Зiрку» и «Юный ленинец». Как под копирку написаные приходили одинаковые ответы: ваши стихи очень слабые, в печать не могут быть приняты. Как близких знакомых  мы знали фамилии литературных сотрудников пионерских газет. И. К. Деденко так понравилась фамилия литсотрудника  Олешко, что он взял её для своего псевдонима. Вскоре в рамках одного псевдонима начинающему автору стало тесно, и он продолжал творить уже за подписью Ермолов. Кроме стихов, посвященных своей первой любви, Олешко-Ермолов вслед за Жуковским, Майковым, Бальмонтом, Заболоцким решился написать стихотворный вариант «Слова о полку Игореве». В то время юный Деденко учился в Новгород-Северске, где и через восемь столетий витал дух  князя Игоря, - как тут было не «перелицевать» «Слово», подобно тому, как Иван Котляревский перелицевал «Энеиду» Вергилия? Правда, до конца своё творение автор не осуществил, но замыслы, планы были не по-детски грандиозными.

Каждый из нас обзавёлся псевдонимом: Иванов, Львов, Погодин, Овсов… Писали много, только ни у кого из-под пера не появлялось ничего мало-мальски похожего на стихи.

Однажды Женька Найдо обиделся на наш «Лит. Союз» за стишки о его страстном ухаживании за Параней Бабелыной. И разразился стихами, среди которых были высокопарные

                                           Вы чашу юности сожгли!

Что ли она деревянной была? Разбить чашу можно, а вот сжечь… Тем не менее, мы были в восторге от «высокого штиля».

Кропание стишков просто понуждало читать поэтов, учиться «делать стихи». И уже тогда мы начали понимать разницу между поэзией Пушкина, Лермонтова и теми стихами, что пичкала нас школьная программа (Тычина, Бажан). Помню, дал мне Ю. Е. Федьков две книжки стихов еще дореволюционного издания Тютчева и Майкова. В школьной программе они не изучались, только в «Родной речи» стихи печатались. Как-то еще в начальной школе задали нам  выучить стихотворение «Люблю грозу в начале мая». Оно мне так понравилось, что я выучил его по дороге со школы домой, заглянув несколько раз в учебник.

Тютчев, Майков и Фет упоминались как поэты «чистого искусства». Скопом. А между тем, какие они разные!  У Майкова большущие стихи и поэмы о некогда живших римских императорах, не запоминающихся и никому не нужных. А вот короткие и немногочисленные стихи дипломата Федора Тютчева

                                          Молчи, скрывайся и таи

                                          Все чувства и мечты свои.

                                          Лишь жить в самом себе умей.

Или

                                          Блажен, кто посетил сей мир

                                          В его минуты роковые!

Наконец, известнейшие

                                          Умом Россию не понять,

                                          Аршином общим не измерить:

                                          У ней особенная стать –

                                          В Россию можно только верить.

После знакомства с такой классикой пропадает желание писать стихи, потому что видишь  убожество своих «творений». И если в мире существует такая высокая поэзия, зачем наводнять страницы пустым набором слов?

Одно время мы увлекались поэтами-песенниками. Музыка стихов Лебедева- Кумача, Исаковского, Фатьянова благотворно сказывалась на юных поэтических душах. Вот выдал Коля Зима несколько мелодичных строчек

                                           Увидел я твою косынку

                                           И прядь каштановых волос

        и они надолго запомнились. Вообще, Н. Зима первый из нашей школы, напетавший свои стихи в киевской пионерской газете. Называлось стихотворение «Мiй молодший братiк». О новом «поэте» заговорили учителя и ученики, он получал множество писем (по его словам, однажды было 18 писем в один день!), ходил с высоко поднятой головой, стараясь как можно больше походить на своего кумира – Маяковского. Однажды он дал мне прочитать стихи такой тематики: отец бросил семью, сын что-то там рассуждает, жалеет мать. Говорит, стихи напечатал «Новый мир». Я внимательно прочитал стихи и не поверил – уж больно «сырые» они были. Не поленился и проверил все номера «Нового мира» за последние два года. Нашего жадовского поэта среди авторов не было. Этот толстый журнал представлял свои страницы только лауреатам Сталинских премий да некоторым членам Союза писателей. Только Твардовский, будучи главным редактором, умудрился напечатать Константина Воробьёва и Солженицина. Из далёкого Сучана написал я Коле всё, что о нём думаю. Переписка прекратилась не сразу: он ещё пытался как-то оправдаться.

Не печатали нас столичные журналы-газеты – не велика беда! Под гордым названием «Сампечать» и «Самдрук» мы начали производство от руки написаных книжечек, книг, журналов и газет.  Я «издал» несколько номеров «Литературной газеты» и журнала «Турист». Газета была склеена из нескольких тетрадных листов, а журнал – школьная терадка. В материалах нужды не было: Иван Пичевский дал начало целого романа. С фронта возвращается Петро, герой повествования. Разрушены избы родного села, колхозники («мале та старее») в состоянии апатии, на трудодни не получают, зато налог по 1200. Старый дед, сосед Петра, спрятался под лавку вместо того, чтобы встретить фронтовика. Можно только гадать, как бы развивались события дальше. Была у меня еще одна тетрадка кажется того же произведения, где ведётся рассказ о жене председателя колхоза, которая в летнюю жару отдыхает в садочке, потягушки-потягушечки проделывая. Секса в стране не было, но Иван изобразил нечто сексуальное.

В журнал «Турист» попадали заметки о наших походах по окрестным местам. Один из очерков М. Худобца назывался «Альпинисты» в скирдах Кутнего». Прочитай этот отчет объездчик или колхозный бригадир, нам бы не поздоровилось. Такое баловство наказуемо.

Часто собирались у Пичевских как бы на литературные вечера, где читали свои новые «творения», а однажды устроили игру – за 15 минут написать стихотворение. Что-либо путнее ни у кого не получилось, но всё лучше такие игры, чем в «дурака» или еще что похуже. И самое главное: мы много читали. Кто-то прочитал интересную книгу, спешит поделиться впечатлениями с товарищами, и эту книгу читают все.

Была мода в нашем детстве дарить книги. Не к праздникам или дням рождений, а просто так – подписать и подарить. Иван Пичевский подарил мне «Дети капитана Гранта», а Иван Деденко - романы и пьесы Генри Фильдинга, которые сохранились у меня до сегодняшнего дня. Мише Худобцу я подарил «Айвенго», предварительно прочитав этот роман. Случилось так, что моя книга была дешевле той, что он мне подарил. Недолго думая, я аккуратно содрал часть цены и тушью начертал новую, равновеликую той, что была на его подарке.

К сожалению,  редко можно было прочесть книгу, которую хотелось прочесть. В наши школьные годы не печатался Есенин и Достоевский, книги приключений и научной фантастики. Многие книги пришлось читать не в том возрасте, для которого они предназначены, а спустя 10 – 20 лет. Однако же любовь к сочинительству побудила много читать.

Студент Юра Федьков прислал мне однажды в письме малюсенькую вырезку из газеты «Сельская жизнь», на которой были напечатаны восемь строчек стихотворения М. Худобца «Родное поле». Он первый из нашей сельской группы «любителей словесности», возглавляемой признанным вожаком И. Львовым, напечатался в центральной газете. И стал впоследствии членом Союза журналистов. Остальные писавшие так и не осмелились писать серьёзно. Может это и справедливо – в мире так много написано, что всё никто никогда не прочитает.

При всём разнообразии мыслей их число ограничено. Даже самые совершенные умы только повторяют друг друга. Не приведи Господь прославиться Государственной или даже Нобелевской премией! Старец Амвросий из Оптиной пустыни повторял: «Много я от людей славы при жизни принял, и потому от меня будет смрад». От наших «творений» было бы вообще не продохнуться. Не мытьём, так катаньем мы непременно стали бы печататься, вот только «изделия» той печатной продукции никому не были бы нужны.

 

                После нас…

 

Говорят, Леонардо да Винчи владел двумястами профессиями. Причем, не просто владел, но если был он каменщиком или плотником, то такого же уровня как Леонардо-художник или скульптор. Это идеал Homo sapiens’a. Каким бы не было образование в будущем такого результата от Человека обыкновенного не получить. Глубины знаний, а следовательно и мастерства, можно достичь лишь сужая круг этих знания, то есть путём специализации. А как хорошо бы разорвать этот замкнутый круг!

С нашим детством и школьной учебой жадовцам не повезло.  Не было у нас красот природы, не было достопримечательностей и выдающихся односельчан. Всё высокое и прекрасное было далеко от нашего села: горы и океаны, джунгли и тундра, мегаполисы и пустыни были как космос и бесконечность вне нашего восприятия. Они существовали вне нас, сельских жителей. Наша реальность – холмистая местность с полями, засеянными рожью, сосновыми лесами на песчаных почвах да маловодными речками, образующими не травоурожайные луга… Нас учили посредственные педагоги, которые не только не смогли дать нам знания, но и пробудить жажду знаний.

В селе школа была открыта за десять лет до рождения моего деда и бабки. К тому времени, когда бабушка заканчивала четвёртый класс сельской школы статистика была удручающей: несколько десятков закончивших четыре класса мальчиков и единицы девочек. Это ж какой степени грамотности среди односельчан была моя бабушка, закончившая четыре класса! В этом я имел возможность убедиться, когда она сорок лет спустя после своей церковно-приходской школы решала мне задачки по арифметики за пятый класс школы советской!

Наше детство пришлось на послепобедные годы. Вот только были они тяжелее годов военных. Я уже был школьником, когда на глаза мне попалась книжка в желтой мягкой обложке, где приводились статистические данные, видимо только по Черниговской области, наших потерь в войне. Были там и цифры погибших жадовцев, число сожженных хат. Я уже тогда был школьником, а вот не догадался переписать всё это в отдельную тетрадку. Цены бы не было этим данным. Ведь и шестьдесят лет спустя, такая статистика не публикуется. Тогда товарищи, видимо, поторопились. И долго еще наши потери в Великой Отечественной были приблизительными: сначала мы вчетверо больше немцев потеряли в войне, потом… Хорошо, что лозунги «За детство счастливое наше!..» мы не воспринимали всерьёз.  

Потери, которые понесло село в конце века ХХ-го и начале ХХ!-го во много раз больше. Это трагедия.

В те далёкие годы мы стеснялись своей сельской речи. Некоторые слова произносились так, что их невозможно было написать. А между тем, это отзвук веков, общение отдельных славянских родов и княжеств, история столетий. Ими впору гордиться. Что ни село – свой говор, своя, стало быть, история, родословная. На много веков сохранённая.  «Лютый», «свербить», «нарытники», «болячка»,  «колыска», «смердыть», «балабон», «трамана», «трепло», «чепурной, причепуриться», «прирупить», «блукать», «гоношиться», «изгаляться» - чем не литературные слова? Может, только для некоторых слов в скобках объяснения нужны. И множество идиом, которые в свои записные книжки должны заносить мастера художественного слова. Поговорки типа «зубы на полыцю», «конь на четырёх копытах, да и то спотыкается», « и дня не проживе, шоб не сбрехать», идиомы («кандибобером прошелся», «сбоку припёка», «знатьё бы»)  восхищали меня. Потом были повести и рассказы Марко Вовчок, книжки народных украинских поговорок… Талантливый народ, если о себе сочинил такие «прислiв’я»!

Хотелось бы видеть своих односельчан в веке ХХ1 просвещенными, владеющими компьютерной грамотой,  в Интернете как в своей хате чувствующими себя, общающимися по мобильнику не только с соседями и родственниками из Машево, Погорелец или Чернигова, но и знакомыми из Канады, Аргентины и Австралии. Мир тесен, человек на земле как в коммунальной квартире с общим коридором, только тесное общение поможет Человечеству еще долго существовать на планете Земля. Если Жадность не погубит людей, если не придёт Конец Календаря, Апокалипсис то есть.

Самое главное для сельского жителя – любовь к земле. Лошадь, корова и овца – великолепно, однако нужен сегодня трактор и комбайн, автомобиль и миниэлектростанция, желательно солнечная или ветровая. И чтобы хозяин хаты, оснащенной этими причандалами прогресса, сам мог не только управлять этим техническим хозяйством, но и ремонтировать всё это. Стало быть, фермер, он же земледелец и скотовод, должен иметь инженерное образование.

Непростительно, если такой фермер не будет знать историю, литературу, музыку, культуру, искусство своего государства и мира. Для общения с  соседями и мировым сообществом нужны знания двух-трёх иностранных языков. Значит, двадцать лет учебы. И никаких мировых катаклизмов, только дружеские взаимоотношения. Открытые границы.

Смертная казнь казнокрадам, взяточникам, ворам, мошенникам!

Наши учителя без стеснения говаривали нам: «Не будешь учиться, - хвосты волам в колхозе крутить будешь!»  Признаться, такой работы не видел я в колхозе (а и зачем этим животным хвосты крутить?).  Тем не менее, поступая в Киевский автодорожный институт, я имел разговор с одним абитуриентом:

--  Ну, ты не поступишь в институт, - в колхоз пойдёшь работать, а я, городской, куда?

Мне оставалось только согласиться с ним – действительно, куда бедному горожанину после десятого класса податься? Впрочем, участь нас постигла одинаковая: он погорел на том, что доверился за плату идти сдавать экзамен по математике другому лицу, которое на фотографии не похоже было на его лицо; ну а мне снизил балл по физике профессор, которому я не сумел рассказать, почему выпускник Жадовской средней школы так упорно стремится стать строителем автомобильных дорог Украины, иными словами, почему в Киевский институт поступает?

Если бы все ошибки в истории шли впрок! Увы, всё наоборот получается. Потому и жизнь ухудшается, несмотря на бодрые рапорты продажной статистики. Не понравились когда-то товарищу Сталину результаты всесоюзной переписи населения, - мало насчитали. С той поры статистика в СССР и нынешней России считает так, как надо. 

22 хаты было на Заболтье, моей улице детства в годы послевоенного лихолетья.  И в пять раз меньше стало спустя шестьдесят лет. Не было землетрясения и эпидемий, куда население девалось? Что же будет после нас? Говорят, что жадовцы облюбовали Киев, а семёновцы Москву для своего нового местажительства. Действительно,  Леон Глухенький вместе с женой и дочками Полей и Маней, продав свою хату на Ветреновке, купили себе жильё в Броварах. До того ещё в Москву Федьков Андриан перебрался. Всё. Стататистика знает всё, но я лично не знаю более этого. Может,  не процветают  сегодня  в столицах жадовцы и семёновцы, только куда им деваться?.. Уж не возвратиться ли в Жадово и Семёновку   к разбитому корыту, к варварски изуродованной и бесплодной земле?  Когда-то я сам помышлял переселить всех жадовцев на более плодородные земли Сибири и Дальнего Востока, Черниговщину засадить лесами, пусть отдохнёт земля несколько десятилетий. Но когда увидел земли прибалтийских республик, изменил своё мнение. Прибалты просто любят свою малоплодородную землю, и она благодарна людям.

Ещё одно благое пожелание.

Как не липово было в советские времена «братство» народов СССР, но сегодня не грех мечтать хотя бы о таком единстве. Увы, даже близкие по языку, истории, культуре нации стали чужими друг другу. Прискорбно и печально это. Высоченными заборами отгородились от народа богатые на фоне всеобщей нищеты. И самое страшное – нищета Совести.

 

                     Б о м б а,

                          или

                Во власти долга.

   

                                                           Ты – сын больной больного века?..

                                                                      Н. Некрасов. Поэт и гражданин.

    

Миша Худобец стал членом нашего небольшого кружка, кажется в начале 50-х. Мы наперебой писали стихи, даже не стихи, а просто зуд писательский утоляли. Встречаясь каждый день не могли всё переговорить, потому еще и записочками обменивались. С Мишей у нас было потаённое дупло в липе. Возле нашего двора росло несколько лип, их безбожно посекло осколками осенью 1943 года, но деревья не пропали: вместо верхушек выросли боковые ветви, а вот в стволах дупла образовались.

Как только хата наша не сгорела? Пара воронок от снарядов была на лугу в 50 метрах от хаты. Стояла небывалая сушь, раскалённые осколки могли поджечь соломенные крыши. На том берегу Ровчака соломенные скирды сгорели вщент. Похоже, именно от осколков. Когда фронт приблизился к селу, все жители на телегах уехали во Мхи, там и переждали какое-то время, пока шли бои за село. Мы вернулись, когда уже всё стихло. Калитка и двери открыты. В сенцах я нашел тяжеленный осколок серебристого цвета, а в хате – невиданную до этого «серебряную» бумажку: фольгу от шоколадки.

Может как раз эти липы спасли нашу хату. А вот многочисленные раны не прошли даром: не зарубщевались посеченные стволы, - в них образовались дупла. Одно из них мы с Мишей облюбовали под почтовый ящик для нашей переписки. Позже мы сменили местоположение «почтового ящика», перенеся его под стреху поветки. Если не ошибаюсь, в дупле дождь подмачивал нашу корреспонденцию.

Каковы же были темы нашей переписки? Да ни о чем. Влекла таинственность процесса. К тому же мои предки недолюбливали Мишу. Летом, приходя босиком, он непременно приносил изрядное количество грязи на редко мытых ногах. Зимой никогда не сметал в сенцах снег с чоботов, в хате снег таял, образуя грязные лужи. Когда у нас никого не было, он объязательно забирался  на кровать в сапогах, и если даже свешивал ноги, то и пальтишко, которое он не снимал, было фантастически грязное. Всё своё школьное детство он носил одно и то же пальто, а когда оно стало ещё и дырявым, то мать его обтянула долговечным материалом, который вскоре стал знатно засаленным. Миша мало прибавлял в росте, и хватило ему этой одёжки на долгие годы. В седьмом классе приняли Мишку в комсомол, а через какое-то время его вместе с Иваном Деденко повезли на районную конференцию. Естественно, был он одет в это же «блыскучее» как из кожи пальто. Значит, отметим попутно, что в комсомольский актив он попал с первых дней пребывания в комсомоле.

Книги читать начал рано, читал много, вот только как не тужился,  не мог рассказать содержание прочитанной книги. Зато мы всегда обращались по поводу правильного написания того или иного слова. Он делал умное лицо, задумывался, пытаясь вспомнить, как выглядело это  слово напечатанным. И почти всегда угадывал верное написание.

Мы почему встретились поздно? До какого-то года он ведь жил на Старом Жадово с отцом-матерью и младшей сестрой Маней в «трёхстенной» (?) хате. Я дословно цитирую воспоминания М. Худобца «Дорогая моя семилетка», где подобных ляпов в каждом абзаце. Я, к примеру, не припомню, что в те годы записывали в первый класс с 8 лет. Мне до этого срока не хватало почти 5 месяцев, Мишке на момент его поступления в школу лишь два с половиной месяца. Моя учительница записала меня в школу безоговорочно, никакого слова «мама» мне не довелось писать на доске в качестве вступительного экзамена.

Гриша Белоус был до поры  нашим ежевечерним гостем. Раевичи (фамилия Белоусовых) имели родычей на Переросте или Пьявках, часто гостили там, особенно дети – Андрей и Галя. И в один из вечеров Белоус более чем подробно рассказал о Попке, он же Лэза (так в двух вариантах по-уличному звали Якова Зиновьевича Худобца, отца Миши). Был сей муж известным на весь Старый Жадов, такая уж была должность этого человека, что люди не могли не знать его – финагент. Налоги то есть выколачивал из колхозников. Ну и подписную кампанию на госзаём проводил. А это было каждый год между 1-2 и 20-21 мая.

Боже! Что творилось в эти 2 декады или 3 недели!

В сельсовете уже расписали по каждому двору сколько кто должен занять государству. Естественно, с походом, как говорят колхозники, с перевыполнением плана, спущенного из района. Эту ответственную кампанию Яков Зиновьевич проводил  не один. По дворам ходила представительная бригада при непременном участии финагента, председателя сельсовета, председателя колхоза, возможно, участкового и в обязательном порядке УПОЛНОМОЧЕННОГО. 65 лет прошло, а я до сих пор помню фамилию одного такого уполномоченного – Сердюк. Проснулся я от не то чтобы крика, но очень громкой «агитации». А когда увидел полхаты мужиков и огромного дядьку с автоматом ППШ, разревелся. Вот этот незнакомый вооруженный дядька, нагрянувший к нам среди ночи, и был райуполномоченный Сердюк. Одинокие бабы, у которых не было детишек, в эти три недели не ночевали дома. В хлеву и на сеновале их тоже отыскали бы, так они, прихватив рядно и одевшись потеплее, ночевать убегали в огород, в поле или на луг подальше от своей хаты. Министром финансов в послевоенные годы был Зверев. Ни с чем не сравнить ликование моего дедушки, когда он слышал по радио о завершении подписной кампании:

--  Всё! Зверь дал приказ – отставить! Добровольная подписка на заём закончилась.

Только к тому времени мало в селе оставалось, не подписавшихся на займ для родного государства.

В свои прямые обязанности вступал финагент Худобец Я. З. Всё село ходило у него в недоимщиках. Колхозникам ведь ничего не платили. Только по осени, продав телёнка или ягнёнка, он мог рассчитаться с государством. Картошку никто в Семёновку продавать не возил, - там и так у каждого была своя, может кому-то подфартило продать пуд-два ржи. Телят не продавали, потому что колхоз забирал их по контракту в счет собственных мясопоставок. Помню, меня бабушка заставляла от души выпасти нашего телёнка в день его сдачи в колхоз, - хоть на килограмм больше вес! Наша корова приносила сплошь бычков и всегда очень рано телилась, в январе, как правило. Девятимесячный бычок вытягивал 180 – 190 кг в живом весе.

С овцами дело обстояло так: это безобидное животное облагалось четырьмя видами налогов – шерсть, брынза, мясо и шкура. С каждой овцы. Если у хозяина было пять-шесть овец, а для налогооблажения он записал одну, то животные были выгодными. Большую часть года овцы были в отаре, там невозможно было установить,  где чья овца и сколько их у конкретного владельца. При таком раскладе можно было к зимним холодам овцу или барашка зарезать, овчину выделать, а из пяти овчин кожух сшить. Дважды в год овец стригли, вовну не только пряли, но и в зимнюю пору звали вальщика, чтобы скатал пару валянок. Брынзы у нас отродясь не делали, - не принято было доить овец и кобыл.

Со свиней было два вида налога: мясо и шкура. Свинина без шкуры для хохлов и не сало вовсе, именно в ней, умело осмаленой соломой, несколько раз кипятком окатанной, ножами выскобленной и пропаренной той же соломой укрытой, именно в такой шкуре весь смак украинского сала. Уступчивое государство шло на замену свиной шкуры любой другой, как и на замену брынзы коровьим маслом или молоком.

Свежие свиные туши из Жадова в Семёновку для продажи никто не возил, а вот солёное сало, порезав на фунтовые кусочки, возили и носили на продажу. Главный же доход составляли поросята. В основном это были шестинедельные хрюшки, реже подсвинки постарше. И если свиноматка приносила дюжину поросят, то хозяину хватало денег на выплату налога.

Финагент не ждал осени, он регулярно обходил дворы, напоминая о недоимках, а может при удачном раскладе и заполучал какую-то часть от продажи хозяйкой яиц и масла.

--  Во, дывысь: Попка шкандыбае! Треба заховаться…

Припоминаю, что Яков Зиновьевич действительно «тянул» одну ногу. Интересно, в каком сражении он пострадал?

Ну а Гриша Белоус рассказал о жизни Мишиного отца, начиная с юных лет в таких черных красках, что волосы дыбом.

--  Злодюга. Суседы уже в открытую стали гомонеть. Так он спалыв их. Восемь дворов тогда сгорело. Абы зловилы его, -  в огонь кинулы б.

--  А як же вон агентом став?

--  Дак красную книжку заимев.

--  Вельмы выслуживаеться, не перестарався б…

--  Не кажи. За те и корметь собаку, шо вона верно служе.

Миша уже ходил в школу, а может и Маня пошла в первый класс, когда Лэза выгнал их с матерью и женился на женщине по фамилии Беда.

В очерке «Детство, опалённое войной», опубликованном в журнале «Территория согласия» №1 (6), июнь 2005 года, а затем и в переводе на украинский язык в Киевском издании «Отчий порог» мать Миши представлена сельским историографом, излагающим историю оккупации села 1941 – 43 гг.

Только годы спустя после войны в селе начали появляться календари да часы-ходики, а уж газеты… Соседи при встрече чаще всего задавали вопрос:

--  А який сьогоднi день?

Так что о событиях в Тимоновичах, о которых оперативно сообщила «Правда» 30 сентября 1943 года, дошли до нашего села нескоро. Если чутка эта дошла вообще. За уши притянутый факт в трудах М. Я. И самого главного сельхозкоменданта майора Рудольфа, поселившегося в жадовской аптеке, вряд ли кто знал, тем более его звания. И вдруг мать Миши навоспоминала для сына…

Худобец в своих воспоминаниях называет свою  мать Анной Игнатьевной. Действительно, в школе всех Галь (Галин) записывали Ганнами, только не всех Анют (Анны) в Ганночек переименовывают. А мать Миши всю жизнь на селе звали Галей. Галей Попчихой. Не мешало бы сыну узнать подлинное имя своей матери.

Брошенная мужем, Попчиха поселилась в старой халупе на Макошине. Между улицей и ихней хатой было если не болото, то очень низкое место. Рачительный застройщик не стал лепить свою хату в один ряд, а отступил от улицы вглубь огородов на три десятка метров. К сожалению, болотце это не было засажено хотя бы болотолюбивой ольхой, но хата выигрывала своим уединением. Я смотрю на невзрачный снимок «родной хаты», приложенной Михаилом к «Детству, опалённому войной» и комментирую: четырёхстенная (в отличие от «трёхстенной» хаты, в которой они жили на Пьявках) в двенадцать венцов старинного сруба хата, сенцы, два окна в сторону улицы, одно по направлению хлева. Над углом хаты, где как раз находился Красный угол, простирала свои ветви старая груша. Тот, кто рубил эту хату много лет назад, был очень предусмотрительный в отношении пожара. У соседей слева всегда Вечерницы гуляли. Если не ошибаюсь, Кижанкины там жили (неужели мать Толи Марущенко?). Сгорели. Гульбища да греховные гадания, вот и покарал Бог анчихристов. Праведников да ярых богомольцев в селе не было, может за исключением недалеко отсюда проживавшего штундиста Макарика.  Пожар угрожал хате деда Маслёнки, но нисколько соседям справа, Попкиным то есть. Сгорели и соседи справа, - там на пожарище начала строиться моя тётка Кибека Ефросиния, мать дочерей Паши и Маруси. Хата покидахи Гали Попчихи стояла как заколдованная – никакой огонь не брал её замшелой соломенной крыши.

Чи то по суду, чи по договоренности, Яков платил покинутой жене на детей какие-то деньги (по закону полагалось 33% от зарплаты), но то были именно деньги от зарплаты госслужащего, а не трудодни… Как любая мать, покупала Галя для свои детей гостинцы, иногда не совсем обычные – книги. Так что к моменту нашего с Мишей знакомства было у него с полдюжины книжек с малюнками. Мы воспылали желанием прочитать сказки Кузнецкова, которые сильно нахваливал нам владелец книжки. Счастливый день, когда мы удосужились лицезреть Мишкину книгу, случился зимой. Удостоились, кажется, только Деденко И. К., Диденко П. Т. и я.

В хате в нос ударил немыслимый запах! Как я сейчас предполагаю  - это был аммиак в сочетании с другими газами похожих «благовоний» нисколько не подходившими для вдыхания в наши неокрепшие детские лёгкие.

Десять лет спустя, мне довелось пожить в избе, где куры зимовали (Сибирь, Барабинский район, лютые морозы) – не было такого запаха. В Жадово только что родившегося телёнка заносили в тепло хаты, где он и обитал едва ли не до весны. Обязанностью каждого пацана было подставить какую-то черепушку, едва телёнок начинал сцать, а взрослые тут убирали и замывали следы. Меняли соломенную подстилку, если она была под телёнком. Словом, не только в хате, но и в хлеву нормального хозяина подобной вони не было. Зимой это был живительный запах домашней скотины, живое тепло. Даже в свинарнике животное мастерит себе уютный угол под берлогу, где она спит, и если соломы достаточно, то берлога будет обустроена настолько чистоплотно, что нынешний бомж не побрезговал бы провести ночь в такой постели. Не понятно, чем тогда шибануло мне в нос, но я больше никогда не ходил в эту хату.

Грязь не только в избе накапливается, в человеке и того более. Веником её не вымести, - для этого придумали ИСПОВЕДИ, очищающие человека, не издаёт зловония. Нельзя не убираться и очищаться – в говне утонешь.

Что же касается той заманчивой книги-сказки, то это оказался кусочек сказания о кузнеце Кове из «Шах-Наме» Фирдоуси без указания автора. А мы по наиности своей ожидали сказок типа собрания А. Н. Афанасьева.

Не могу достоверно засвидетельствовать была ли у покидахи Гали корова – это ж сколько сена накосить надо? Худой, аж прозрачный, Миша был довольно шустрый. Это Маня, младшая его сестра, на всю жизнь была подкошена нищим детством.

Мише ведь еще и от сверсников доставалось: издевались над ним, что в детстве очень долго не мог научиться выговаривать букву «р». Неужели дед Зиновий был иудеем «Зямой»? «Черта оседлости» не позволяла селиться евреям в больших городах, селились они в местечках типа Семёновки, но чтобы в селе...  Хотя портной Капран, который всем нам штаны в детстве шил, наверняка еврей. Жадовский. Недавно я «закинул удочку» Мише: откуда, дескать, в нашем селе евреи?

--  А почему бы и нет? – был его ответ. Но о своей родословной – молчок.

После выпадения молочных зубов выросли у Миши некрасивые передние зубы – неровные, один другого длиннее. Когда начал смотреться на себя в зеркало, - а было это в 5-6 классе, подпилил Миша обыкновенным напильником длинные зубы до единого ранжира. Естественно, мы заметили эти изменения. На наши вопросы тайны из содеянного делать не стал, рассказал, как достиг красоты. То было время пробуждения интереса к противоположному полу.

Наши одноклассницы да близковозрастные девчонки, живущие на одной улице или на недальних соседних, собираются зимними вечерами то в одной хате, то в другой. В клуб не ходят: там на учителей можно нарваться, а по хатам никто не проверяет. Большей частью эти вечеринки были девишниками, наши ровесницы обходились без женишков и не пускали нас в хату, где сами гуляли. Или пускали избранных.

Миша и не стремился особенно попасть на такие «вечорницы». Под окнами, как и все мы, шастал, а вот в тепло и компанию девчачьего коллектива, истинно говорю вам, не дерзал. Впрочем, была у нас мальчишечья солидарность, - заходим в хату все или никто.

Сердобольная хозяйка хаты проявляла милосердие:

--  Да хай уже заходеть ваши женишки, воны там замерзлы мабудь…

Женихи, числом полдесятка, или чуть больше вваливались в хату с клубами холода, но языки наши окончательно замёрзли еще на улице. Бойкого содержательного разговора не получалось, а уж песен и тем более. Гармонист наш, однофамилец  и тёзка Миши Худобца, только Егорович по-отчеству, не ходил с «гармазой» по улице в зимнее время. Уж он-то «кумпанию» до танцев-плясок довёл бы.

Не в тему, но хотя бы несколько строчек Михаилу Егоровичу Худобцу надо посвятить. Он тоже член нашего детского сообщества, друг детства.

«Егорик», его отец, в наше послевоенное детство был, наверное, самым зажиточным в нашем колхозе. Сохранившаяся крупорушка работала на несколько сёл, а единоличным хозяином её был Егор Кузьмич Худобец. Все гречкосеи Семёновщины привозили сюда «драть» гречку. Естественно, Егорик собирал «гарц», мзду за переработку гречихи в деликатесную крупу, а уж шелуха от зёрен вообще оставалась Кузьмичу. Между тем, это незаменимый корм для гусей в зимнее время. Е. К. Худобец продавал этот харч всем односельчанам, имевших гусей. Кому за пляшку, а кому-то и за гроши.

С Егориковым Мишей мы прочно подружились, когда я стал «гусятником». Однажды осенью бабушка купила где-то на Переросте четыре гусыни и гусака, а по  весне у нас уже было гусиное стадо. «Гусятником» же я готов был стать всегда – это ведь целое лето отдыха на Сухомлине!

Самое большое стадо было Егориково (пастух  М. Е. Худобец) да еще Левонове  (Глухенького), которое пасли дочери Леона  Поля да Маня. Мария Глухенькая была первой любовью Деденко И. К.  Кстати, первая любовь М. Я. Худобца до сих пор тайна за семью печатями!

Гуси не требовали постоянного надзора. Они даже не очень залезали в посевы: к полям еще топать надо, а от водоёмов Сухомлина до молодой травки – один гусиный шаг. Мы могли на полдня отлучиться во Мхи или Погорельщину, не беспокоясь о птичьем семействе. Многократные ежедневные купания, солнечные ванны, ловля рыбы и раков … руками. «Не забывается такое никогда!» Никогда я не бывал в пионерских лагерях, но на Сухомлине было не хуже. С той разницей, что здесь за нами не было надзора вожатых и взрослых.

Три летних бесконечно счастливых сезона (1949 – 1951 гг.) провёл я на Сухомлине. Только не было среди «гусятников»  М. Я. Худобца, был лишь М. Е. Худобец. Своих-то гусей у Попкиных никогда не было, но Миша мне объяснил, что пас чужих, Ещуревских, что жили через Ровчак  почти напротив нас, а на той стороне между дворами Галаёв и Люльковых. Так и у них гусей я не припомню.

Еще один «плод воображения» в его мемуарах. Глава очень цветасто называется – «Мои ночные университеты». Сделано под «Бежин луг» Тургенева: лошади, мальчишки, ночное. Вот только в ночное лошадей водили лет за двадцать до нашего детства – во времена НЭПа. Об этом мне, как о счастливых временах, рассказывала моя мать, сама участвовавшая в тех беседах у костра и снах вполглаза. Тогда ухоженным хозяйским лошадям не стоило больших трудов проскакать 5-7 км на пастбище вечером и назад утром. Не те были послевоенные колхозные лошади. Потому и не гоняли их в ночное. Лошади каждую ночь паслись на лугу вдоль Ровчака под присмотром двух пастухов, назначаемых на каждую ночь в очередь от каждого двора. В старших классах в качества пастуха лошадей и я часто бывал. Обязанности несложные - присматривать, чтобы лошади потравы не учинили. Звёздное небо и Чумацкий шлях, которым Млечный путь именуют украинцы. Кони фыркают и хрумкают. А «университетов» не было.

Про Мирончука, бывшего директора школы, слишком нафантазировал М. Я. Худобец. Не мог пенсионер щедро делиться своими знаниями по истории с пацаном, даже будь провидцем старый Мирончук и, наперёд зная, что Миша - будущий историограф. Не был провидцем бывший учитель, даже самоубийство своего сына не мог предугадать. Не могу представить благостную картину: старый учитель останавливает на улице отрока Худобца, заботливо вытирает ему сопли и начинает повествование о старом Старом Жадове, его многовековой истории.

С Толей Мирончуком дружбу мы не водили. Он был старше нас, на год вперёд закончил десятилетку, был при этом какой-то не собранный, развязный, хотя из ителигеннтной семьи, но плебей плебеем. Как-то мы говорили с ним на тему творчества Тараса Шевченко. Он утверждал, что евреям досталось от великого Кобзаря. Я возразил:

--  Читал я «Кобзарь», нет там ничего такого, чтобы через чур…

--  Прочитал бы ты дореволюционное издание «Кобзаря»!

И каждый из нас остался при своём мнении.

В августе 1954 года Толя Мирончук поступил в Новозыбковский пединститут. Кроме него и П. С. Диденко не припомню выпускников Жадовской десятилетки, поступивших в институт с первого захода. Естественно, мы им завидовали. Только недолго длилась студенческая жизнь Мирончука-младшего: в первые же месяцы учебы он удавился при помощи ремешка, перекинутого через спинку кровати и привязанной к нему гире. Наши преподаватели хотели организовать массовое шествие школьников за гробом покойного, даже освободив нас от занятий. Да кто-то подсказал – шествий за самоубийцами не должно быть. И наши атеисты-педагоги пилюлю проглотили.

Иван Пичевский, учившийся в одном классе с Толей, даже стихи сочинил по поводу этого трагического случая. «Какой светильник разума угас!» - таких строчек не было: написал, как умел.

О, Толя, Толя, так нельзя!                    Ты молодой и полный силы,

Тебя я так любил,                                 Тебе бы только жить,

И вот сегодня над тобой                       Родители тебя растили

Я голову склонил.                                 Народу послужить.

 

Склонил лишь только потому,              Ты рос для гордости и славы

Что другом ты мне был,                        В родительском дому,

И молодую жизнь свою                         Большие цели ожидали

Ты рано погубил.                                   Тебя в родном краю.

 

Мы счастье поклялись создать             Учился ты всегда упорно,

Народу и себе.                                      Ты трудности любил,

Зачем же рано умирать                         И вот нежданно так покорно

Позволил ты себе?                                Навечно руки ты скрестил.

 

Иль трудно жить тебе пришлось,             Ты лёг в могилу слишком рано

Или обидел кто?..                                     В расцвете жизни молодой,

                                                                 Но только глупо и нежданно…

                                                                 Спи, мой товарищ дорогой!

Эти стихи были написаны в конце октября или начале ноября 1954 года.

«После окончания второго класса (в 1948 году) мы переехали на улицу Макошин.» (Так «деликатно» описал Миша «развод» родителей в главе «Дорогая моя семилетка» своих мемуаров.) Чтобы «случайно» встретить на улице Мирончука-старшего, нужно было специально идти на Старый Жадов. Или их беседы были в те времена, когда Миша не ходил ещё в школу и ходил в первый-второй класс? Вот уж «развесистая клюква!»

А начинался Миша-летописец с тех зимних вечеров, когда нас из милости пускали в хату, где на гулянье собирались наши сверстницы. Пристроившись где-то в уголочке стола, он записывал все разговоры, вёл протокол. Шпарил как стенографист. Писал по-жадовски, как на вечере говорилось. Зачем?

Как-то нашу компанию, сильно на улице шумевшую, разогнали другие хлопцы, а может взрослые. Было это весной или летом. Разбежались мы кто куда, а Миша – к ближайшей берёзе, к стволу прижался, пиджачок распахнул, а на нём была белая рубаха. Известно, какая белая по сельским понятиям, но со стволом дерева беглец слился и погони избежал, о чём с восторгом нам рассказал.

Стихотворство как эпидемия захватила нас почти в одночасье. Обозлился за что-то Деденко И. К. на Худобца М. Е., - не иначе как не поделили Маню Глухенькую. И выдаёт  Иван Кириллович свой первый шедевр:

                               Конан, Берка, Жид глухой, -

                               Это будет Миша.

                               Он однажды под стрехой

                               Про неё услышал.

Первое стихотворение А. К. Марущенко было короче:

                               Бомба, Мина и Граната,

                               То братва була завзята.

Зато продуктивное. «Бомба» - это М. Я. Худобец, кому уж там принадлежали клички «Мина» и «Граната» - не помню, не прижились они, зато «Бомба» для Миши стала чуть ли не партийной кличкой. Вместо «Попки» и «Лэзы» мы легально стали звать его Бомбой.

А вот и первое стихотворение Миши Бомбы:

                                 Это черное пальто

                                 Называется бульдо.

Годы мы бомбардировали редакции газет и журналов! Нас не печатали. А Бомба напечатался первым из нас. Было это в начале 1958 года. Юра Федьков прислал мне на Камчатку вырезку из газеты «Сельское хозяйство» со стихотворением нашего земляка М. Я. Худобца «Родное поле» с таким комментарием: «Ты! Вот тебе и Худобец! (Стихотворение, конечно, самое обыкновенное.)»

«Кумедный» случай был в школе: один учень переписал из «Читанки»  вiрш Платона Воронько ( а може другого вiдомого украинского поэта) и послал в пионерскую газету «Зiрка». Литконсультант раскритиковал вiрш, находя его непригодным для печати. Я это просто ни к чему – заметки на полях.

Однажды, сидя в нашей хате, сочиняли мы стихи. Больше всего стихов и «поем» посвящалось Шовкопляс Проне Романовне (ШаПээР), проживавшей на улице, имевшей два названия – Сракалёскавка и Собачья Драча. Похабщину эту жители употребляли редко, чаще говорили «Драча», но ведь название такое придумать не постеснялись, - были, видать, причины. Проня, пионерка, а затем комсомолка с той самой улицы, имела в школьные годы необыкновенный успех у сверстников противоположного пола, хотя красотой не блистала, вроде Мадонна-Чиконе полвека спустя. Ей в достоинство вменялся следующий недостаток: в течение минуты-двух могла Ефросиния Романовна из пунцево покрасневшей  сделаться бледной как мел  и наоборот. Все школьные годы за ней увивались лучшие красавцы и умники школы, а вот после окончания десятилетки почему-то женихов как ветром сдуло. Окончила она ветеринарный техникум, вернулась в село работать и, наконец, вышла замуж за ничем не блиставшего Ивана Лагуна, моего одноклассника до 7-го класса. Но это уже другое время и тема.

А в тот день, о котором пойдёт речь, наши муки творчества были, может, и не в адрес Прони, по крайней мере у Деденко И. К. тема была иная: под его пером рождалась острая эпиграмма в адрес здесь же сидящего Миши Бомбы. Последний не стал дожидаться завершения рождения «шудевра», выхватил листок из-под пера Ивана Кирилловича, смял его, и с ловкостью фокусника куда-то на себе спрятал. То, что он его не проглотил, мы видели, но вот куда девал – не могли понять. Мы гуртом, сколько нас там было, навалились на Бомбу, обшарили все его карманы, за пазухой, и где только можно, - рукопись как в воду канула. Ах, ты Герострат! Мы были возмущены до предела.

Несколько дней спустя Миша Бомба рассказал мне, куда он спрятал злополучный листок. В штаны. В ширинку. В аккурат к яйцам. Там мы не искали.

С пионерией Миша распрощался в 14 лет – комсомольцем стал. Уже в первые два года членства дважды побывал на районной конференции. Увлёкся, ведь и в президиуме доводилось сиживать. В характеристике, написанной классным керiвником   Швед Н. И. после окончания 7-го класса сказано: «Любить Батькiвщину I вождя». Потому и коммунистом стал в армии, как только старшие товарищи сочли достойным. Казармой и службой в армии Миша был доволен на 100%. Недавно, 50 лет спустя он по телефону полчаса рассказывал как сержант Худобец М. Я., писарь штаба, казнил и миловал офицеров части, умолявших дать им лишний день к отпуску, и какакие тупые были его сослуживцы с высшим образованием. Я тоже служил в те годы, - ну не было у нас ни одного рядового с высшим образованием!

--  У кого высшее образование – три шага вперед! Незаконченное высшее образование – два шага вперёд! Среднетехническое образование – один шаг вперёд!

Очень мне напоминает мою службу:

--  Каменщики  есть? Три шага вперёд! Штукатуры? Два шага вперёд!

Самая блатная служба досталась призывнику с медицинским образованием – не то техникум, не то училище. Попадая в полковой госпиталь, мы с ним, как с родным встречались. Всё! Были еще несколько ребят с техникумовским образованием, но не ни единого солдата не  было с высшим образованием (который тупой). В Улан-Баторе в нашу компашку совспецов часто заходил лейтенант, солдаты которого работали на строительстве ТЭЦ-4, то есть нашем строящемся объекте. Рассказывал про тупого товарища по училищу. И добавлял:

--  Уже капитан.

Рассказ Миши о тупых сослуживцах с высшим образованием из той же серии. А ещё тогда, выходя из строя, Миша причислил себя к окончившим девять, а не семь классов.

Вот ужо помыкал Миша над недоучками с высшим образованием и офицерами даже без образования среднего! Его получасовой телефонный рассказ июля 2009 года о своей армейской службе мне был крайне неприятным. Институты сплошь и рядом имели военные кафедры (не  то, что во времена нынешние!), их выпускники-лейтенанты - призывались на сборы, уж никак не могли контактировать с просто призывниками нашего уровня. Даже если кто-то из выпускников института, не имеющего военной кафедры, после многочисленных отстрочек попадал служить с не своим призывом в армию, он был уважаемым и почитаемым выше всякого штабного писаришки. Речи сержанта Худобца настолько неубедительны и просто надуманные, что диву даёшься. Тем не менее, армия вознесла нашего Бомбу. Там он стал КОММУНИСТОМ. На последнем году службы (1960 ?).

Странное дело, когда в телефонном разговоре он узнал, что Марущенко А. К.  служил в Германии, то выяснилось, что и его призыв как раз везли в Германию. Аж 8 человек призывников из Жадово  - Петроченко Сергей (Русский), Населевец Петро (Чурпачок) и другие, только тормознули в Бресте, ну и произошла перетрубация, в результате даже уникальные шапки отобрали, а уж свои вещи  (неужто засаленное пальтишко его школьных лет?)  вообще пропали.

Я молча слушал его длинный монолог о военной службе пятидесятилетней давности и думал о необъяснимой лжи моего друга. Если бы я не служил сам, если бы не вкусил армейских порядков именно тех лет, летописцу Худобцу можно было бы поверить. Но ведь было всё не так. Какой смысл искажать правду сейчас, полвека спустя?

Сохранилась у меня фотография сержанта Худобца в мундире ч\ш неважной строевой выправки  и ногами кавалериста. Что ли этот солдат Родину защищал, её западные рубежи в 1957-60 гг? 

После седьмого класса поступил Миша в сельхозучилище на юге Украины – село Большая Лепетиха. Познавательные письма он писал нам: на вечерние посиделки жители села выходят со своими табуретками, поскольку нет возле домов скамеек – древесина там по цене золота. Мы тоже не отставали в «информативности» новостей из Жадово: заболела «дурной» болезнью Маруся Шведчанкина (Диденко), утонул Петро Чурпачок (Насалевец), - говорили ему – учись плавать! (Удивился Бомба, когда получил письмо от «утопленника». А ведь Петро и не умея плавать, прожил 70 лет!).

Где-то в этот период он побывал по вербовке на сборе хлопка на юге Украины, заработал себе телогрейку и сапоги. Не могу себе представить хлопок на Украине. Ладно, пусть будет на совести автора.

После училища Миша получил специальность тракториста-комбайнёра широкого профиля плюс счетовода-бухгалтера. Позже (1965 год) в Томском райкоме комсомола его спросят, почему он не стал работать по специальности. Выкрутился Мишка. На то они и коммунисты!

Мне не о чем больше поведать о жадовском периоде жизни Худобца М. Анкета, что перед моими глазами, очень сомнительна.  Пусть биографы  изложат правду жизненного пути этой личности. Я умываю руки.

1962 год. Мы встречаемся в Жадово. Миша представляется всем и каждому журналистом и студентом Университета. По поводу профессии журналиста ему едва ли не в глаза смеялись. В частности Нагорный И. М., мой дядя. А я, как бы по наивности, задал Мише провокационный вопрос:

--  А как тебя приняли в вуз без аттестата об окончании средней школы?

--  Так я же в сельхозучилище закончил программу средней школы.

Такая вот она Велыка Лепетыха!

Относительно журналистской деятельности. Действительно, стал Худобец  членом Союза журналистов, только много позже. Читал я рекомендацию Вениамина Колыхалова  для кандидата М. Х. (Ну, совсем как при приёме в Партию!) Этакая живая, талантливая рекомендация, чуть ли не юморная.

У меня скудные воспоминия о товарище, с которым мы не  встречались с 1955 года по 1962? Потом он побывал у меня в Новокузнецке в 70-х и еще раз уже в 90-х в Находке. Сведения о нём я черпал из его писем. Которым не верил.

Награды: высшие знаки ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС за активную работу, пять медалей, звание «Почетный нефтяник Российской Федерации». Весомо.

В моём распоряжении анкета на украинском языке, форма того самого Томского геолого-разведовательного техникума, «перелицованная» для Жадовской семилетки, встреча со школьниками которой состоялась в 2006 году. Потому и «Увлечения: краеведение Черниговщины, история томской нефти, города Стрежевого, украинской диаспоры в Томской области и Западной Сибири, публикуюсь в летописных сборниках, журналах, газетах области (Черниговской), регионах Сибири и газетах «Деснянская правда», «Отчий порог», «Жизнь Семёновщины». Сотрудничаю с институтом энциклопедических исследований АН Украине (академик  И. Дзюба) в в подготовке «Энциклопедии современной Украины», принимаю участие в основании Музея истории медицины Черниговщины в г. Чернигов. Непосредственно причастен к идее организации отделения «Черниговское  землячество» в составе центра украинской культуры «Джерело» в Томске. 8 января 2004 года избран руководителем  Томского регионального  отделения товарищества «Черниговское землячество», действующего в г. Киеве».

Чуть выше было упомянуто, что геолого-разведовательный техникум  закончил Миша в 1965 году; на следующий день после защиты (или госэкзаменов – уж не знаю, как это в техникуме называется)  был он вызван в горком  комсомола  для назначения на комсомольскую работу, которая и была принята, как говорилось  в те времена, с воодушевлением. Странно, что не надолго.

«С1966 года … непосредственно занимаюсь на протяжении 14 лет исследованием нефтяных скважин на Советской и Вахской группах нефтяных месторождений». Ну и между делом закончил в 1972 году Томский государственный Университет по гуманитарной специальности – историк. Местный глава Профкома с 1973 года, а в 1981 – 1990 гг. – трижды «избирался» секретарём Томского обкома работников нефтегазстройпрофсоюза. После выборной работы - директор социального комплекса «Нефтяник». С 2000 г. возглавляет должность руководителя ВАТ (?) «Томскнефть» Восточной нефтяной компании.

«С 1983 по 1991 год избирался заместителем главы Томского областного научно-технического общества им. ак. Губкина. Автор (соавтор) изобретений, рацианализаторских предложений, практических методических пособий. Советник Западно-Сибирского отделения Российской Академии природоведческих наук».

Господи! Да мой друг детства Миша Бомба самому Михайле Васильевичу нос утёр! И почто ему научных званий не дали? Видать, не хватило времени на диссертации у моего вельмиталантливого товарища.

 

…Восьмой класс для Бомбы стал непреодолимым барьером ввиду платного тогдашнего обучения. 150 рублей должны были платить учащиеся, начиная с 8 класса. По 75 рублей за полугодие. Я тоже полгода не учился в восьмом, съэкономил для предков 75 р. Но не ходил я в школу не столько из-за денег, сколько из-за трусости: спасовал я перед иностранным языком и химией – думал, никогда их не осилю. После Нового года вернулся в школу, поднатужился. Впрочем, дома четыре месяца я не бездельничал, штудировал предметы школьного курса, за исключением той же химии и немецкого.

Ладно, мои предки ещё могли заплатить за моё обучение, Анна Игнатьевна не могла. А как Иван Пичевский смог учиться в 8 – 10 классах? У Бомбы как-никак отец был, всё еще финагент. Налоги с колхозников отменили только после смерти Сталина, оставив Яшу Зиновьевича без должности. Как Маленкова боготворили селяне! Может и не заслужено. Колхознику стало легче дышать.

Попутно о смерти Сталина. По радио я услышал, что ввиду смерти вождя, в школах занятия отменяются. Обрадованный, в школу я не пошел. Потому и не мог видеть плачущих в нашем селе, о которых повествует наш летописец. Не было, и быть не могло. Извини, дорогой Михаил Яковлевич. Было как раз наоборот, благо не хватала милиция, как то было в Москве, тех, кто был весел в то траурное время.

Делегат двух районных комсомольских конференций, Худобец Михайло был активным читателем всех наших сельских библиотек. А было их аж три, не считая школьных. Самая большая находилась в клубе на Слободе, за ней следовала библиотека клуба на Старом Жадове и наконец, колхозная библиотека, которой заправлял Кузьма Ивичев, ставший отчимом «сыну полка» Юры и мамы Даши Макариковой. Хлопец Юра оказался моторным как тот Эней и через сколько-то лет стал Народным судьёй в Семёновке.

Однажды Кузьма записывает меня читателем в «библиотеку» колхоза. Заполняет карточку, ни о чем меня не спрашивает, что меня удивляет. А он, оказывается, перепутал меня с Худобцом Мишей Егоровичем. Было лестно, но делать подлянку из-за мордоподобия я не мог.

Книги выдавали только на десять дней, но не наказывали, если мы возвращали через двадцать. Если уж не возвращали совсем, то можно было принести любую другую взамен.

Бомба был книгочей, коих мало. Горького в 30 томах он проглотил, вероятно, классе в седьмом. Ладно, «Буревестника» и «Старуху Изергиль», но «Жизнь Клима Самгина»? Однажды я ему расхвалил эпизод из только что вышедшей в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией первого тома романа «Переяславская Рада» Натана Рыбака – там жених меткой стрелой из лука убивает свою невесту, попавшую в полон к крымскому хану. Не имея возможности освободить полонянку он, таким образом, прекращает её мучения.

--  Читаешь и видишь как в кино! – восхищался я. Кинематографичностью сцены восторгался и Миша, быстро-быстро прочитав книгу. К сожалению, во втором, очень объёмистом томе романа, ничего подобного уже не было. Жалко было потерянного на прочтение книги времени, не стал я больше читать книги этого автора.

Пострадало наше сообщество как раз из-за любви к книгам, из желания иметь собственные книги, библиотеку. Зимой и весной 1955 года наша компания в прямом смысле ворует библитечные книги. Иван Пичевский стыбрил том Сочинений Ленина. Читать он его не собирался, но использовал обложку для «Дневника». Много школьных тетрадей вшил он в красивую книжку, много страниц откровенных записей сделал он в прекраснокорочковый том Ленина, только в Армии отобрали у него «Дневник»: всякую писанину позволял себе комсомолец под святым именем Вождя!

Коля Кулак свиснул никем никогда не читаную книгу статей Добролюбова, а я толстенный роман Ф. Гладкова «Энергия», который так и не прочитал. Улов Миши Худобца был побогаче: умел товарищ.

Какое-то время спустя Клава Стецкова, библиотекарша со Слободы нагрянула к нам с обыском. Не одна, а с бригадой ответственных товарищей. Библиотечных книг у нас не нашли, тем не менее, Стецкова подала на нас в суд. У Бомбы и обыска не было, и в суд его не потащили. Уметь надо!

Первый раз суд не состоялся ввиду неявки истицы. Во второй раз Клава явилась, но гуманный советский суд оправдал троих злостных расхитителей социалистической собственности. Может, помогло моё письмо на имя судьи Бардакова, где я почти искренне изложил суть дела. Эх, быть бы понахрапистее, да это же письмо как встречный иск оформить!  Может, Клава впредь подумала бы  как свою недостачу списывать за чужой счет. (Это потом я узнал, что библиотечные книги через n-ное количество лет списывают, сам имел возможность заполучить списанные экземпляры.) Наш авторитет в глазах односельчан вырос бы до небес. Хотя и так бабушки, во все времена добровольно присутствовавшие на судах, одобрительно похлопывали нас по спинам словно олимпийских победителей.

Спустя пятьдесят с хвостиком лет, Миша попросил меня вспомнить подробности этого дела. Я переслал ему копию своего письма в Народный суд. Будь спок, дорогой, - нигде твоё имя не фигурирует в этом деле! Те подростки из сельской глуши имели понятие о чести: попался сам – не топи другого. (В вышеприведённой анкете Миша девизом своей жизни приводит ворованное кредо Саньки Григорьева из «Двух капитанов» В. Каверина: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».  У нас, его сверсников, кредо было иное. Тем более, что согласно горьковскому выражению уничтожают тех, кто не сдаётся. Немного кривлю душой, ведь Горький сказал: «Если враг не сдаётся…» Только ведь врагом можно объявить кого угодно.)

Как знать, не будь Бомба комсомольцем-активистом, попади тогда в суд вместе с нами, да еще выиграй его К. Стецкова, - стал бы он в Армии коммунистом, в техникуме старостой, и далее по возрастающей?

В нашей институтской группе ГИ-63 старостой с первого курса был Витя Саков. Достоинств кандидатуры никто не обсуждал, выборы не проводились, единственный член партии в группе стал им по воле деканата. Надо полагать, что так было и в случае с Худобцом.

Наш староста никого не притеснял, был «свой в доску», не лишний гость любой нашей компании, при том, что был он женатый, а на халяву выпить не против. В первые же летние каникулы его взяли в геологическую экспедицию в Хакасию, состоявшую сплошь из работников кафедры геологии института. Там он оброс шикарной бородой, которую не брил еще некоторое время после возвращения в Красноярск. Студенты и студентки с началом занятий могли лицезреть его пышную марксэнгельсовскую бороду и влюбиться в её обладателя. Жена его была тихоня, тоже студентка нашего института, она совсем потухла в сиянии Вити Сакова. Однажды листал он мой фотоальбом, в котором фотографии были подписаны цитатами великих, если они хоть немножко подходили к сюжету. Витя был в восторге, а я от его похвал.

Каково же было моё разочарование, когда после третьего курса группа обявила Сакову бойкот. Подробности рассказал мне Володя Шабалин, красавец-гитарист, неплохой студент и товарищ. Саков увлёкся карточной игрой. «Пульку» расписывали каждую ночь, играли до утра. Хоть и ставили там по копеечке, но набегали рубли. Саков вскоре задолжал всем и, не имея возможности вернуть долги, начал потихоньку воровать у своих же сокурсников. Вычислили его быстро, суд над ним не чинили, но бойкрт устроили. А ведь благодаря нашему старосте мы своей группой ходили с ночевкой на Ману: он и палатки достал и занял у нашей преподавательницы и куратора  60 рублей. Словом, неплохой товарищ был, но…

Миша в своих воспоминаниях ничего не рассказывает, каким боком он сделался старостой группы, хотя нетрудно догадаться по аналогии с товарищем Саковым.

В своих воспоминаниях Худобец рассказывает как он, возвращаясь из дальневосточной практики, вероятно 1964 года, задержался в Красноярске, зашел в наш институт, чтобы встретиться со мной, долго ждал, да так и уехал, не дождавшись меня. Был такой случай, только встречи со мной долго ждал в комнате общежития Шура Кулак, возвращавшийся из практики из Кежмы. Об этом мне назавтра рассказали ребята, соседи по комнате. Я искренне сожалел, что встреча не состоялась, хотя целиком вину на себя возложить не хотел, - ну мог бы земляк предупредить телеграммой!

Второго аналогичного случая, т. е. с практикантом Худобцом, ожидавшим меня в общежитии КИЦМа, не было: об этом сообщили бы соседи по комнате, сам Миша разразился бы письмом ко мне, гневом и разочарованием исполненного. Не было такого письма. Что-то с головой друг не в дружбе. А ведь всего-то было 45 лет назад.

«27 февраля 1965 года состоялся выпускной вечер, где были вручены дипломы и «усеченные ромбики». (Я цитирую  «Неофициальные воспоминания» незабвенного Михаила.)  «…нехотя отправился к новому месту работы, находящемуся в противоположном конце этого же переулка на расстоянии всего каких-то трёхсот метров от здания техникума … курировать работу комсомольских организаций средне-технических учебных заведений и училищ системы профтехобразования».

Похоже, недолго курировал Миша. Начиная с 1966 года долгие 14 лет исследует он нефтяные скважины Советского и Вахского месторождения, работает оператором нефтепромысла, потом мастером, инженером по исследованию скважин (это с техникумовским образованием?), комсомольским и профсоюзным вожаком. Это уже материал из панегирика томского журналиста В. Лойши «Романтика – не звук пустой» на книгу «Во власти долга», напечатанном в газете «Томский вестник» от 5 сент. 2006 года. Худобец считает Лойшу лучшим журналистом части России, лежащей восточнее Каменного Пояса, - любовь у них взаимная. Хвалебные рецензии на книгу «Во власти долга», а затем и на «Ровесник ХХ века» высылает мне Миша с завидным постоянством, похоже, восторгается автор похвалой, и совершенно не реагирует на критику недостатков. Я приведу свои замечания о книге, высказанные в письме от 1 апреля 2009 года. Многие погрешности можно было не допустить, так как замечания высказывались и ранее по черновым материалам. Константин Паустовский благодарил читателей,  указавших на ошибки в повести «Черное море», на неточности. Не таков Бомба – печатает так, как считает нужным. Итак, отрывок из письма.

«Скрасила книгу последняя глава – живая, приземлённая, действительно повествующая о студенческом быте. Если бы вся твоя книга была написана в стиле этого очерка Галины Казанцевой «Странствия по минувшим годам» это было бы идеально, только достичь таких художественных высот на протяжении 400 страниц нереально. Между тем, не грех бы автору «причесать» под одну гребёнку весь материал, невзирая на ранги соавторов. Некоторые материалы наверняка только выиграли бы от этого. Пример: очерк «Мужество Ивана Раскова». «Скала, которую не берут буры…»,  «взрыватели намокли…»

Не намокают детонаторы даже будучи в воде продолжительное время. Про гидрозабойку, про подтопление забоя перед взрывом ты что-нибудь слышал? «Отказы» действительно бывают, и их по правилам безопасности должны всегда ликвидировать взрывники. Это долго и хлопотно, их просто за проводки вытаскивают проходчики и забойщики почти ежедневно. Глупо и смешно писать об этом, как о героизме. «Всем в укрытие!» - пародия на работу горняков и шахтёров, такое мог насочинять тот, кто ни бум-бум в горном производстве. [с. 200]

Что такое «рудная» механика? Есть «Горная механика». [C. 239.]

Что такое «сливные» магнитные руды?  Может изверженные породы? [C. 180.]

Географический «перл»: «Ржев, что на Смоленщине». [С. 190]. Во все времена город Ржев «дислоцировался» в Тверьской области, в крайнем случае – Калининской.

Из области радиотехники: «длина радиоволны 220 км» [С. 163.]  Позвони Гукову, убедись, что это ахинея. Впрочем, звонить надо было до того, как подобные «ляпы» напечатали. То же рассуждения о дальнем приёме на УКВ [С. 164.] Нынешние школьники начальных классов, вооруженные мобильниками, знают, что ультракороткие волны распространяются в зоне прямой видимости. То, что в Томске когда-то приняли сигналы УКВ из Лондона и Гавайских островов объясняется тем, что были получены сигналы, отраженные от ионосферы. Отнести это к рекордам в области связи просто неразумно.

Грамматические казусы вроде «успешно успевающий» [C. 177.] это цветочки по сравнению с твоими изысканиями в арифметике – горный обрыв в 500 метров никак не равен десяти поставленных друг на дружку пятиэтажным домам [С. 135.]  И соотношение потерь в войне СССР – Финляндия  ( 391,8 тыс. чел.с нашей стороны  и 100 тыс. со стороны финнов) никак не равно 2 :1 [С. 153.]  Твои расчеты  от лукавого, как во всей нашей статистике. Не смешно, - печально.

Что такое «иряк»? [С. 282.] Если это оленьий каюр, так об этом нужно было сноску сделать. Подобных мне профанов тысячи.

Рассказ о ночевках по трое суток в снегу на морозе на героизм не тянет. У северян для ночевок в тундре имеются двойные меховые спальные мешки (кукуль), шерстью внутрь и наружу. В нём и в снег не надо зарываться. [С. 280.] В зиму 1958 – 1959 школьники (!) старших классов села Тигиль в свои зимние каникулы съездили в столицу Карякии Палану на лыжах. Ничего героического, нужна только соответствующая экипировка. Из краткого описания экспедиции Урванцева, изложенной в твоей книге, складывается впечатление, что герои были в телогрейках. К чему эти дутые славословия?

Подобного рода «ляпов» в книжке любой внимательный читатель найдёт еще немало.

Главное, что мне не понравилось: из каждой страницы «торчит» стиль автора, отличный от соседней страницы другого авора, нет цельности книги, язык разношерстный. Было бы вначале, а не в конце очерка имя автора, читатель мог бы как-то сориентироваться на иное восприятие текста. Возможно, вторая книга будет иная – сузится диапазон описываемых событий по времени, что благополучно отразится на книге в целом.

Потому, дорогой, не хочу я быть в соавторах будущей книги о Жадово. Дам тебе по мере сил материал и делай с ним что хочешь, «причесывай» и переделывай по своему разумению и вкусу, но не упоминай меня, не плюсуй к создателю вообще-то нужной  нашему селу книги. В крайнем случае, можешь делать ссылки на меня: «по свидетельству В. С.» в рядовых воспоминаниях или «по мнению В. С.» в случаях предположительных («Провалье»). »

Миша окончил Томский Университет в 1972 году заочно. Для заочников 6 курсов, значит, поступал он в 1966. Просил я его написать воспоминания об учебе в ВУЗе, ведь в техникуме учатся дети, интересного мало. Не внял Худобец моей просьбе, воспоминаний у него нет, и я догадываюсь почему.

Михаил Горбачев в одном интервью рассказал, как он поступал в МГУ: в Ставрополь приходит из Москвы бумага, извещающая о том, что Михаил Сергеевич зачислен  (без вступительных экзаменов!) на первый курс, место в общежитии предоставляется. Была, значит, каста советских комсомольских и партийных номенклатурных товарищей, которым законы не писаны. Или писаны совершенно иные законы. Я бы на месте Горбачева не предавал гласности столь щекотливые и уязвимые факты биографии. Вот и щепетильный Худобец помалкивает о своих дневных Университетах, сочиняя сказки об университетах ночных.

Учился с нами на горном факультете феноменально тупой студент из Болгарии Иван Какров. Все сокурсники помогали ему, как могли, а преподаватели просто вытаскивали его на зачетах и экзаменах, чтобы товарищ «прошел курс». Нас как-то это не возмущало, - надо помогать братьям-болгарам. Иное дело как поступал в институт некто Гереш, тоже комсомольский функционер, пестуемый родной партией, - в один из августовских дней 1963 года к институту подъехали четыре «Волги», из них вышли ответственные товарищи, проследовали в кабинет ректора Дарьяльского и вышли через какое-то время. КИЦМ осчастливил новый студент Гереш. Он был настолько талантлив, что никогда не посещал занятий, никто его ни разу не видел сдающим зачеты или экзамены. В 1981 году в Красноярске мне довелось слышать, как Гереш разносил на селекторном совещании управляющих семи строительных трестов города, в том числе и моего друга Бурого А. С., Управляющего Треста «Сантехмонтаж». За более чем 12 лет после «окончания» института товарищ уже давно должен был в Главке, но случился прокол, как доверительно сообщил мне мой друг, не вдаваясь в детали.

А ведь входили в роль товарищи! Искренне уверовав в собственной значимости, незаменимости, одарённости! Грамоты, дипломы, звания, медали, ордена. Далее – «Мне положено!»

Половину институтского курса я учился на заочном отделении. Сколько же нового я узнал! Имея одного друга-преподавателя уже можно было увильнуть от экзамена, а там еще могут быть друзья моих друзей, у которых тоже есть приятельские отношения с каким-то преподавателем. Грешным делом и я пару-тройку предметов «сдал» таким макаром. А ведь были товарищи, которые учились на заочном и на сессии не ездили. Ирше-Бородинский угольный разрез, мощнейшее, наверное, второе после Экибастуза предприятие такого рода. Многие товарищи занимают такие должности, где по зарез диплом вузовский нужен. Таких «заочников» с Ирше-Бородино было в нашем институте, может с десяток. На период сессии вместо заочников в Красноярск приезжает только один недавний выпускник института, пробивной, со многими преподавателями знаком на короткой ноге. Не объязательно в зачетке отсувствующего заочника отметка появлялась именно после встречи и беседы ходока, часто разрез присылал оборудование и материалы для нужд кафедры, нужные марки электродвигателей и мало ли что. Как не порадеть будущему инженеру дорогого института? А в знак благодарности и профессор, завкафедрой, не будет мелочиться, поставит свой автограф в нужном месте зачетки.

--  Как я устаю каждую сессию! – жаловался мне «ходок» угольного разреза. Действительно, ведь каждую оценку обмыть требуется. У него уже по-трезвому ничего не стало получаться, только изрядно поддатый он мог положительно провернуть порученные ему коллективом дела. Но тогда, в шестидесятые, не было коррупции, взятки возможно и были, но я о них ничего не знаю, всё делалось из дружеских побуждений или незначительной благодарности, - приглашения в ресторан как максимум. Вот всё, что я знаю.  То, что знает Миша о жизни студентов-заочников Университета, естественно, намного богаче и глубже. Потому и не пишет студенческих воспоминаний.

--  Ты ведь по специальности историк-архивист? – спрашиваю его.

--  Нет, просто историк.

По мне так никакой разницы. Приятно зайти в тихушку архивных сокровищ, предъявить надлежащие корочки и допуск, и откроются тебе страницы, которые только переписывай и – печатай! В том заслуга нас – историков.

Моя мать никогда не летала на самолётах, боялась их до ужаса. На Дальний Восток, где прожила 40 лет, - как раз половину своей жизни, - она приехала поездом. Но вот прогресс коснулся даже рядовых граждан. Летать самолётами стали все. Рискнула и моя мамаша побывать в Жадово, пролетев над всей страной. Сделала двухнедельную остановку у нас в Новокузнецке. Позавидовала нашей квартире.

--  А чи тепло взымку?  Батарей-то нема…

--  У нас стены греют. Внутри наружных стен находятся батареи.

--  Так-то воно так, тольки ж батарей не добавишь, колы холодно будэ.

--  На сибирьские морозы рассчитано. В любой мороз тепло.

Но осталась моя мать в глубоком неверии – коль нельзя что-то увидеть и своими руками пощупать, то этого просто нет.

--  У нас Миша Попкин был, ему тоже понравилось…

--  И ты его пустыв к себе? Воун же злодюга!.. – Меня её слова насмешили.

Миша был у нас зимой. Одет в добротный овчинный полушубок, обтянутый прочным материалом, - мне он напомнил «пальто-бульдо» его детства.

--  В твою квартиру нужно парочку ковров, - резонно заметил он.

--  А ты достань! Я за ними приеду.

Пообещал Миша достать, ведь он имел доступ в спецраспределитель. Только не достал, - видно испугался, что я прилечу к нему.

Дал мне практичный совет:

--  Ты эти наружные защелки на дверях убери. У меня тёща пошла в туалет, а Наталка её там закрыла. Тёща так и эдак – выйти не может. Ребёнок орёт, тёща в отчаянии, пока дверь не сломала.

Сходили мы с ним в одну общагу, где его сводный брат жил. Я с десяток лет прожил в общежитиях, но подобной режимной  общаги не встречал. На вахте нам учинили форменный допрос, паспорта отобрали, только не было в комнате того, к кому мы пришли.

Зачем Мише нужно было поддерживать связь с сыном его отца? Может, и с отцом он связи не терял? По просьбе Бомбы я ходил опять в ту общагу, что возле кинотетра «Берёзка» на Антоновской площадке, видел того парня. Его фамилия Беда (по матери, - не захотел носить фамилию родного отца), бедовый хлопец, только что из Армии, и вот не в Жадов поехал, а на ЗапСиб. Только опоздал он – это несколько лет назад ЗСМЗ демобилизованным солдатам, даже холостякам, предлагали вместе с заявлением на работу написать заявление на квартиру. Был момент.

Поговорили мы с Бедой пять минут, я его в гости пригласил, адрес дал. И хотя жили мы в одном микрорайоне, он не пришел. Если он посчитал, что я друг Миши Худобца, то правильно сделал. О чем нам было говорить, - про старого «Лэзу»?

Я уже упоминал, как в один из отпусков довелось увидеть Якова Зиновьевича. Он пас коров то ли по своей очереди, то ли будучи пастухом штатним. Нашел его сильно постаревшим с глубоченными морщинами на лице, точно такими же, как сейчас у его сына Михаила. Как он умер, не знаю, и знать не хочу.

Зато достоверно знаю, как умерла мать Бомбы. Вот что сообщила О. А. Нагорная: «Галю Попчиху нашли суседи мёртвую и замёрзшую як костка в своей хибаре. Чи вона замёрзла после смерти, чи може ище живая?»

Сын жил в Томске в элитной (как написал Коля Федьков) квартире. Спросил я как-то Бомбу, бывала ли у него мать в гостях. Нет. Ни разу. Жадовская потому что. Тёща удостоилась, видать, более культурная. Зато мать каким кладезем знаний по истории оккупации села для историграфа сына оказалась!

В Стрежевом у него были славные героические годы, связанные с нефтяной лихорадкой Томского Севера, зато в самом Томске  - взлёт и лавры. Он везде делегат и участник, в Президиуме и на фотографиях, в местной прессе и кинохронике. Колыхалов посвящает ему стихи, его кумир Егор Лигачев жмёт руку. Стал Бомба штатним сопровождающим различных экскурсий по Союзу и по заграницам. Старший группы… Любопытная должность.  Его письма становятся сухими, казёнными, словно проговориться боится. Приехав в Находку вместе с футбольной командой «Томь», не нашел времени выпить и поговорить со мной. Оказался таким занятым и несвободным, - жуть! Может, боялся щекотливых вопросов, в частности, как попали к нему мои школьных лет рукописи?

Начиная с тех времён, когда мы записочки писали друг другу, родилась страсть предавать бумаге свои небогатые фантазии в корявых стихах и убогой прозе. Давал читать Юре Федькову. Он серьёзно разбирал и критиковал «творчество», надеясь, что со временем из писанины может появиться кое-что. Не появилось. Пустоцвет. Бесплодие.

В 1956 году я уезжал на Дальний Восток. До лучших времён перетащил на песошник книги, чтобы старики не отдали кому-нибудь почитать, а читатели наши жадовские, знамо дело, «зачитают». Ну и все «сочинения». На всякий случай. И в каком-то году в моё отсутствие приходит к старикам «журналист» Худобец. Не знаю, угощала ли его растроганная бабушка обычной самогонкой да наскорую руку изготовленной яешней с салом, только  не это надо было  дорогому гостю. Он попросил бабушку посмотреть Валину библиотеку. Та и пустила его на песошник. «Копался Миша там слишком долго»  пишет Ольга Нагорная. А когда ушел, прихватил с собой и всю мою писанину.  Зачем?

Как-то написал мне Миша возмущенное письмо, где поведал следующую историю: некто из его знакомых «позаимствовал» у него вельмы ученую статью и опубликовал её, не слишком утруждая себя переделкой текста. Плагиат. И подумал я, грешным делом, что случай был наверняка с точностью, до наоборот.

Прошло лет 30 или больше. И начал Бомба высылать мне ксерокопии моих школьных творiв: «Гуси», «Авторучка», «Дневник каникул», «Вас до бiса». Как они к тебе попали? Молчит Журналист, аки герой-партизан.

Навоспоминал я о своём друге детства более чем достаточно. Не благородно вышло: он мне компьютер подарил, а я на нём пасквиль печатаю… Мне и самому противно… на этом компьютере работать – техника-то ворованная! Из какого-то офиса М. Ходорковского. Когда грабили «Юкос», то и Бомба кое-что урвал. (Видел я тут по соседству в офисе горы списанной оргтехники, - в отдельном кабинете хранится, никому не отдают, тем более на помойку не выбрасывают, хоть и списанная.)

Из золотого фонда советской поэзии помнится строчка «Перед Родиной в вечном долгу…» С какой стати? – недоумеваю я всю жизнь. За что и когда я так ей  “щедрой” безнадёжно задолжал? За  отдавшего жизнь за Родину отца государство не выплатило на моё воспитание ни копейки. По малолетству я полагал что всем семьям так, чьи отцы погибли на фронте, ан нет – только тем, кто без вести пропал, да в браке с матерью не состоял… Значит, на государственном уровне львиную долю погибших выгодно было записать в  категорию «без вести пропавших». За учебу с восьмого класса платил, в институте стипендию получал лишь три семестра, под землёй работал на износ, на монтаже за ущербную плату на верхотуре, итак 40 лет… Извини, Родина, я ничего тебе не должен.

Прочитав «Фауста» и «Доктора Фаустаса», возмечтал и я душу дьяволу продать. Это же так здорово! – в отведённый тебе срок достигнешь всего, познаешь всё, будет доступным то, что рядовому смертному не доступно. Но, видать, был я слишком атеистом недостойным лицезреть не токмо лики святых, но и обратную их сторону, то бишь, нечистых. Не встретился мне Мефистофель, сделку не предложил. И богоподобных святых не встретил.

Иное дело – Миша Худобец: и вырос в такой же нищете, если не хлеще, нежели я, но стал идейным комсомольцем, убеждённым коммунистом и пламенным патриотом. В детстве любил стихи типа «Лиза Чайкина, Саша Матросов, - вы не померли в наших сердцах!», свято верил в геройство молодогвардейцев и Зои Космодемянской… Вот и встретился ему Черный Человек, подписавший с фанатом договор кровью. То был главный Дьявол Советского Союза, в звании Вельзевул СССР – КГБ.

Своё жизнеописание Худобец еще сделает, только не войдут в него воспоминания из этой сферы жизни. Каждый десятый в бывшей нашей стране был сотрудником, сексотом КГБ. В Монголии мы их видели, как свои пять пальцев, в своей стране рассмотреть было куда как сложнее, но с помощью настольного «руководства», а таким я считаю книгу Юрия Щекотихина «Рабы ГБ», - проще простого! Ох, недаром заголовок  первой книги М. Я. Худобца «Во власти долга» прямой перепев заголовка книги Щекотихина!

Не бросила партия «своих» в годину краха коммунистической империи, а уж ГБ и подавно! Не заявил Худобец на всю страну вслед за Ниной Андреевой: «Не поступлюсь принципами!», но и партбилет не выбросил. Стал преданно служить новым хозяевам, - пресмыкаться перед властью, холуйствовать перед сильными мира сего.

Сегодня, когда духовная власть в руках патриарха всея Руси Кирилла, бывшего сотрудника КГБ, а вся остальная власть  - в руках разведчика от КГБ, профессионального чекиста Путина,  можно бы с гордостью заявить о своём сотрудничестве  с органами: и мы, дескать, пахали!  Не тот товарищ Худобец. Сию тайну он спрячет поближе ко второму мужскому сердцу. Как некогда в детстве пародийные стихи Деденко И. К.

Молю Бога, чтобы я ошибся, что Худобец Михаил Яковлевич сексот с очень большим стажем.

Книга очерков «Ровесник ХХ века» это сборник материалов разных авторов. Авторство авторов указано мелким шрифтом в конце каждого очерка, зато имя составителя крупко напечатано на обложке. Помнится, ещё в школе учебники «Читанка» и «Хрестоматия» авторов на первой странице не писали, где-то в конце книги были лишь фамилия (фамилии) Составителей. Нынче куда как проще стало стать писателем!

Упомянутый «Ровесник» оканчивается, словно фильм А. Тарковского «Андрей Рублёв» приложением цветных фрагментов работ великого иконописца или подобно нобелевскому роману  Б. Пастернака «Доктор Живаго» высококлассными стихами поэта. У Худобца в финале тоже стихи, за которые не погладили бы в средине прошлого века. Они ходили в рукописях, вариации известных песен с крамольным содержанием, распевались в тесных компаниях, но такого изобилия, как то приведено в книге, я никогда не слышал на молодёжных и студенческих вечеринках. Такое полное собрание существовало в органах, там скрупулёзно собирали подобные сочинения.

Молю Бога, чтобы мои догадки относительно сотрудничества  Худобца с Органами оказались лишь догадками. Сей грех невозможно замолить. Нет его в числе смертных грехов, поскольку не было в те времена Компетентных Органов, но это верное проклятие не только на свою голову, но и на весь род свой. Есть Высший Суд, и не нам, многогрешным, творить суд земной, а уж доносы писать было во все времена делом постыдным. Каким же прозорливым был его классный руководитель Швед Н.И., написавший в характеристике на учня:

«Любить Батькiвщину та Вождiв». Еще как любит! Служит. И прислуживаться не тошно, потому как Батькiвщина  тоже таких любит.    

 

 

         

             Мысль нетленна.

 

                          «Я не обязан найти истину, но я обязан её 

                                                             искать».                                            

                                                                                                      Д. Дидро.

 

1.  

На хоккейной коробке в Новокузнецке был грандиозный концерт, посвященный  Дню Металлурга. Грандиозный, потому что приехали знаменитые артисты страны. Вели концерт Миров и Новицкий, а участников – полтора десятка звёзд семидесятых годов двадцатого века.  То были первые попытки использовать для концертов хоккейные коробки, и не дошла еще очередь до стадионов.

В Новокузнецке это спортивное сооружение имело вместимость восемнадцать тысяч зрителей. Бетонные трибуны с бетонными же сиденьями. Над головой никакой крыши. Болельщики местного «Металлурга», команды, игравшей на равных с хоккеистами «Сибири» из Новосибирска, но постоянно проигрывавшей хоккеистам из Москвы, - а таких новокузнечан было много тысяч,- приходили на матчи в любой мороз. Одевали по две пары тёплого китайского белья с начесом, обували валенки, прятали за пазуху бутылку водки с выведенным наружу тонким шлангом, к которому и частенько присасывались, незаметно для многочисленных бдительных стражей порядка, и яростно болели за свою ледовую дружину. Бетон накалялся под седалищами болельщиков! Ор стоял не только на хоккейной коробке, но и далеко за её пределами.

Не иначе как высокие власти позаботились, чтобы в полумиллионный, но всё-таки провинциальный город Союза, прибыла  сборная артистов страны. Тёплый летний вечер, даже хорошо, что над головой звёздное небо вместо потолка. Мощная звукоусиливающая аппаратура купает нас в чарующих волнах популярных мелодий, в голосах известнейших артистов страны. Больше всего аплодисментов досталось Юрию Гуляеву. Вместо одной или двух запланированных песен, ему пришлось выходить трижды, и пел он исключительно самозабвенно, с максимальной отдачей своего мастерства. Меня поразила сила голоса певца. Казалось бы, худой и со впалой грудью, откуда взяться такому голосу? Высокий, что правда, то правда, но ведь тощий! Ему без надобности была вся мощь динамиков. Вот она ценность человеческого голоса вживую! Ни одна запись не способна передать красоту и мощь голоса артиста будь то Шаляпин, Карузо или вот Юра Гуляев!

Слишком короткой была прижизненная слава самого молодого на то время Народного артиста СССР. Я покупал его пластинки, слушал по радио и смотрел по телевизору концерты с его участием. Однажды даже сфотографировал любимого артиста с телеэкрана, и, рассмотрев крупнозернистое изображение, с удивлением обнаружил полное сходство его лица с лицом Юры Федькова, моего школьного кумира. Такие складки на лбу, такая же улыбка, что-то общее в прищуре глаз. Не тот голос, рост далеко не тот, зато грудь такая же впалая, и в плечах далеко не сажень косая…

Итак, портрет Юрия Ефимовича Федькова, о котором я собираюсь оставить свои воспоминания, готов. Это аналогия портрета артиста Юрия Гуляева.

 

                                                          2.

В один из августовских дней 1952 года я уговорил Ивана Пичевского сходить со мной на Слободу, чтобы отнести документы для поступления в 8-й класс. Наверное, это было заявление, характеристика и «Свiдоцтво про закiнчення 7-го класу Жадiвськоi неповно-середньоi школи». Робость была присуща всем жителям села, школярам в особенности, а уж я и до сегодняшнего дня он неё не избавился. Иван уже отучился год в накануне открывшейся на Cлободе средней школе, - он то знает куда и к кому обращаться. Да и по улице идти с атлетически сложенным  парнем куда как безопаснее.

Сдали мы документы, зашли в школьную библиотеку. Рыжая библитекарша Ульяна, недавно выскочившая замуж за старшего из братьев Барабановых (с младшим я попытался дружить, но он оказался пустым) и уже по блату была пристроена в библиотеку школы-десятилетки. Ульяна была какая-то родня директору Стецкову Я. Е.

С библиотекаршей беседует, как я позже узнал, Юра Федьков, активный читатель библиотеки. Мы с Иваном в разговор не вмешивались, но прислушивались. Я был поражен несколькими словами из лексикона Юры, которых не услышишь от сельских пацанов. Не помню уже, какие именно то были слова, но мне захотелось познакомиться с этим парнем. Правда, в тот раз не отважился.

Через две недели я перестал ходить в школу, а вернулся только после зимних каникул. У нас два восьмых класса, Юра учится в параллельном классе, так что видимся мы реже, чем хотелось бы. Зато часто обмениваемся записками. Чаще всего я спрашивал у него значение некоторых слов, сведения о писателях, которых никогда не читал, но желал бы прочесть.

По субботам учительница Лидия Секретная занималась с желающими научиться танцевать. Такая школа танцев отвлекала школьников от неорганизованых вечерниц. Мы тоже с Юрой приходили на эти вечера, только не манила нас эта наука:

--  Хлопцi,  дивiться в очi  дiвчатам! – поучала Лидия Николаевна немногочисленные танцующие пары. Мы с Юрой смотрели некоторое время на это пустое времяпровождение, а потом удалялись в укромный уголок, или вовсе на улицу и начинали бесконечные разговоры из мира книг. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Фенимор Купер, Марк Твен, Джек Лондон, Майн Рид, Конан-Дойль, Александр Дюма, Герберт Уэллс,  Эдгар По, Редъярд Киплинг. То были своеобразные разговоры: с моей стороны сплошь вопросы, а Юра произносил долгие монологи-ответы. Только ведь и вопрос нужно было поставить так, чтобы собеседник разговорился и отвечал обстоятельно и познавательно. Да и слушать надо было уметь, чтобы рассказчик был заинтересованным.

Еще одна излюбленная тема наших разговоров – кино. До Юры я знал фамилии лишь Орловой, Ладыниной да Целиковской, ну и мужчин – Крючкова, Андреева да Аленникова. А тут мы садились в кино рядом, и он называл мне фамилии советских и иностранных актёров, рассказывал, в каких фильмах они снимались и многое другое. Не было еще журналов «Советских экран», «Спутник кинозрителя», не выходили книжки «Актёры Советского кино».

Как и в конце жизни, у меня в юные годы был дефект слуха: всё слышу – не могу разобрать. Тем более, в зале «кинотеатра» Слободы. А может это недостатки  самого звукового кино? Того времени… Часто, не расслышав слов, я не понимал смысл того или иного места в фильме. Юра терпеливо комментировал тёмные места. И в фильмах открылись новые ньюансы, глубины. Я был неплохим учеником и через пару лет стал под любым гримом узнавать десятки актёров того времени. Полюбил артистов не только за их красоту, но и за игру: мимика, пластика, глубина раскрытия образа, и т. д. Оказывается, одно и то же слово можно было сказать с великим множеством оттенков, и на это Федьков обращал моё внимание. Ладно, актёры, а вот режиссура… Режиссёра не видно, но когда тебе сосед называет Эйзенштейна, Александрова или Довженко, то поневоле начинаешь сравнивать и различать стиль различных художников.

Раньше музыка мне только мешали при просмотре фильма, сейчас я стал к ней прислушиваться, а когда звучала музыка И. Дунаевского – благоговел!

После фильма мы с Юрой часто не сразу разбегались по домам, а обсуждали только что увиденное. Я не всегда внутренне соглашался с оценками друга, но вот нужные аргументы не мог выставить, просто говорил:

--  Нет, это мне не понравилось.

Часто задним числом я находил нужные доводы, излагал их в записочке, которую и вручал Юре на следующий день. Записками мы обменивались часто, но не хранили их, так как они были малозначими. Уроки «военки», если это не была строевая подготовка, проходили у нас вместе – объединяли пацанов двух классов в одну группу и наш военрук, которого я органически не переваривал (он меня тоже), что-то там долдонил, а мы занимались кто во что горазд. Лёня Пичевский весь урок старательно рисовал карандашом портрет военрука, имевший некоторое сходство с оригиналом; мы с Юрой Федьковым обменивались записками, к примеру, одна моя была такая: «Что такое калейдоскоп?»  В ответ он передал не записку, а целый чертёж, изображающий цилиндр с окуляром на одном конце, матовым стёклышком – на другом и разноцветными стёклышками в средине. Я ему ещё одну записку передаю: «Нет, не детский приборчик, а что ещё?»  Федьков отвечает точно: «Быстрая смена явлений, событий, лиц». Занимаясь, таким образом, на уроках по военной подготовке, я до призыва в армию не знал кто старше по званию – сержант или лейтенант?

Кроме книг и кино, то есть мира писателей и артистов, Юра, как мог, знакомил меня с миром  искусств – художники, скульпторы, их произведения. К сожалению, в селе не было возможности увидеть картины, или хотя бы репродукции даже великих творений. Но даже на таком «безрыбье» я с помощью Юры от Шишкина и Васнецова  «осилил» Куинджи и Врубеля. Любопытно, что у нас совпадали вкусы: после уже самостоятельно я открывал для себя Семирадского, Рериха, Рокуэлла Кента, которых и Федьков любил.

И у нас, и у Федьковых в семье было радио. Не ахти какое, - детекторный приёмник,  но были мы намного счастливее и богаче жадовцев, не имевших радио. Литературные передачи, «театр у микрофона», оперетты, прочие интересные передачи мы с Юрой незамедлительно обсуждали.  И всё-таки чаще всего беседы наши были на литературные темы. А значит – читали, читали.

Дай Бог, чтобы не пришлось мне, излагая жизнь Федькова, сочинять палинодию, песнь отречения от сказанного. Поэт Стесихор, хуливший Елену за бедствия, которая принесла древним Троянская война, возникшая по вине Елены, был наказан богами слепотой. Зрение вернулось к поэту после того, как Стесихор обратился к Елене Прекрасной с первой  палинодией.

 

                                                              3.

 

Зимними вечерами, когда к нам приходил Филипп Минович, я забывал делать домашние задания, внимательно слушал любопытные рассказы соседа. (Только в конце жизни делаешь для себя удивительные открытия: Мина, Минька по-жадовски то же что Дима, Дмитрий!) Темы были самые разные. В один из вечеров речь зашла о ведьмах и ведьмачах, причем назывались реально жившие в селе люди. На свадьбу или гулянку  колдунов звали, чтобы последние не обиделись. В подпитии маги часто спорили между собой, кто из них сильнее.

--  Бувало, напусте ману ведьмач на кого-небудь из гостей, и той блукае всю ночь, до дому не може потрапить.

И  Минович авторитетно добавлял:

--  А шоб порчу снять, треба стельки в чоботах перевернуть.

Я не мог удержаться и стал рассказывать какой мистик мой друг, какое необыкновенное увлечение у обыкновенного сельского школьника.

--  Он верит в судьбу, считает, что с рождения человеку всё предопределено до самой смерти. У судьбы есть свой знак – коса времени по толкованию Фламмариона, есть свой день недели, цвет, металл, число… Научили нас в школе не верить в бога, в чертовщину стали верить, Юра Федьков вот фаталистом стал…

--  А як по-батюшке зовут Юру?

--  Ефимович.

Мой дедушка переглянулись с Филиппом Миновичем, но ничего не стали говорить. Я же понял, что отца Юры деды знают, причем, с такой стороны, что мне, школьнику, не следовало рассказывать. Был Ефим Федьков почти ровестником моего дедушки, недаром Иван Пичевский Татьяну Федоровну Федькову, мать Юры, звал бабкой. Действительно, как недавно раскопал М. Я. Худобец, школу (видимо, четырёхклассную) она закончила еще в 1913 году, причем, на отлично по всем предметам. Была в нашей школе старейшим преподавателем русского языка и литературы. Воспитанная в строгих правилах дореволюционной школы, была очень требовательной к ученикам, видать, не преподавала в рабфаках, абы как свою работу делать не хотела. Наш класс она не вела, поэтому я не знал бабку, не могу судить, насколько строго она спрашивала.

Мы никогда не беседовали с Юрой на семейные темы, я стороной узнал, что мой друг пошел сразу в третий класс, хотя со своими одногодками (родился он 10 августа 1937 года). Ко времени нашего обучения в 8 -10 классах, его брат Фёдор уже был директором школы в Погорельцах. Стало быть, был он старше Юры минимум на 15 лет. Был женат на коллеге по имени Маиса Николаевна, развёлся примерно в 1957 году. Пил.

Позднорождёного Юру родители любили. Или жалели, потому как у Юры был врождённый порок сердца. Ему не довелось служить в армии, белый билет получил сразу, «косить» не пришлось.

Домашнее обучение дурно повлияло: Юра никогда не напрягался в учебе. В отличниках никогда не ходил, хотя и двоек не имел.

Темы наших бесед были довольно разнообразны. Как-то он декламировал мне, кажется, Безыменского

                    Путешествия, - вот оно слово!

                   …Так и хочется снова и снова

                   Над Жюль Верном всю ночь просидеть!

Вначале были путешествия и приключения, только ведь в редких случаях удавалось прочитать книгу любимого автора. Читали всё, что под руку попадалось: В. Владко, М. Трублаини, А. Гайдар,  В. Обручев, А. Грин. Потом пошли просто художественные книги, но таких авторов, которые нравились самому М. Горькому. Наконец, добрались до Леонида Андреева. Для Юры Андреев стал кумиром. Отрывок из его письма (1958 год):

«Вчера я написал письмо Корнею Чуковскому – письмо откровенное и отчаянно искреннее. Я не делал скидки на то, что он писатель, - писал, как и тебе, - много и увлеченно. Весь выболтался в этом письме, так что письмо к тебе получается бледноватое. Я поросил Корнея выслать мне Леонида Андреева – просто взял и попросил, как будто, так и надо. Отзовётся ли он на вопль моей души? Я ему так и написал – отзовётесь ли Вы? Под «отзовётесь» я понимаю посылку с <книгами> Л. Андреева.  «Если у Вас ничего нет, то не пишите мне, - я сам буду всё знать» - вот как я писал ему. Письмо это в жизни моей будет играть большое значение. Оно мне поможет окончательно сделать вывод о человеке, дойти до точки, поставить точку над “i” в этом вопросе. Отзовётся или нет – многое это будет значить».  Не отозвался Корней Иванович!

Через три с половиной года случилась следующая история. Мой друг Вася Каргин похвастался, что прочитал «Сашку Жегулёва», брал книгу в местной библиотеке. Золотодобывающий рудник Советский (до революции Авенировский) «вытягивал» весь посёлок и райцентр Северо-Енисейский, на его балансе, естественно, содержался и Дом Культуры «Металлург» с хорошей библиотекой при нём. В провинциальных библиотеках сохранились книги дореволюционных изданий. Время от времени фонды их просматривали компетентные товарищи, и если не находили ничего антисоветского, книгу не изымали, лишь ставили соответствующий штампик. Таким вот образом и «Сашка Жегулёв» Леонида Андреева задержался в библиотеке Североенисейска на полвека. Об этом я написал в письме Юре. Как он взвился! Мне предписывалось срочно взять книгу в библиотеке и «потерять». Взамен сдать любую другую книгу или заплатить любой штраф! Любой ценой завладеть этой книгой! Не получилось. Кто-то опередил меня в этой афере. Библиотекарша может быть, час искала эту книгу, уверяла, что совсем недавно видела названую книгу.

В 17 томах было издано Собрание сочинений Л. Андреева до революции, а вот после… Даже после развала СССР,  когда начали печатать всё, очередь до Леонида Андреева не дошла, перевелись, видать фанаты этого писателя.

Много лет прошло, а я так и не могу однозначно сказать, кем же был Юра Федьков? Ценил удовольствия и наслаждения,  радость и спокойствие духа, - типичный эпикуреец. Покорность судьбе, отречение от радостей жизни во имя высших пригнципов – стоик.  Отказ от излишеств, независимость от общественных условностей и возвращение к «естественному состоянию» - циник. А если к этому присовокупить его веру в магию цифр (число Судьбы – семь, к примеру), то он еще и пифагориец был. Но более всего, как то правильно отметил комсорг школы Бондаренко, романтик. Страстно мечтал увидеть поле цветущих маков.

На природе мы с ним бывали крайне редко, но был случай, когда мы оказались на Ирванце у млына, к тому времени перепрофилированного в сукновальню. Чуть выше гребли находилась чья-то лодка. Стояла Петровская жара, пора косовицы.

Рассказы о том, что в Ирванце водятся водяные крысы (ондатры, надо полагать), которые люто кусаются, страшили меня, и купаться я трусил. Юра вообще плавать не умел, но бесстрашно ступил в лодку. Вёсел в ней не было, мы гребли руками и очень медленно, похожим на броуновское движение, плавали по глади неширокой речки. У берегов рос камыш и с умопомрачительным запахом ирванцовской  мяты.  Была это обыкновенная речная мята, но поскольку она не росла в других местах, то у нас её называли «ирванской». Само собой, росли кувшинки, и было благодатное время их цветения. У желтых кувшинок запах был не очень приятным, белые кувшинки или чисто-белые (Nymphaea alba) вообще не пахли, к тому же, сорванные они тут же увядали, поэтому цветы мы не рвали. Зато очень внимательно рассматривали их с близкого расстояния.  Поражались идеальной белизной цветов. Белые кувшинки в народе, не только в Жадово, почему-то называют белыми лилиями, зато уж белые они настолько, что могут служить эталоном белого цвета!

Покой и умиротворения были так велики, что Юра запел. Это была песня В. Соловьева-Седого «На лодке» из кинофильма «Первая перчатка»

                                С той поры как мы увиделись с тобой

                                В сердце радость и надежду я ношу…

Голос у него был баритон, далеко не поставленный, но мелодию он исполнял безошибочно, слухом обладал очень хорошим. И вдруг пригрезилось, что в нашей убогой лодке сама Валентина Серова с её соблазнительными обнажёнными бедрами! Откуда нам было знать, что полновластный владелец этой красоты картавый Константин Симонов, стихи которого в авторском исполнении «Россия, Сталин, Сталинград!», чересчур часто передавали по радио, потому они стали противными. А вообще-то мы любили Симонова за поэму «Сын артилериста» и стихотворение на века «Жди меня», которое (о чем мы не ведали!) было посвящено Валентине Серовой. Но в тот день полуобнаженная Серова была в нашей лодке. И это катание на лодке на всю жизнь осталось в памяти.

Если о голосе и речи Федькова еще можно говорить положительно, то уж смех его был просто неприятен. Это было порой ржание. Надо бы Юре как-то видоизменить это звуковопроизведение. Как-никак интеллигент. Впрочем, таковым его в школе не считали. И не любили. Дразнили «Шкурой».

Ежегодно в сентябрьские дни школьники на день-два привлекались к копке колхозной картошки. Не ведомо, имела ли школа что-то от этой «шефской» помощи, или взаиморасчеты  шли в более высоких эшелонах, но вот школьники точно ничего не имели.

Шеренга копанников  продвигалась по полю довольно оживлённо, особенно старались девчата, - работящих в селе во все века любили, а тут представлялась возможность показать лучшие качества будущей невестки: наши одноклассницы были просто стахановками! Старались не отставать и гнавшие свой рядок или два рядом работавшие хлопцы. Только Федьков Юра никогда не помышлял о своей репутации, никогда не участвовал в соревнованиях, и вообще лопату в руки не брал. Он таскал ведра выкопанной картошки в кучу. Недаром их двор, когда я его впервые увидел, поразил меня неухоженностью и запущенностью: паркан полусгнивший, беседка развалившаяся и заросшая буряном. В то время членам колхоза нарезали по 50 соток, а вот служащим, в семье которых не было ни одного колхозника, полагалось лишь 15 соток. Похоже, столько и было в семье Федьковых, - мать Юры работала учительницей в школе, отец завхозом там же. Их 15 соток были неухожены, заброшены. Не был в почете труд физический в этой семье. В институте, когда студентов отправляли в колхозы на картофельную страду, Юра тоже не гнул спину - таскал вёдра с картошкой в кучу, грузил в машину богатый урожай.  Весь сентябрь1957 года студент Федьков (уже третьекурсник) работал в селе Манюки Новозыбковского района на уборке картофеля. Кусочек его письма от 6 октября 1957 года:

«Всё время возил к буртам картошку на лошадях, правда, три дня ездил на машине в Климов на крахмальный завод, - нагружал и разгружал машину. Продвинулся немножко вперёд в области магнетизма. Ты говоришь, что без книг нельзя мыслить, духовно мужать. Для меня же все эти 30 дней работы физической были самыми плодотворными. Веришь ли, я уже теоретические подковы сковал себе, уловил кое-что на плёнку мозга своего. Нужно только подковы пры-бить гвоздями, нужно только плёнку опустить в проявитель и закрепитель, иначе подковы и плёнка будут фикцией. Гвоздями, проявителем и закрепителем  и были физический труд, физические ощущения».

О фотографии и магнетизме речь впереди. Пока отмечу храбрость моего друга «…я был расслаблен, вял и издёрган» - характеризует он сам себя в письме.  Добавлю: слаб здоровьем, хил физически, но смелый и мужественный при этом. В селе, допустим, в любое время суток было безопасно, в окресностях мы лишь волков боялись. Часто с Юрой мы гуляли ночью по незнакомым улицам, даже пересекали кладбище, и никогда ничего не случалось.  

В Манюках студенты поработали по-стахановски и отпустили их с полевых работ на неделю раньше. «6 октября я поехал в Жадов. Поездом приехал в Семёновку в 12 часов ночи и со станции пошел домой.  Я много один ходил ночью, но тут иногда становилось жутко. И не боялся я волков, людей боялся. Но и был доволен страхом этим. Дома пробыл до 14I X.»

Принято считать, что от  жел. дор. станции Семёновка до Жадово 21 км. Юра прошел этот путь глубокой ночью в свои 20 лет. Мне было, наверное, за 30, когда я тоже ночью шел из Семёновки.  

С Иваном Михайловичем, моим дядей, мы изрядно поддали в райцентре и в конце дня пошли ночевать к его сыну в новую хату, которую почти на все 100% отделал мастер на все руки И. М. Нагорный. Хата была закрыта на замок, мы осмотрели постройки, малюсенький огород. Хозяева не появляются, Иван предлагает располагаться на ночь в хозпостройках (в хлеву). Скота там не было, как и сена на сеновале. На дворе осень, мне это предложение не понравилось, и я решил идти в Жадов пешком. Иван остался, сильно простыл и болел после той ночи.

Страха я не испитывал, однако с трассы нигде не сворачивал, чтобы укоротить дорогу. Но ведь шел я из центра Семёновки, а это ближе, чем от станции, да и намного раньше полуночи. Словом, могу по достоинству оценить Юрино ночное путешествие.

Расскажу еще об одной причуде моего друга. Юра  много лет был страстно влюблён в Груню Митрофановну Макитрик, нашу математичку, годившуюся юному поклоннику в матери. Она не блистала красотой, плоская и худая, лицо словно сдавленное со стороны висков, прическа всегда прилизанная, - никого она не пленяла. Муж её Андрушко Павло Сергеевич, преподававший у нас Экономическую географию, был поважным, медлительным типичным хохлом с заметно наметившимся брюшком. У супругов была ангелоподобная дочка Светлана, еще дошкольница во время нашей учебы в средней школе. Я часто советовал Юре подождать десяток лет да и приударить за дочкой, чему он бурно возмущался. О его любви знали многие, если не все, включая родителей Юры и сам предмет обожания. Если разговор принимал неприятный для него характер, он отговаривася:

--  Дама сердца.

Такой вот рыцарь, такое вот служение Даме Сердца.

Ладно бы детская любовь школьника, но вот он уже студент, Груню не видит, но на каникулы приезжает, чтобы её увидеть. Вот отрывок из его письма от 4 сентября 1957 года:

«Однажды, за неделю до конца каникул, отец мой пришел с профсоюзного собрания в 10 часов <вечера>. В комнате было светло от лампы и уютно, а за окнами шумели дождь и ветер.  “Плохая погода. Ич, какой дорщ забарабанил, - это уже на всю ночь. Груня Митрофановна хотела пережидать, да потом пошла - обмокне “- что-то в таком смысле говорил отец. И до этого я вспоминал Груню, а тут вдруг как нахлынуло опять чувство тоски по ней! Чувство властное, ноющее в сердце. И всю неделю потом так было. Страшно хотелось увидеть её хоть издали. Но я боялся. И в кино я не ходил потому, что боялся её встретить, хотя бы, кажется, такому философу а la Aндреев как я, не должны быть страшны никакие черти».

 

                                                           4.

 

Мне совершенно не запомнились встречи летом 1956 года. За полтора месяца, что мы одновременно были в Жадово, наверное, виделись не часто, да и ничего нового в разговорах не появилось после года разлуки. Похоже, слишком узким был круг нашего чтения, - заветные книги только начинали выходить из печати, оттепель только начиналась.

Первая наша встреча с Юрой состоялась уже в день приезда 11 июля 1956 года. Едва я появился в селе, ко мне пришел И. К. Деденко, сообщил, что Коля Кулак вчера (10 июля!) уехал в Кизил и пошли на Слободу в кино «Вольница», где и встретились с Юрой Федьковым. Были наши ночные беседы, в частности посвященные Есенину, недавно вышедшую книжку стихов которого мы уже успели прочитать. Подражая Есенину, пишу самодельные стихи «Оригинальный друг», посвящённые Ф. Ю. Е.

                               Вечерней липовой порой

                                   И в месячную лунь

                               Бродили вместе мы с тобой…

Он никогда не рассказывал о своей студенческой жизни, может не хотел травмировать меня лишним напоминанием, что я не студент, а может и действительно ничего интересного не находил в студенческой среде. Через полтора месяца  он уехал в Новозыбков.

Поезд «Семёновка – Унеча» прибывал в Новозыбков в 4 утра. 8 октября 1956 года   я прибыл в Новозыбков проездом на Дальний Восток. Выждал три часа на вокзале и пошел искать Юру Федькова. С трудом нашел институт. Долго ждал у входа. Наконец, показался идущий на занятия Юра. Я окликнул его.

--  Не ожидал тебя встретить в Новозыбково…

Он решил не  идти на первую пару лекций, предложил пойти в парк. Побродили, у пруда постояли, потом идём в столовую, где Юра кормит меня завтраком на свои деньги. Потом идём к нему на квартиру по улице Цветная, 24. В комнатке тесно и грязно. Показывает мне тоненькую брошюру писем Л. Андреева, касающихся издания журнала «Факел(?)». Ничего интересного, 12 ничем не примечательных коротеньких писем, но для Юры Леонид Андреев идол, и всё с ним связанное свято.

Вторая книжка – поэма Ильи Сельвинского «Улялаевщина» ещё тридцатых годов издания.  Внешне книжонка неприглядная, но со штампом цензуры  советских времён – всё чин по чину. Юра находит и читает мне нужные места.

Красному командиру докладывают: «Беляка поймали!», а у него подруга ожидает любовных утех. «Отпустить!» - великодушно разрешил командир.

На пути все женские прелести, - груди, тугой как дыня живот, - пока добирался до главной цели «спустил невыносимой пеной»!

--  Догнать пленного!  Расстрелять!

От каких только случайностей не зависит жизнь и судьба человека!

Только ради «Улялаевщины» я купил толстенный том Сельвинского выпуска большой «Библиотеки поэта», только не было в поэме вышеизложенного эпизода, с корнем изъяли. Только маленькая стихотворная новелла «Бульдог Бутс» напомнила своим содержанием хуганистого поэта.

Юра проводит меня на вокзал и уходит на занятия, обещая еще раз прибежать на вокзал в 3 часа. Мой поезд на Москву уходит в 17 часов. Действительно, Юра пришел даже раньше 15.00. До самого отправления поезда мы прощаемся  со значительным предстоящим периодом в наших очных отношениях.

Из вагонного окна без устали смотрю не повторяющиеся виды огромной страны. В конце пути впервые вижу море – кусочек унылого тёмносерого цвета залива Петра Великого. В своём письме-отчете пишу Юре, что море показалось мне гранитного цвета. Что ж, попал пальцем в небо, - через сколько-то лет я узнал, что гранит может быть самых разных цветов и оттенков.

У меня открылся доступ к богатой библиотеке Дворца Культуры Угольщиков в Сучане. Роюсь в каталогах, открываю новые имена, читаю книги, которые уже не по совету Юры. Наоборот, «Доктора Фаустаса»  и «Признания авантюриста Феликса Круля» я прочитал первый. Посоветовал Юре. Он восторженно благодарил за второй роман Томаса Манна.

Как я не хотел и боялся службы в армии, словно предчувствовал!  Просил совета у Федькова как «закосить». Практического совета он так и не дал, отмахнулся видоизменённым советом Козьмы Пруткова  «Если не хочешь служить – не служи!»  ( У Козьмы  «Если хочешь быть счастливым…»)

Письма, которые мне прислал Юра во время службы в армии и после, я сохранил, в отличие от более ранних (до 1957 года). Почти в каждом он обращался ко мне Сум, Сумастик.

Извлечение из письма Федькова предположительно 1957 года.

 

                                               С Т О Н.

Стон! В тёплом по-осеннему сумраке раздался стон-н-н, прокатился по равнине; заметался меж стволов лип уснувших, высоких и старых, и обессиленный ударился в порыве жуткого отчаяния в двери запертые, в окна закрытые… и замер, прислушиваясь со слабой надеждой: может, услышат. Но не проснулись старые липы. Как зачарованные стояли спокойно, и угрюмы были их тёмные вершины, и не просветлел мрак. Ужас стона не разбудил людей в конурах с запертыми дверьми  и закрытыми ставнями. Никто не проснулся. Только … я стоял меж стволами лип величавых, завидовал их спокойному, умному, таящему в себе какую-то загадку, сну, потому что жутко мне было одному во мраке ночном.

… Слушайте! Стонет кто-то. Вслушайтесь в тишину, может еще раздасться полный ужаса стон, и будет громко биться сердце и приливать кровь к голове. Кто стонет?

 

                                                          5.

 

Хронология моих воспоминаний о Федькове странным образом пятится, уподобясь движению рака.

Год 1956-й. Наш строительно-монтажный поезд № 140 «стоит на запасных путях» Западной  горловины  станции Барабинск. Город железнодорожников поразительно грязный, - еще не все паровозы убрали с путей, хотя дорога уже перешла на электрическую тягу.  От Иссылькуля, что западнее Омска, до Новосибирска  впервые в СССР на таком большом участке Транссиба идут электропоезда. Машинисты при галстуках! Никакого сравнения с паровозниками!

Всего 30 тысяч жителей, возник в 90-х годах XIX века в связи со строительством железной дороги. Между Васюганской равниной (болотами) и степью Алтайского края расположились обширные просторы Барабинской степи, богато усыпанной озёрами и болотами, речками и берёзовыми колками.

Послали нас, комсомольцев, от предприятия на посевную в село Зюзя, почти на берегу знаменитого озера Чаны, благодатного места для рыб и птиц. Правда, мы не только не видели достопримечательности (озера), но никто не подсказал, что оно рядом. Запомнилась же весенняя дорога, по которой мы возвращались в Барабинск, - менее 40 километров на машине мы ехали пять часов, больше толкали грузовик, чем ехали на нём.

Всего в 12 км севернее Барабинска на обоих берегах речки Омь расположен город Куйбышев. В 1970 году здесь проживало 40 тыс. жителей. Неужели обогнал Барабинск? Возник-то город задолго до Барабинска в 1722 году, через 60 лет городом стал, носил «проклятое» название Каинск, переименован в 1935 году в честь Валериана  Куйбышева, отбывавшего здесь ссылку. В году 1956 мне показался городок большой деревней, известным лишь благодаря крупной Барабинской ГРЭС. Может в Омске при впадении в Иртыш реку называют Омь, а здесь её кличут Омкой. Зато какое теплое водохранилище при электростанции! Однажды в мае мы ездили туда купаться. А еще как-то просто на природу ездили в сторону Каинска, Куйбышева, то есть. Шарипов тогда еще патефон с пластинками прихватил: пикник на природе с музыкой!

В Барабинске нас едва ли не ежедневно задерживают за хождение по путям железнодорожные чины в форменных фуражках с красными околышами. Железнодорожники в форме более рьяные, чем милиционеры. Мы живём в железнодорожных вагонах, кроме как по путям нам не попасть домой. Здоровые мужики  послушно как бараны шествуют в дежурку, где им читают нотацию. Были же времена! Сейчас бы послали этих законников подальше. Да и перевелись подобные блюстители порядка.

Улицы города застроены параллельно железной дороге, - с запада на восток (или наоборот!), - большей частью дома частные. Деревянное строение центрального кинотеатра имени Калинина, парк (вход платный), стадион (вход бесплатный, посколько не огорожен). Баня, в которой невероятно жесткая вода, - намылишься, вся грязь пристанет, не отмыться. Рынок, на котором в зимнее время мы еще захватили продававшееся аппетитными кругами мороженое молоко, которое воспел Евтушенко в поэме «Станция Зима».

Чаще всего мы гуляли по перрону. Останавливаются аж на 15 минут поезда дальнего следования, в том числе № 1 «Москва-Пекин», из мягких вагонов которого выходят прогуляться не рядовые китайские товарищи в габардиновых костюмах. Мы бесцеремонно их рассматриваем. Покупаем в киоске китайские газеты «Дружба» на русском языке, чтобы посмеяться над матершинными фамилиями «братьев».

В паре километров от стоянки нашего Поезда через пахотное поле аэропорт. Может сельхозавиация? Кроме АН-2 ничего там не летало, но много ли сегодня аэродромов в райцентрах?

В Барабинске мы выполняем  самые разные работы, строим, между прочем, шикарный Дворец Культуры Железнодорожников. Есть в городе старенький Дом Культуры Ж.-Д., с вокзалом рядом, человек на 300 или 400 зрителей. Мы часто в кино сюда ходим: билеты тут дешевые. А однажды, - это был 1956 год,- довелось побывать здесь на выступлении Вольфа Мессинга, в убогом этом зале.

Прошло более полувека, как я видел Мессинга, 8 ноября 1974 года не стало самого мага (родился 10 сентября 1899 года). После просмотра телевизионного сериала хочется поделиться  впечатлением от этого уникального человека, каким он мне запомнился.

Евгения Князева и гримировать не нужно было – киношный Мессинг точно похож на настоящего. Ну а дальше всё не так.

Вольф Григорьевич в жизни плохо говорил по-русски. На нашем представлении  он вообще безмолвствовал. Был у него единственный помощник на сцене, который с материалистических позиций рассказал нам, зрителям,  о феномене Мессинга (лучше бы помолчал!):

--  В результате большой работы над собой товарищ Мессинг научился улавливать малейшие импульсы контактёра…

Действительно, суть почти каждого задания сводилась к следующему: желающий предварительно писал записку (условие задачи), затем Мессинг брал «подопытного» за руку, чаще всего спускался в зал и буквально тащил его за собой до определённого ряда и места. Далее у зрителя, сидящего на этом месте, скажем, снимал ручные часы и передавал контактёру. Зачитывали записку- задание – всё совпадало. Были задания и посложнее, исключающие возможность подсадных уток. Спиваков рассказал случай, которому был свидетелем. Композитор Глиэр, еще несколько знаменитостей попросили Мессинга показать какой-нибудь опыт. Дело было на концерте, где Мессинг был просто зрителем. Последний не отказался и прямо в гримёрной попросил присутствующих открыть книгу Ильфа и Петрова на любой странице и запомнить её, сам же вышел из гримёрки. Надо полагать, было это в 60-е годы, поскольку опальные авторы не издавались с 1938 до 1961 года.

Итак, компания открыла какую-то страницу «Золотого телёнка», каждый посмотрел и запомнил ту самую страницу, даже абзац текста пр Книгу захлопнули и позвали Мессинга. Каково же было удивление всех участников очитал., когда Вольф Григорьевич, еще не открыв нужную страницу, прочел абзац текста за минуту до этого знакомившимися с условием задания участниками опыта.

Борис Хмельницкий, актёр, с благодарностью вспоминал, как Мессинг вылечил его от заикания. Ладно, кодированием у нас занимаются специалисты куда ниже рангом. Зато опыты Мессинга были куда как разностороннее.

Маг, как ему и полагалось, выступал в черном костюме. Глаза, по-моему, самые обыкновенные, зато движения резкие, порывистые. Никаких «эхолокаторов» возле ушных раковин (такими жестами изобилует телесериал), никаких мучительных мин лица. Похоже, что ответ Мессинг видел.

Есть же уникумы, извлекающие кубические корни из многотысячных  чисел, впрочем,  Мессинг и это делал. Ничего они не извлекают, и в математике  не сильны – они просто знают, видят ответ. Баба Ванга слышала, Мессинг видел.

Мимо всех энциклопедий прошло имя талантливого украинского писателя Олеся Бердника, а жаль. В романе «Чаша Амрiти» есть сцена побега на глазах вооруженной охраны, среди бела дня. Малоубедительное действие для благополучного исхода, хотя беглецу покровительствует гуру. Зато рассказы о проходе Мессинга через границы, через посты охраны, даже Гитлера или Сталина, достоверны. Утверждают, что его Берия жаждал расстрелять. Не удивительно. Каково это говорить, жить рядом с человеком, который тебя насквозь видит, знает  всё о твоём прошлом и будущем!  Не позавидуешь.

Каким бы ярым и «кристально чистым» не был материалист, но не признать очевидное невероятным просто глупо. И все, кто видел выступления Мессинга, не сомневались в их достоверности. Недоумевали и руками разводили, но не сомневались. Есть и всегда было нечто неведомое, непознанное, может даже непознаваемое. Вроде феномена Вольфа Мессинга. С падением Советского Союза пала и коммунистическая идеалогия, вольготно почувствовали себя ясновидящие да экстрасенсы, только все сплошь выдают себя за таковых. Ну может имеют за душой, как те жадовские колдуны, самую малость каких-то тайных знаний… А область сия темна да неведома, недаром Мессинг так рвался к лаборатории, где бы проводились исследования.

Внушение, передача мыслей на расстояние, магнетизм - на каких носителях? А если на Солнце пятна, бури магнитные?  Экстрасенс в отключке?

Закрытая, таинственная и древнейшая отрасль знаний.

Её-то и попытался изучить Юра Федьков.

 

                                                     6.

 

В школьные годы мы читали с Юрой новеллу Томаса Манна «Марио и волшебник». Сильный гипнотизёр, которому попался не поддающийся внушению пациент; мастерски описан сеанс. Потом открыли для себя повесть А. Куприна «Олеся», в которой описана «технология» некоторых приёмов колдовства. То, что показано во французской версии фильма с Мариной Влади нас разочаровало, - это же совсем не то, о чем рассказал Александр Иванович.

Тайны психологии, тайны сознания человека влекли юных отроков. Мы по крупицам собирали всё это пока в литературных произведениях. Только психоанализ в художественных произведениях крайне беден. Малость у Достоевкого, чуть больше у Леонида Андреева. Юра Федьков в восторге от фильма «Старик Хоттабыч» (письмо от 19 ноября 1957 года). Что ж, в каждой сказке, мифе, сказании и Писании есть рациональное зерно, нужно лишь усмотреть его.

История, как наука, никогда не интересовала Юру. Правда, однажды он завёл разговор о поисках кладов, раскопках курганов. Только какие курганы в нашем селе или его окресностях? Кто бы зарыл там сокровища, когда село, казалось, во все века было нищим, как и в годы послевоенные? Стать кладоискателем Юра пожелал, начитавшись книг. Нелюбовь к истории была у него взаимной. «История КПСС», которую нужно было сдавать в институте, впервые лишила его стипендии. Зато интуитивно он всё больше углубляется в антропософию. Он пишет в одном из писем: «Противоречия духа и тела – вот трагедия громадная была, есть и будет. Я – воплощение её, трагедии этой.» Самокопание приводит к важной мысли: «… сознание моё  не исчезнет никогда».

Федьков всё больше интересуется всем необычным в человеке, в природе: гипноз, магнетизм, оккультизм, гадания, даже такие отклонения в человеческой психике как сумасшествие.

«Вокруг нервов есть, наверное, «магнитное поле», но слабое. Магнетизм идёт не от нервов. Интуиция – это не нервы, или, по крайней мере, нервы но не те. Вообще, смотря как понимать нервную систему. Гипнотизёр – не нервный человек, но нервный  человек  может улавливать чувства на расстоянии, улавливать изменения окружающих настроений. Навязывать же чувства, волю, нервный человек не может».

Отметим, аналогические размышления изложены в письме 1957 года.

Прошло много десятилетий. Нет той страны, тех учителей, тех ученых, что твердили о генетике как лженауке и изуверски воевали с кибернетикой  (машина не может заменить человека!).  Оказалось – может! Превзойти человека может.

Новые популяризаторы от науки не только признают неведомое, но как-то объяснить его пытаются. Термин торсионные поля придумали для понятия, которое Юра обозвал магнитным полем. Возможности человеческого сознания объясняют следующим образом: мозг человека устроен таким образом, что для жизнедеятельности предназначена лишь кора головного мозга, в мозгу же заложена такая база данных, что она больше ёмкости всех библиотек мира, вот только между корой головного мозга и подкорковым богатством поставлен заслон. Что ж, места в мозгах больше чем достаточно по сравнению с корой мозга. Прадоподобно. Только библиотечные анналы содержат сведения о деяниях прошедших, от силы – настоящих. А как же ясновидящие предсказывают будущее, телепаты читают чужие мысли, экстрасенсы раскрывают нераскрытые преступления?  Наконец, реалисты-материалисты, вроде Дмитрия Менделеева делают во сне научные открытия?

Пытается заглянуть в будущее и Юра Федьков, в частности определить продолжительность своей жизни.  «… умру я оказывается не скоро – в 1988 году по последним данным. Иначе я не родился бы. Впрочем, я могу умереть и в 1977 году, когда мне будет 40 лет. 40 лет – это ведь вообще опасный, роковой возраст для каждого мистического человека. Я и сам не хотел бы так долго жить, но что поделаешь – объязан. Она (судьба) говорит, что если бы тебе суждено было прожить только лет 27 или 30, то ты (т. е. Федьков Юрий) вовсе не родился бы. Она сказала, что я осуждён жить либо 40, либо 51 год». (Это выписка из письма от 18 апреля 1959 года. Непонятно, как ему удалось побеседовать с Судьбой?)

Годом раньше судьбу ему предсказывал гадальщик. Вот как Юра описывает самого гадальщика: «Дуги бровей сошлись к переносице и этаким массивным островом переходит в длинный нос. Подбородок как у бабы-яги. И неподвижное-неподвижное лицо. Глаза зеленоватые, туманные.»

И вот что сказал Юре гадальщик: «В армии ты служить не будешь, не пей, не кури; умрёшь ты, как только у тебя отрастёт борода. Побольше думай и сосредоточивайся, - полезно тебе очень… Всем говорил сколько они жить будут, сколько детей у них будет. Мне ничего этого не сказал».

Думает и сосредоточивается Федьков с предельной к себе беспощадностью, ставит перед собой задачу  - через 6 лет стать законченным магнетизёром. Составляет рукописную теорию магнетизма («после моей смерти завещаю её тебе»). Это самоистязание на износ.

«Кости стучат, тело вялое и бессильное. А жизнь привязала меня верёвкой к своей колеснице и мчится. И я сначала бежал на привязи, а потом обессилел. И волочусь теперь на верёвке по камням, рытвинам. Голосом, охрипшим от крика и боли, кричу лошадям – остановитесь! Подожните! Дайте хоть на ноги встать! Но неумолимо несётся колесница жизни! И всё больше слабею я. А нужно встать на ноги, сравняться с колесницей и сесть за вожжи самому. Большая сила нужна для этого».

Как бы ни старался я быть объективным, всё равно мои воспоминания о Федькове будут отличаться от любого иного биографа бедного Йорика (Юрика, то есть!) Вот мыслю себе, что из любви к школьной математичке начал бы изучать мой друг математику. От мистики он вряд ли ушел бы. Сначала пришел бы к учению идеалистов-пифагорейцам, считавших единицу (священную монаду) матерью богов и началом всех начал, двойку  -  её отрицанием, тройку - воплощением природы или единством первоначала и его отрицания. «Един – господь; два – тёмный хаос; три – вселенная».

Следующая ступенька учения – Декарт. А поскольку время было сплошного атеизма, отметающего любую мистику, то уцепился бы Юра за систему координат. Если простая геометрическая фигура треугольник породила целую отрасль науки  - тригонометрию, казалось бы далёкую от природы и жизни, но позволившую не только вычислить расстояние  до дерева на противоположном берегу реки, которую перейти невозможно, но и расстояния до звёзд и Галактик, то система координат Декарта открыла бы невероятные возможности в прочтении тайн устройства мира. На одной оси откладываем Время, на другой Пространство и получаем бесконечную линию, уходящую своими значениями, как в положительные значения, так и в отрицательные. Аналитическая Геометрия даёт возможность вычислить координаты любой точки на этой линии, а это значит практическое путешествие в системе Пространства-Времени. Осуществление реального путешествия – дело Прикладной Науки.

К сожалению, писатели, в частности русские, большей частью были по профессии врачи, может некоторые фантасты математики, потому и изложили нам устройтво мира так многословно и бестолково. У писателей-математиков это получилось бы идеально как блестящая формула

                                           

                                                   Е = mc²

 

Лишь Вячеслав Шишков использовал математический термин корень квадратный из минус единицы, мнимую величину. Мы же просто не умеем прочесть те результаты, которые даёт нам математика, в частности, отрицательные величины. Может это Величины Потусторонние?

А будь мой друг не просто математиком, а студентом физмата, то непременно бы почувствовал недостатки системы координат Декарта, где невозможно изобразить мир более чем в трёх измерениях. Мы изобразили на ней тело с величинами Длина – Ширина – Высота, а как привязать характеристику Время? Или состояние вещества, коих может быть четыре: твёрдое, жидкое, парообразное и плазма? Кстати, последнее очень может быть таким нематериальным предметом как Душа. Тысячелетия о ней говорят, только знаний о ней у нас ноль. Мы лишь не перестаём удивляться, насколько сложно устроен мир и его детище – Человек. И сотворила это слепая Природа? Пытливый человеческий ум всегда хотел открыть тайны бытия, во многом преуспел, вот только глубина познаний открывает бездну незнаний. Как лавина возникают новые вопросы, которые не может убогий homo sapiens решить (пока не может, или?..)

Может мы просто игрушки Высшего Разума? Может в наших же интересах нам не дано бессмертия, познания глубин устройства человека и мира? Как неразумных детей нас оберегают от игры с огнём, с опасными игрушками? Были наделены мыслящие существа древних цивилизаций способностью управлять гравитацией, общаться без участия звуковых волн, видеть невидимое, бессмертием может быть. И что же? Обожглось дитя неразумное, уничтожила сама себя цивилизация. Может не одна. Может, уничтожить её пришлось, потопом, например. Миф о Всемирном Потопе существует ведь не только в Библии. Вот вариант греческого потопа:

Девкалион – царь Фессалийского города Фтии, сын Прометея, по совету своего отца построил корабль, на котором вместе с женой Пиррой спасся от всемирного потопа. На девятый  день плавания пристал к горе Парнас.

Библейское предание разнится в деталях: сорок дней и гора Арарат.

А ведь есть и версии южноамериканские, никак не могшие по воздуху дойти через океан. Стало быть, имела место водная катастрофа мирового значения. И упорное утверждение, что была это не волна цунами, а длительные осадки. Странно только, как потом понизился уровень Мирового океана?   

Человека нужно было обуздать для его же пользы. Возникают табу,  религии. Не в пример многословным и хитромудрым законам нынешней Думы, возникают примитивные законы божьи: не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего. Только велик дьявольский соблазн, - Человек всё хочет познать, всё испытать; не признаёт, не принимает слово «Нельзя!», опять к самоуничтожению близится.

Шесть лет, которые Юра отвёл себя для освоения оккультных наук, прошли.

«Вот просыпаюсь утром  и не хочу жить. Без всяких причин, без всяких мыслей, обосновывающих это нехотение, - лежу и чувствую, что я мёртв. Я понимаю всё, но ничего не могу поделать. Я умер, я пустой. Ходит моя оболочка по земле – равнодушная-равнодушная. Я уже забыл, когда я радовался или когда злился. Но ты не беспокойся: на самоубийство я никогда не пойду. Всё-таки мысль моя еще жива, и она интересуется холодно мною, моим существом, наблюдает за ним с интересом». (Письмо от 13. XI. 1959 г.) Кстати, и в письме за два года до этого он твердит: «На самоубийство я не способен – это факт».

Но Юра как выжатый лимон.  Тщетность его потуг очевидна, правда,  он еще пытается уцепиться за соломинку.  «Сумастик! …надеюсь, мы летом 1961 года пропутешествуем в Погорельцы и там осмотримся. Возможно, нас коснётся дух Перовского, человека близкого к магнетизму. Вообще, сильно! Как ты раскопал всё это? Неужели сейчас изданы «Мои вечера в Малороссии»  А. Погорельского? Хотелось бы прочесть».   

  Пустота и разочарование в своих устремлениях  «…могу о себе сказать, что я серый, маленький, мелкий. Я недоволен собой, потому что не чувствую в себе никакого таланта, который бы окрасил жизнь, позволил бы её видеть такой, какой хочешь. Магнетизм – это всё у меня от ума. Если я смогу когда-нибудь гипнотизировать и влиять, то всё это будет искусственно, в кабинетной обстановке. Никогда я не стану природно влиятельным…» Иными словами, в теории мой друг достиг вершин, а на практике – абсолютный нуль. «Титан мысли, пигмей дела».

Помнится, в одном своём письме я цитировал Юре выдержку из В. Арсеньева о шаманах.  Любой желающий не может им стать. В определённый срок при определённых обстоятельствах гольду дано почувствовать свои способности и исключительность. То же и в массе других примеров: клиническая смерть, удар молнии, тяжелые травмы… Надо, чтобы нормально работающая психосистема человека дала сбой, соприкоснулась с неведомым, может тогда… Федьков был как Фома неверующий. Один сокурсник грубо, но очень верно ему сказал:

--  С тебя гипнотизёр, как с моего члена молоток!

Многолетний пароксизм оккультными науками не прошел. Может слишком глубоко запала в его сознание фраза Алексея Толстого из «Аэлиты»:

«Истинный мир – невидим, неосязаем, неслышен, не имеет вкуса и запаха. Истинный мир есть движение разума. Начальная и конечная цель этого движения непостигаема».

 

                                                              7.

 

Мы встретились с Юрой в 1962 году. Летние ночи прекрасны под любыми широтами от Заполярья, где и ночей-то нет, до страстных ночей Юга под фантастически громадными звёздами, под покровом Царицы Любви. Может потому и первыми темами наших с Юрой бесед были темы о любви, точнее о сексе. Мы безудержно хвастались друг перед другом в области теории: лесбиянки, минет, эксгибиционизм. Друг без тени смущения рассказывает о студенческой неустроенности:

--  Мастурбировал безбожно.

В одном из писем он писал, что пришлось однажды идти к венерологу – были подозрительные выделения. Гонореи не оказалось, но доктор напугал: половые сношения противопоказаны. Это предостережение было чересчур для чувствительной натуры моего друга.

1. -  -  Однажды к хозяйке, где я проживал, приехала юная родственница, симпатичная дивчина. Мы с ней говорили по душам, а однажды оказались на сеновале. Я сам себя превзошел, - трусы с неё снял. А она ноль внимания. Думаю: «Почему такая рахманая девка? Как бы не подхватить чего-нибудь. И не стал продолжать». 

«О вреде философии». (Это всего лишь название сочинения М. Горького.)

Как не увлекательна была для нас тема секса, однако она не пересилила  интерес к миру книг. Мы обособленными путями шли к одним кумирам - Ремарку, Шишкову, Цвейгу. Первый вопрос Юры в связи с Ремарком:

--  « Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи». Как это понимать? Аброкадабра Эриха-Марии?

--  Никакого противоречия: твой костюм из шевиота вдвое дешевле костюма из габардина, но последний прослужит вчетверо дольше при изящном виде.

Вроде мои доводы убедили Федькова.

В самых откровенных письмах никогда Юра не рассказывал о самом главном, что имело место быть в институте. А было ни много ни мало - антисоветское дело советского студента, комсомольца!..

В 1957 году за границей опубликован роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», в 1958 г. ему была присуждена Нобелевская премия. Что начало твориться в Союзе писателей с указки наших кремлёвских патриархов!

Относительно престижности премий Альфреда Нобеля спора нет, но порой её лауреатами становились далеко не лучшие писатели мира, особенно в годы холодной войны. Из русских литераторов только Иван Бунин удостоился в 1933 году Нобелевской премии. Может, хрущевская оттепель еще стерпела бы публикацию романа за границей, – не такая уж там антисоветчина! – но присудить еще и столь высокую премию, это уж   чересчур. И началась в стране кампания против отщепенца Пастернака. Как его поносили! При этом никто не читал не только крамольный роман, но и всё остальное, им написанное, потому что кроме его стихов и поэмы «Лейтенант Шмидт» в послевоенное время не издавалось. Сын академика живописи, закончивший историко-философский факультет Московского университета, в детстве рисовал, занимался под влиянием Скрябина композицией, вообще, всесторонне таланливый человек. Мастер перевода, он потеснил Щепкину-Куперник, переведя трагедии Шекспира. Сам Сталин благоволил к поэту. У доктора Живаго был литературный предшественник - герой романа в стихах «Спекторский» (1931).

Государственная машина травли поэта была запущена на всю катушку. Пастернак был исключен из Союза писателей, от Нобелевской премии он отказался, выступил в «Правде» (6. XI. 1958) с покаянным письмом, и вскоре (30. V. 1960) умер на семидесятом году жизни. Еще два наших литератора с таким же треском станут Нобелевскими лауреатами: Александр Солженицин (1970) и Иосиф Бродский (1987). И только один Михаил Шолохов за «Тихий  Дон» получил эту высшую мировую премию без черного пиара, как сейчас говорят, в полном единении своего таланта и социалистического реализма, что делает честь Нобелевскому комитету 1965 года.  Читая  У. Фолкнера, Дж. Стейнбека, Г. Г. Маркеса, недоумеваешь – за что? Да тот же Хемингуэй, если бы не «Старик и море», что ли гений? Куда им до Шолохова! Вот и Пастернак со своим «Доктором Живаго» не в ту кагорту попал. В горбачевские времена я прочитал роман и ничего не нашел в нём выдающегося. Может, автор сознательно отказался от лауреатского звания, не под давлением? Тогда честь ему и хвала.

В тот водоворот вокруг «Доктора Живаго» сунулся и Юра Федьков. Только не в унисон с советским народом, а, наоборот, в защиту отщепенца. Он послал письмо в Союз Писателей, содержание которого для истории не сохранилось. Вряд ли две-три рукописных страницы студента, никогда не читавшего Пастернака, могли содержать опасный для государства подрывной материал. Скорее всего, он возмутился шумихой, затеянной на весь Союз. Я не расспрашивал, да и Юра вряд ли помнил, о чем он там написал. Но товарищи среагировали оперативно. В институт пришло письмо, где предлагалось обратить внимание на студента Федькова Ю. Е., совершившего такой-то проступок. Студсовет, комсомол, деканат, ректорат, какие там еще имеются в институте карательные органы? – и порознь и вместе приступили к обработке отступника. Не отчитывали, не стружку снимали,  но на эшафорт выставили. А студент последнего курса, готовый специалист, государство потратило средства… Вряд ли Юрин вопрос решался в стенах института. Со своей стороны институт сделал всё по максимуму: Госэкзамен Юра сдал на «двойку».

Вот тут мне не понятно – если бы я завалил защиту, то взял бы назавтра свой жалкий Аттестат Зрелости и на все четыре стороны! Без диплома никуда  на работу меня не направили бы. Незаконно это – допустить к работе специалиста без диплома. Эта истина будет для меня ясной много позже, а в 1962 году я даже не выяснил, как же Федькову выдали направление на работу преподавать в Иркутскую область с условием через год повторной сдачи Госэкзамена. Он даже полноправный участник выпускного вечера в институте. Вот только Юра и тут отличился, как того и следовало ожидать от морально разложившегося элемента. Танцуя в подпитии и шибко размахивая руками, он умудрился подцепить подол платья жены ректора, тоже танцевавшей рядом, и забросить ей на голову, - такое уж широкое было платье, что и на голову хватило! Благородное возмущение присутствующих: он еще и злостный хулиган! Ему не в Иркутской области, - на Колыме место!

В селе Новочеремхово  Иркутской области оказалось не так страшно, как то виделось из Новозыбкова. Иркутск и Транссиб – ни в какое сравнение со станцией Новозыбков, Байкал и Сибирь это большой и уникальный мир, а то, что морозы зимой лютые, так ведь и лето там удивительное:

--  Представляешь, солнце такое, что старые срубы все обуглены! Солнечных дней там вдвое, втрое больше, чем здесь. Люди открытые и всегда готовы оказать любую помощь. Пацаны в классе меня слушают и слушаются, а коллеги не подсиживают. Общем, мне там нравится.

Через год Юра успешно сдал Госэкзамены. Положительная характеристика с места работы, в сущности, полагалась для проформы, а экзамен принимали без пристрастия. Короче, всё прошло как по-писаному.

Второй учебный год прошел уже без нервного напряжения. В учительской сплошь женский пол, конфликтов нет, на хорошем счету РайОНО, как-то сами собой отошли на второй план увлечения мистикой и оккультизмом. Приобрёл фотоаппарат и начал осваивать технику фотографирования и фотопечати.

Мы договорились в августе 1962 года возвращаться из Жадово к местам работы в Сибирь вместе. Сначала решили ехать 9 августа, потом перенесли на седьмое и, наконец, окончательно договорились на 6 августа, понедельник (мне не терпелось встретиться в Красноярске с Ниной). Еще ходим вместе по вечерам, как-то на велосипедах съездили на Ирванец. Однажды он был у меня на Заболотье. Мои старики налили самогону, Юра не отказался. А ведь раньше он и на дух не переносил. Что ж, нам по четверть века. Почти. Юре через несколько дней, мне через четыре месяца. Я-то за последний год, работая забойщиком на руднике, пить стал как сапожник, ну а Юра дилетант.

Далее воспользуюсь дневниковыми записями 1962 года.

«Провожать меня пришли Миша Худобец и Шура Кулак, который приехал за день до этого. Я увидел его в клубе. Точная копия брата Коли – лоб высокий, скромница, только ростом пониже. Учится в горном институте в Свердловске. Он мне очень нравится.

Последний раз фотографировал в нашем молодом саду своих родных, а они меня. По случаю дождливой погоды мирно сидят в ульях пчелы, которые дважды роились этим летом, а мне караулить их довелось.

Наш Иван с бабушкой проводят меня до автобусной остановки, а Кулачок и Миша едут со мной в автобусе до Семёновки. На сколько лет я опять прощаюсь с Жадово?

С Юрой встречаемся в Семёновке как уговорились. У меня на дорогу до Северо-Енисейска 90 рублей, наверное, и у Юры не гуще.

Кое-как перестрадали ночь в поезде, а рано утром были в Новозыбкове. Камера хранения закрыта, дождались её открытия, сдали вещи и поехали в город. За пять лет учебы в институте у Юры многие горожане стали знакомыми. Встречаясь, он здоровается с ними. С одним сокурсником даже поговорил. Коллега был не внимателен  и просто холоден с Юрой, - он уже стал преподавателем в пединституте. Достойно и Юра вёл себя: эмоций ноль. Я пытался уговорить Юру сходить на квартиру, где жила Клава, его студенческая любовь. Кто-то кого-то из них лишил девственности. Но Юра против.

Мы сходили с ним в кино, побродили по городу, пообедали в столовой и подремали в скверике. На 17-ти часовой поезд билетов не было, пришлось ждать до 2-х ночи.За время длительного ожидания на вокзале знакомлюсь с двумя девушками, записываю их адреса. Бисева Валентина из села Забрама, которое я совсем недавно посетил, путешествуя на велосипеде, и Пичевская Ксения из Жадово. До самой Москвы ехали с односельчанином Колей Мезизиновым, из многодетной семьи соседей Диденко (Петр Степанович, Иван Степанович и их мать – Тёша, Татьяна, то есть), - он такой маленький и незаметный, что о нём, как об отсувствующем, никаких воспоминаний не сохранил.

Проезжали Гжатск, ныне в честь Юры Гагарина переименованный.

Мы приехали в Москву около 23.00. С Белорусского вокзала едем на Ярославский и сдаём вещи в камеру хранения. Федьков запланировал на завтра посещение Третьяковки, но когда я долго-долго стоял в очереди закомпостировать билеты, а перед глазами чудилась громадная, похожая на очередь в Мавзолей однажды увиденная и надолго запомнившаяся мне очередь в картинную галерею, билеты я закомпостировал на ближайший для нас сподручный поезд. Купе в вагоне поезда «Москва – Лена». На всю оставшуюся жизнь на меня обиделся друг.

--  Да еще не раз побываешь в Москве и в Третьяковке.

Это нисколько не утешило Юру.

Немного походили по Комсомольской площади, побывали на Казанском и Ленинградском вокзалах, потом взяли такси и поехали на Красную площадь.

Был пятый час утра. Москва пустынна. На Красной площади лишь одиночные постовые да почетный караул у Мавзолея. Решили обойти вокруг Кремля. По Красной площади мимо Василия Блаженного спускаемся к Москва-реке, идём вдоль кремлёвской стены. Александровский сад, Манеж, и далее на площадь Свердлова.

Усталые, сели отдохнуть на скамейку в скверике у Большого театра. Метут дворники, громко переговариваются и смеются. Не обращая ни на кого внимания, на соседней скамейке устроились влюблённые: она у него на коленях, целуются. Раскованность и свобода городской любви!

Рассвело. Мы еще некоторое время бродим по улицам, попадаются два букинистических магазина, множество винных магазинов с невиданными коньяками на витринах. Но все магазины закрыты.  

Наш поезд уходит довольно рано утром. В нашем купе молодой папаша с дочерью, едут до Красноярска. После бессонной ночи мы занимаем свои полки.

10 августа скромно отмечаем день Юриного рождения в вагон-ресторане. И еще не раз приходили туда за трое суток и один час нашей совместной поездки до Красноярска. Однажды там ему гадала цыганка.

Мелькают за окном большие и малые города. В Барабинске я выскочил на перрон и не узнал его, не то, чтобы город изменился, я просто забыл его за шесть лет.

Многолюдный Новосибирский вокзал и последние часы с Ритой. Мне понравилась эта симпатичная спутница, особенно отсутствие некоторых деталей её нижнего белья. Мы уже обмениваемся адресами, но тут подходит Юра и ехидно спрашивает:

--  Маргарита, а тебе не кажется подозрительным, что Валентин тебе адрес на «до востребования» даёт?

Я готов был удушить друга. А может и к лучшему?

Приглашал Юру тормознуться на сутки в Красноярске, но он отказался категорически.

Еще из окошка вагона я увидел встречающую меня Нину».

 

Поезд стоит долго. Мы выходим на перрон, где успеваю познакомить Юру с без пяти минут студенткой Сибирского Технологичного института Мельниковой и несколько раз сфотографироваться. По моим восторженным рассказам Нина о Юре знает больше, чем Юра о ней. После личного знакомства она так выразилась:

--  Нормальный парень, только ростиком маловат…

 

                                                   8.

 

В Усть-Тигиле на боевое дежурство мы ходили в паре с Володей Бондарем. Наши взаимоотношения, то сюжет отдельного рассказа. Уже после армии я пару раз, пользуясь гостеприимством его родителей, ночевал у них во Владивостоке, видел его подругу Лидуху, о которой он на дежурствах все уши прожужжал. Потом на тридцать лет мы потеряли друг друга, и совершенно случайно в 1992 году знакомлюсь с Женькой, рыхлым произведением Владимира и Лидии Бондарь. А еще у них дочка есть, Оксана, кажется.

Так вот, сидя перед экранами радиолакационных станций, когда нет никаких целей, о чем только не говорили. В том числе и о письмах Юры Федькова, богатых темами и мыслями. Каково же мне было слушать разглагольствования Бондаря  в казарме перед сослуживцами, который выдавал за свои полученные вчера от меня мысли. И без ссылки на первоисточник. Горько, обидно.

Сдаётся мне, что и Юра по отношению ко мне чувствовал то же самое.

После встречи 1962 года от Юры было лишь несколько коротких писем.

«Сум, приветик!

… Фотографии мне от души нравятся. Конечно, это не Бальтерманц и Козловский, но всё же довольно сносно. Твоё замечание верно – действительно, у меня везде поза, но это ей-богу от неопытности.

А ты хитёр, - мол, я ему письма с фото, а он мне философские послания-ответы. Учти, философией тебя баловать не буду. Я уже и сам ею уже почти не балуюсь. Ответ строчек из пяти – на это еще, конечно, можешь рассчитывать. Ferstee?

Теперь о Нине. Дружище, ей-богу, не льстил! Не знаю, насколько верно её утверждение, что она не производит впечатления на всех и сразу. Но я ведь психолог. Я сразу читаю человека как закрытую книгу. Гы! Наверное, не случайно обмолвился. Но кроме шуток – она девчонка ничего себе. Я не знаю, какого … тебе еще надо».  (Октябрь 1962).

Еще выдержка из письма.

«Ты хочешь знать моё мнение о ней? Пожялуйста!

1.  По фотографиям я представлял её крупной и высокого роста. И приятно был разочарован, когда увидел, что она среднего роста, полненькая.          

 2.  Ничего не обнаружил в ней антипатичного – радуйся, радуйся, о Валька ибн Павел! И, наконец…                                                          

 3.  Я советую тебе жениться на ней.      

 И последнее. Что ты лопух, об этом никто не знает, даже я не могу этого сказать о тебе, но она точно знает, что ты лопух». (6. Х. 1962.)

Словом, к моей женитьбе на Мельниковой Н. Г. руку приложил Федьков Ю. Е.

И была последняя, совершенно далёкая от Юриного стиля, открытка-поздравление с Новым годом:

                                   «Здравствуй, Валентин!

Сердечное спасибо за новогоднее поздравление! В свою очередь поздравляю тебя с уже наступившим,  но еще Новым 1971 годом и желаю всего наилучшего!

Жизнь идёт своим чередом. Но от эпистолярного жанра сейчас совсем отвык. Надеюсь, что каким-нибудь летом мы опять в нашем симпатичном Жадове наговоримся всласть, как бывало, и, как обычно, тем для бесед будет достаточно.   

                                                     С уважением   Юра».

 

Не довелось нам наговориться всласть о «Тайной доктрине» Елены Блаватской, о «Розе мира» Даниила Андреева, других книгах оккультных наук, кои все подряд религия считает дьявольщиной. К сожалению, появились эти книги безнадёжно поздно. В советское время, к сожалению, мы не подозревали о существовании советского поэта Даниила Леонидовича Андреева (1906 – 1959), сына нашего кумира, а уж о прочтении метафилософского трактата «Роза мира» и речи быть не могло. А вместе с тем появилось множество кашпировских, гробовых, еще черт знает каких  шаманов, колдунов, вещателей, гадателей и предсказателей, что поневоле умерла вера в чары поэзии Тютчева, колдовство пьес Меттерлинка, обворожительное обаяние картин Рафаэля, чудес изумительных балетов Чайковского.

Сотни книг я прочитал по советам и подсказкам Юры Федькова. А не будь магической составляющей искусства, не было бы богатства  ощущений. К примеру, «Угрюм-река» Вячеслава Шишкова, почти эталон романа социалистического реализма, но и там присутствует фантасмагория в образе Синельги.

Бывало, понравившегося автора я открывал без Юриной помощи, даже наоборот, ему советовал читать, но никто в жизни не оказал такого влияния на моё духовное развитие как этот, в сущности, больной, во многом отрицательный тип. Неужели в его жизни я был единственным учеником?

 

                                 Созвездие Ориона.

 

                                                         Бедная! Как она мало жила!

                                                         Как она много любила!

                                                                    Н. Некрасов. В больнице.

 

                                                      1.

 

Астрономией я увлёкся еще до того, как нам начали преподавать её в школе. Школьный курс во многом меня не устраивал, только будил любопытство. Смешно было бы со стороны смотреть, как пацан, под светом керосиновой лампы, узучив Карту звёздного неба, выбегал во двор и откладывал пять расстояний между двух крайних звёзд Ковша Большой Медведицы, продляя их вверх и, таким образом, выходя на малоприметную Полярную Звезду. И это было только начало. Легко было отыскать и запомнить гигантский W созвездия Кассиопеи, мистическим ужасом повеяло от яркого изображения Креста на фоне Млечного пути созвездия с поэтическим названием Лебедь. Лиру легко было опознать и запомнить по яркой звезде Вега и по яркому Арктуру вытянутый парашют Волопаса. Вытянутые Андромеду и Персей отыскать и запомнить было сложнее, как, впрочем, и много других созвездий, ведь они появлялись на небе не в часы моих наблюдений (в первой половине ночи). Вот и Орион появлялся на небосклоне осенью лишь после полуночи, только весной он появлялся рано во всём блеске. Его-то я и позже других узнал.

Следует отметить, что никто ни разу мне не показал ни одной звезды. Стожары, или как по-жадовски у нас называли Волосожары,  Вася Воробей показал, вернее назвал.  Только если бы это звёздное скопление само не было бы частью созвездия Тельца  (Плеяды). Итак, все созвездия я выучал сам. Даже иногда показывал на ночном небе ребятам некоторые созвездия.

Спасибо материализму и его носителям-преподавателям: мы усвоили, что Вселенная бесконечная и вечная. Ладно – вечная, но представить себе бесконечность просто невозможно: вот она расширяющаяся Вселенная, миллиарды световых лет расстояния всё прибавляются. Куда, зачем?  И нет предела?

В учебниках я не мог долгие годы найти ответ на вопрос, в одной ли плоскости вращаются планеты вокруг Солнца. В химии рисуют электроны, вращающиеся  вокруг ядра атома (протона) на разных орбитах. А это стабильность.  Почему же Солнечная система должна быть гигантским диском, вместо стабильно устойчивого гигантского Шара?  Какие физические  связи могут быть в тысячах парсеков далёких Галактик с нашей Землёй, не самой идеальной  из планет Вселенной?

А мы, наша Солнечная Система, оказывается,  лишь рукав  созвездия Ориона, в одном семействе, созвездии, то бишь. И в 30 000 световых лет от центра Галактики.  

Не понравилось мне место в повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», где он пишет, что забыл местонахождение  звезды Бетельгейзе в созвездии Ориона, - это забыть невозможно, - красная звезда-гигант вверху слева. Это как пояс Ориона - незабываемо. Не понравился мне Виктор Платонович в этом месте, а ведь любимый мой писатель.

Наша Галактика – Млечный Путь из 200 миллиардов звёзд состоящая. Вокруг неё миллиарды миллиардов Галактик, образовавшихся в одно мгновение в результате Большого взрыва, разбросавшего материю на 2 миллиарда миллиардов километров 14 миллиардов лет назад. С той поры Вселенная расширяется и тем больше скорость «разбегания» Галактик, чем дальше они от центра. Человек никогда не увидит звёзд на окраине Вселенной, так как скорость их удаления выше скорости света.

Ближайшая к нам звезда (всего 150 млн. километров от Земли) Солнце, источник жизни на земле. 5 млрд. лет назад Солнце было окружено вращающимся диском из газа и пыли, из ближайших четырёх образовались планеты «земной группы», следующие четыре – газовые гиганты (сжатый водород и гелий) и  последний Плутон бывший астероид, пойманный Солнцем «камень», одетый в ледяную мантию. Как и Земля, Плутон имеет единственный спутник Харон. Неуютно в Солнечной системе далёкой планете: холодно, темно, ведь более 7 триллионов км от солнышка, потому и вращается вокруг него медленно – почти за 250 земных лет один виток.

Этой дружной семейкой летит наша звезда, вращаях вокруг центра Галактики, между тем как соседние Галактики тоже взаимодействуют с нашей. Чем не единый организм Вселенной? А может и живой?

 

                                                          2.

 

В один из августовских дней 1954 года был я у Ивана Пичевского. Летом к нему заходил не часто, зато с началом учебного года я бывал у него чаще, чем у кого-либо из моих школьных друзей. Он и по математике мне помогал, и время мы проводили там не скучно. Ну а в тот августовский день Иван меня почему-то всё торопил куда-то в сторону цвинтаря идти. И только мост перешли, нам навстречу идёт очень симпатичная девушка, здоровается с нами, хотя в селе не всегда молодёжь здоровается друг с дружкой, если они при этом не знакомы. Со старшими принято здороваться, даже с незнакомыми, а вот молодёжь уже не считает нужным здороваться с незнакомыми ровестниками. А тут симпатичная черненькая дивчина нас первая поприветствовала, даже, как мне показалось, - засоромалась.

Позже Иван расскажет, что в тот день Галя Ерошова должна была идти на Баклановку к своей бабушке, было определено время её прохода в том самом месте, где мы встретились, - встреча была подстроена. Иван показал мне свою Галю, только не сказал кто это. Со временем он показал, где Галя живёт и, наконец, взял меня с собой  на свидание с Галей. Под парканом и познакомил меня Иван с Галей. Для сельской дивчины она была довольно разговорчивой и не стеснительной.  Красотой её, которую я имел возможность рассмотреть, мог только восторгаться – не  больше. Какого черта Иван еще несколько раз таскал меня с собой на Ерошовку!

В то время я козырял своей независимостью: в десятом классе, а вот не бегаю за девками! Свободен, не влюблён. «Не связал ни с кем я судьбы своей, судьбы своей! Я чужой среди людей! Авара я!..» Ну, симпатизирую однокласницам – Тёше Чухмаре, Клаве-машевке, Насте Бакланской все хлопцы неравнодушны.

Поздней осенью 1954 года Пичевского призвали в армию. Проводины его были в будний день, я в школе был. Не по себе самочувствие было. Дошло и до преподавателей, которые и отпустили меня милостливо. С занятий я ушел, только не на проводины Ивана, а домой. Не раздеваясь, завалился на канап, где была моя постель, и впервые в жизни так переживал разлуку с другом. Меня звали вечерять, я отказался. И хотелось мне поседеть в одну ночь, как где-то я вычитал в романе. Поседел, но лишь на 25-м году жизни. Может, и этот эпизод сказался в совокупности со многими последующими.

В школе мы учились в две смены, Галя ходила во вторую, потому встречал я её случайно и не каждый день. Зато встречи, когда я видел её хоть издали, были для меня праздником. В своём школьном дневнике я даже делал одному мне понятные пометки, вписывая в этот день шифр Г-641. Этот шпионский пароль означал  букву алфавита её имени и цифрами первые  буквы её фамилии, имени и отчества – Ерошова Галина Андреевна. Событиям тех дней были посвящены сюжеты нескольких рассказов. Рассказами их можно назвать лишь условно, - это почти протокольные записи о походах на Ерошовку, улицу, где Галя жила, о разговорах при этом, и незначительных событиях, имевших место быть поздней осенью года 1954 и годом 1955-м. Приводить «рассказы» полностью нецелесообразно – слишком многословны и несовершенны эти творения: сделаем-ка дайджест из этих «произведений». Начало первого рассказа «Вас до бiса» даже любопытное. Свои «творения» я подписывал псевдонимом  К. Погодин. Я, он же Костя, беседует сам с собой.

«Бува  iнодi як сьогоднi -  сидиш-сидиш, урокiв вчити не хочеться, - зробив би щось важливе, орiгiнальне, щоб захопило I себе, I тебе, читачу, якщо ти такий коли-небудь будеш, в чому я не впевнений: думаю, цього горе-твору нiхто читати не буде, а тому вiдтепер буду звертатись лиш до себе самого.

--  Як дiла, Костю?

--  Ех, дiла-дiла… Поганi, брат, дiла.

--  А це ж чому? Може тому, що в клубi кiно сьогоднi немае?

--  Та нi. Розповiв би, та ще хто пiдслуха …

--  Та ми ж тут однi, Костя.

--  Не забувай, друже, що це не усна розмова…

--  Невже тобi й справдi важко розповiсти про все, що на душi?

--  На душi багато чого, та не все слiд розповiдати.

--  Як так? Не згоден. Думаю, розказувать можно все, тiлькi не всiм. Неприемностi можливi, коли щось дiйде не по тiй адресi.

--  Згоден. А якщо хтось переадресуе факти? Краще нiколи нiчого не повiдомляти, що можливо комусь обернеться неприемнiстю.

--  Все-таки, Костю, розкажи, будь ласка, про своi думки, що пережив за останнi три днi.

--  Вiдчепись!

Костя звернув свiй погляд на небо, зiтхнув:

--  Скiльки зiрок!

Звiдки з’явились цi героi, що пильно вдивляються в Велику Ведмедицю? Саме так, якраз це сузiр’я вивчають нашi героi.»

По небрежности автора действие рассказа переносится на Ерошовку. Возле хаты Гали сама Галя, её подруга Вера (мы её Шосткой звали), Иван Великий (Пичевский И. С.), Иван Малый  (Диденко И. С., он же «Кован»), Михайло Бомба (Худобец М. Я.), я, Костя, то есть, и ещё Володька-Балбес (какой-то сосед Гали). Последний тут же слинял домой. А Галя с Верой побежали от нас вокруг хаты. Галя-то убежала домой и заперлась, а Вера увязла в чесночной грядке и упала. Мы с Иваном подняли её, она вытряхнула землю из бот и в поганом настроении пожелала уйти домой. Оставив Ивана Великого возле хаты Гали, мы втроём провожаем Веру. Идти недалеко, ну а когда подошли к Вериной хате, красочно стоявшей на бугре вблизи колхозной конторы, сделали Вере приятное – «Кован» и я толкнули Бомбу прямо в объятия Веры. Пара не ахти какая: Вера Шостка на голову выше Миши Бомбы.

Возвращаемся к Ивану с Галей, поминутно оглядываясь, не догоняет ли нас Миша? Нет и нет, Вера его заарканила. Едва мы подошли к калитке Галиной хаты, как она прудко убежала к себе домой. Я набросился на Ивана Великого:

-- Бык ты!  Зачем Галю отпустил? Вот тут и будем сейчас стоять втроём Мишу ждать.

--  А куда вы его подевали?

--  То ты не догадываешься.

Втроём заходим во двор, забираемся на призьбу под окошко. Иван Великий  начинает вслух читать что-то из своего зошита. Окошко замёзло, Иванову писанину свет от лампы из хаты освещает плохо.

--  Галя, посвети! – просит Иван.

Уже и стёкла окошка растаяли, освещение Ивановых записок сносное, но Ивана это не устраивает, - в хату просится. Галя вначале ни в какую, но через какое-то время открывает.  В хате холодно, каганец едва светит. Мать Гали спряталась на печи, похоже и Коля (младший брат Гали) там же.

Мы уселись за столом, ведём пустые речи, я роюсь в школьных тетрадках Гали, нахожу интересную запись: «Горе о Тумане» Грибоедова. Спросил, читает ли она что-нибудь.

--  Нi.

Я нечестно завладел первой запиской Гали, которую она написала Ивану, когда последний попросил у ней фотографию.

«Знаiш шо, Iван, у мене тепер нема нiчого, то я тобi й не дам, хай у ту суботу, може що-небудь I дам. От I все.

Iван, не обижайся, шо так вийшло.

А ще шо тобi написать? Нечого, еге ж…     Пiдпис.»

Я показал записку Гале. Она, похоже, сразу узнала свой почерк и проворно пыталась вырвать её у меня. Но и я не ловил ворон.

Уже пришел замёрзший Миша. Его пустили в хату, дали время обогреться, но пора бы и честь знать. Ушли мы, наверное, в три, хотя Гале врали, что двенадцать. Провожавшую нас Галю мы вытащили за калитку. Мороз, а она раздетая. Мы коллективно стараемся её согреть, пока Галя не завопила:

-- Iван, рятуй!

Иван раскидал нас как котят. Похоже, он не на шутку рассердился, - было это его  предпоследнее свидание с Галей накануне трёхлетней разлуки. Служба в Армии – школа младших авиаспециалистов в Барнауле (первый год), переучивание механиков реактивной авиации на специалистов поршневых самолётов в Павлодаре (второй год) и, наконец, Венгрия в связи с известными событиями 1956 года.  Помню восторженные письма Ивана о садах Венгрии…

А в тот вечер мы, кореша, не дали влюблённым ни минуты остаться наедине!

У некоторых соседей уже свет зажгли, когда я подходил до дому. Проснулся в половине одиннадцатого, поснiдав. Пришел Иван Пичевский, пошли к нему, а позже к Коле Кулаку. То было 28 ноября 1954 года, воскресение. Иван приглашает на завтрашние проводины, на которые я так и не пошел.

4 декабря мы опять на Ерошовцi в том же почти составе, нет только Ивана Пичевского. Вера Шостка ведёт нас в хату к Гале. Сидим без света, нам того I треба. Галя уже в постели, к ней прилабунился Каван. Тётка Фрося (мать Гали) на печке, Вера, Миша и я на лавке не только гомiнку ведём – я отнял у Веры записку, адресованную Мише. Там в конце она нарисовала солнышко для Миши.

Когда вышли из хаты, мы с Кованом толкнули Мишу в объятия Веры, и они незамедлительно слились в одно целое.

У Ивана превосходное настроение после вечера, проведённого у Галиной постели. Он запевает на всю улицу, хотя единственный его слушатель я.

             Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная,

             Видно, хоч голки збирай…

             Вийди, коханая, працею зморена

             Хоч на хвилиночку в гай.

Десятки раз в школьные годы я слушал по радио эту песню в исполнении лучших митцiв Украины. Вопиющие недостатки школьной программы - учащиеся не знают авторов таких жемчужин поэзии как «Мой костёр»  (Я.Полонский), «Две гитары за стеной» (А. Григорьев), «Очи черные» (Е. Гребинка), наконец, «Выйды!» Михайло Старицкого. Никакой перевод, даже В. Казина, не передаёт красоты украинского оригинала

                Ти ж не лякайся, що нIженьки босi

                Змокнуть в холодну росу,

                Я  тебе, вiрная, та й до хатиночки

                Сам на руках вiднесу

7 декабря получил первое письмо от Ивана из Путивля. Везут призывников в телятнике, куда – не говорят. Вагон болтает так, что… далее нецензурные слова. Первая прочитала это  письмо моя бабушка. Через два с половиной года и меня таким же способом повезут к месту службы.

«Гале привет передавай» - пишет Иван. Передал 11 декабря. А поскольку привет был весомый, то передавали вдвоём с Мишей. Сначала смотрели кино «Свадьба с приданым», потом репетицию школьного хора, где и Галя пела, а за минуту до окончания концерта убежали на Ерошовку. Спрятались за Галиной хатой, ждём. Идут Вера с Галей, остановились у калитки, разговаривают.

Я вышел к девчатам, объявил, что имею поведать Гале некий секрет.

--  Кажи, - повелевает Галя.

--  Дак Вера ж тут…

Подходит сосед Володька-балбес, Вера решительно предлагает ему:

--  Ходiм до дому.

Разошлись. Вера и Балбес в одну сторону, я в другую. Прошел сотню метров и остановился, поджидая так и не показавшегося из огорода Мишки. Дождался, только домой мы не пошли, зная, что Галя ждёт. Предлагаю другу вернуться, но тот не в духе:

--  Подождёт.

Наконец, мы возвращаемся к калитке, где стояла Галя. Рассказал ей, что получил от Ивана письмо и по его просьбе передаю привет. Миша упорно молчит, мне сказать больше нечего, потому мы окончательно уходим по домам.

15 декабря. Клуб Старого Жадово. В кино не пошли, а рванули с Мишей на «Ленин». По пути к нам Кован присоединился. И не лень было переться в такую даль, чтобы  в  конторе колхоза им. Ленина потерять всю компанию макошинцев! Вернулся домой в десять часов вечера. Встретил двух наших холостых преподавателей – физрука и историка: парубкують хлопцi.

18 декабря  приехал из Новгород-Северского Иван Деденко. Авторучку мне подарил, долго я писал свои творения подарком друга. И быть может рассказ «Авторучка», никак по сюжету заголовку не соответствующий, так назван был – в честь подарка Ивана Кирилловича. Пройдёт чуть больше месяца, и в следующий приезд Иван подарит мне увесистый 1-й том Избранных произведений Генри Фильдинга. Я и сейчас с удовольствием читаю надпись на книге покойного профессора   Деденко И. К.: «Любимому другу Суммину В. П. от Диденко И. К. г. Н. Северск. 25. I. 55 г. Подпись.»    Исключительный почерк  и наши фамилии, в то время еще имевшие иное написание.

Фильдинга (подарок друга) я прочитал, если не ошибаюсь, уже после армии, где прочитал том второй его избранных произведений. Да уж, слишком тонкий юмор англичан, слишком тяжел  Фильдинг, Диккенс. То ли дело Шекспир, ну и шотландцы Вальтер Скотт и Роберт Бёрнс – это уже литература Франции, а не Англии.

Я отвлёкся от изложения сюжета стародавнего рассказа,  продолжу  его пересказ.  

С Иваном Кирилловичем мы пошли в клуб на Слободу. Шло кино «Непобедимые». Уселись едва ли не на последнем ряду. Ерошова занималась во вторую смену, к началу фильма она опоздала, но пришла, и, заметив нас, села рядом. Поздоровалась только с приезжим студентом Иваном.

Но тут припёрлись Лёня Пичевский («Первый медалист») и Вася Комар, мои одноклассники. Уселись между нами и Галей и окончательно испортили вечер. У Лёни вообще-то была подруга Параска, где было за что подержаться. Он не пытался за Ерошовой ухаживать, а вот Комар…

У нас учились два брата Овсянниковы из  Довжика, может, и Вася Комар был из Довжика, только, сдаётся мне, был он из Черного Рога. Что ли в Холмах тогда не было десятилетки? Ведь райцентр, имевший памятник своим «молодогвардейцам»  («Так начиналась жизнь» называлась  Молодая Гвардия в Холмах, комсомольская организация сопротивления во время оккупации 1941-1943 гг.)  Их уничтожили, как и краснодонцев. Так вот, райцентр Холмы что ли не имел десятилетки? Или Черный Рог это всё еще Семёновский район? В шестидесятые годы в Семёновке на автовокзале окликнула  меня  Мария Васильевна Ткаченко, то бишь, в девичестве Ткаченко, моя тётка, в сущности. Её мать, баба Настя, была родной сестрой моей бабушки. Не звал я теткой Галину Васильевну, жену Григория Августимовича, фельдшера, жадовской знаменитости, ни младших их сестёр Парани и Тани, тем более, с которым вместе кончали десятилетку. Просто «Хапалкины» (так по-уличному прозывались все Ткаченки) были для нас роднёй. Я был удивлён, когда в Семёновке Мария Васильевна окликнула меня, ведь много лет мы не виделись. Память на лица в учителей всё-таки исключительная. (Галина и Васильвна и Мария Васильевна, старшие сёстры Ткаченко были учительницами). Лесник Илья,  муж Марии, был нужным человеком, он часто гостил с супругой у нас в Заболотье, ночевал у нас в хате. Меня, малолетнего, на ночлег часто определяли в комнате с гостями. Это были не только Илья с Марией, но и знаменитый хирург Алешников с супругой, (мне запомнился их визит морожеными яблоками, которыми угостили приезжие), а уж местный «фершал» Гришка Августимович, чтобы усыпить меня, лежа со мной рядышком под рядном, экзаменовал  по истории. А между тем, я уже к тому  времени «Обрыв» прочитал, и мы оба оценили его выше «Обломова». Нет, никогда не был И. А Гончаров Обломовым! Хотя, прочитав «Фрегат «Палладу», разочаровался в любимом писателе. И не столько потому, что он при переходе на лошадях от Охотска до Якутска совсем развалился,  и  его  пришлось по тропе везти на специально сконструированных носилках между двух лошадей, по тропе идущих друг за дружкой. Гончаров мне не понравился за изречение про Сибирь: «цивилизованному человеку здесь делать нечего!» Ну да ладно, об  этом позже (или никогда).

Вася Комар был 1935 года рождения. Гуманным был всё-таки советский военкомат: хлопцу 20 лет, а ведь давали возможность закончить десятилетку. Сейчас из института в армию загребут, если не в состоянии откупиться.

Летом он ездил в Киев подрабатывать, часы наручные себе купил. Вот сидим мы в классе, к Васе обращаемся: а сколько там осталось до конца урока? В том, пожалуй, единственное от нас его отличие. Не красавец, «ликом тёмен», худой и ростом не ахти. Нос великоват для небольшого обличья. Но у него было физиологическое  преимущество перед нами.

В параллельном классе было всего шесть девчонок, и все красавицы, одна только Клава-машевка чего стоила! Она платок завязывала едва ли не с затылка начиная, - моду задавала, открывая волосы спереди, и ей следовали наши сельские девицы. Хлопцы так и вились за красавицей.

Не было в селе Машево восьмых-десятых классов, учиться в Семёновских средних школах для родителей дороже, а вот в Жадово, что в 6-ти километрах, выгоднее. В 10-м «А» кроме Клавы учился машевец со смешной фамилией Борщ. Однажды он мне дал почитать роман «Черная стрела».  Это был тот и не тот  Стивенсон, автор «Острова сокровищ», рангом на порядок ниже. Но я мужественно прочитал книгу.

Школьники близлежащих сёл снимали в Жадово жильё.  Отдельную комнату снимать могли позволить себе наши холостые учителя (М. Погуляйло, Л. Секретная, И. Т. Мурашко), а школьники снимали «угол» в хате родственников или знакомых. На Ерошовке, недалеко от хаты Гали Ерошовой, проживал и Комар.

Мы были с ним в дружеских отношениях. Он часто рассказывал о таких вещах, которые не каждому рассказывают. Однажды, как поведал мне Вася, он пытался снять трусы с Петроченко Людмилы, одноклассницы тех шести красавиц из 10-А класса. Милка отчаянно сопротивлялась, и у Васи ничего не получилось. Даже не потому, что девка была сильнее хлопца.

--  У ней там вместо резинки верёвка какая-то была, никак не мог я порвать её. Промучился вечер и ничего не получилось.

 Словом, опасен был Вася Комар для девичьей цнотливостi. А слухи о том, что он ухлёстывает за Галей Ерошовой, подтвердились в самые ближайшие дни.

После сеанса мы втроём  (Деденко И.К., Худобец М.Я. и я) подались в школу, танцы там еще не начинались, поэтому подались мы на Ерошовку. Хлопцев, по улице фланировавших, много. И, как мы понаблюдали, никто не проходит мимо светящихся окон Галиной хаты. Словно магнитом их притягивает. Улучив минутку, когда под окнами Галиной хаты никого не было, мы подходим. И тут выходит Галя. Идёт в школу на танцы. Мы составляем ей компанию.

Девчата добросовестно учат танцевальные па под руководством Секретной Лидии Акимовны, а наше «полпредство» разместилось в коридоре, откуда и учатся, наблюдая. Соромаются. Не пришло время, о чем жестоко пожалеют в более поздние времена.

К нам подсел И.С. Диденко, который и предложил после танцев идти бить Комара. Ни за что, ни про что. Авансом. Только не было Комара у хаты Гали. Она была дома, свет горел, но – никого. Худобец с Диденко И.С. проследовали к Шостке Вере, а мы с И. К. Деденко остались возле хаты Гали. Стоим в засаде. И не подвело чутьё.  По улице к хате подходит Комар, а из хаты Галя выходит. У калитки они беседовали громко, мы их слышали, но когда вошли во двор, то говор  стал тихим, мы из засады ничего не слышали.

Шумно возвращаются от Веры Миша Худобец и Иван Степанович Диденко. Комар присел на корточки во дворе у калитки, а Галя вообще убежала, сказав на прощанье:  «Подожду в сенцах». Наши хлопцы решили, что возле хаты и во дворе никого нет, и решили ретироваться домой. Недальновидно позвали:

-- Иван, пошли домой!

Иван Кириллович вышел из засады и домой пошел с друзьями. Я остался, а Комар решил обследовать двор и окресности. Обнаружил меня. Зайшовся реготом, обнаружив меня. Мабудь, на нервной почве. Спрашивает меня:

-- Ты тут чего делаешь?

-- А ты чего?

Беседуем мы таким образом с Насекомым, а в окно, наблюдая за нами, Галя кулаком грозит. Я ей знаками показываю – «Выйди!»  Смеется, не выходит. Она, похоже, чувствует то же, что и Комар минуту назад.

Прибежал запыхавшийся И.К. Диденко, рассказал, как завалил сельского авторитета Городського его двоюродный брат И.С. Диденко: подножку подставил, и тот рухнул на бегу. Ура! Наша взяла.

Далее в рассказе следует философское отступление «Про життя думки», изложенное в «Красном дневнике». Опустим это.

Перед Новым годом я оформляю школьную газету в кабинете, что  как раз напротив  класса, в котором Галя учится.   В перерву  она заглянула туда, но я демонстративно отвернулся от Гали. 29 декабря 1954 года, ей только 15 лет и три месяца. А ведь полгода назад она с Пичевским познакомилась, а может, и до Ивана с хлопчиками стояла у калитки?  Ну, Галя, ну  ЕГА!

5 января 1955 года. Каникулы. Я, Миша Худобец и будущий медик Диденко проходим мимо хаты Гали и прямуем до Веры. Окна хаты не светятся, опять возвращаемся к хате Ерошовой. Миша под окном, что-то долго с Галей общается, а мы с Иваном торопим его: в хату просись.  Спрашивает Галя подозрительно: «А хто там за кулисами?». Наконец нам открыли. Галя подаёт мне веник, а я поймал её руку, - какая она теплая!  А у меня – навпаки.

В хате, отгородив печь и кровать, образуя занавес на верьевке, сохнет после стирки белье да рушныки.  За занавесом пряталась Вера. Она притворно ругает нас – загордились, в хату не заходят! Далее Вера села за стол к лампе и начала писать длинную петицию азбукой Морзе. На следующий день мы расшифровали её послание. «Вы почему такие дикие? Какая у вас политика?» Мы открытым текстом с бахвальством ответили запиской «Наша политика – «Буря и натиск!» Но это было потом, а в тот вечер хозяйка хаты (мать Гали) по просьбе Веры пошла на долгих два часа проводить Веру. Миша с Иваном завались поспать за занавесом, а мы с Галей остались душевно беседовать за столом у прикрученного огонька лампы. Согласно анонсированной вначале рассказа темы («з любовью не жартують»), рассказ «Вас до бiса» заканчивается драматически…

…По малознакомой, сугробами переметённой улице в мыслях о высоком шел наш герой Костя. Ему навстречу надвигалась песня в парубковом сельском исполнении

                            Ой, дайте воды

                                                            Та й напитися,

                                                            Або милку сюды

                                                            Подивитися.

  Встретившаяся  высокая фигура ослепила  глаза Кости мощным лучом Dai-mon’a c расстояния в 2 метра. Костя не останавливаясь, пошел на луч и, миновав длинного, продолжил путь своим курсом. Длинный, повернув на 360 градусов, последовал за Костей, освещая его сзади. Потом стал командовать как на плацу: «Раз, два, три!», каждый раз на счет «Три!» сопровождая выспетком  в задницу. Косте надоело маршировать таким образом и под одну из команд «Три!» он быстро обернулся и поймал длинного за ногу. Фонарь погас. Неудачно провёл Костя приём, - длинный на ногах устоял, даже провёл свой приём – хотел «одеть на калган», но промахнулся, удара головой в лицо противника не получилось. С него слетела шапка. «Ага, я ж тебя знаю!» - осенило Костю. Между тем, длинный повторил свой приём, и Костя не увернулся, хотя и держал руки нападавшего.  И у Кости шапка упала в снег. Удар пришелся в подбородок, разбил губы, и во рту стало солоно от крови.

--  Это тебе на первый раз! – победоносно провозгласил длинный.

--  Второй будет за мной! – пообещал Костя.

Противники одели шапки и каждый пошел своей дорогой.

--  Надо было Daimon выхватить и в сугроб забросить, – запоздало подумал Костя, - но мы еще встретимся.

Конец повествования. В приписке даты описываемых событий и появления самого творения в свет: 29 листопада 1954, понедiлок – 25 сiчня 1955, 20.05, вiвторок.

Боже, как бы покороче изложить сюжет следующего «рассказа» на ту же тему походов на Ерошовку, теми же героями, только укрывшимися под другими псевдонимами?  Итак, сюжет рассказа «Авторучка».

Вася Коротенький (Диденко И.К.) играет в шахматы Лёню Хомутова (Худобец М.), я (Николай Гравий) наблюдаю. Иван побеждает. Тут же коллегиально родили шахматную задачу: убрали лишние фигуры, кое-что подкорректировали и вот она несложная задачка – мат в два хода. Миша (Хомутов) тут же записал расположение фигур, добавив:

--  Завтра же отошлю в газету.

Друзья быстро собрались в очередной поход на Слободу.

Было начало февраля, но погода установилась весенняя: подул с юга тёплый ветер, почернел снег, отяжелев, осел, на дороге появились грязные лужи. До весны календарной было еще далеко, но она мимолётом заглянула к нам, и учащенно забилось сердце, кровь заиграла, а телом овладела истома. Пьяняще упоительный запах исходил от набухших почек на ветвях деревьев, в воздухе животворные запахи талой воды. Небо в тучах, солнца нет, а снег таял. Весна!

Друзья шествуют по расквашенным сельским улицам в школу на танцы. Под грязью и водой скольский лёд. Мы стараемся избежать падений, - походка комичная: где балансируем, где скользим. Представляли передвижение в шторм на палубе корабля. У школы встречаем стайку девятиклассников, у которых закончились занятия (вторая смена). Среди них любовь будущего медика И. Диденко Мария Глухенькая, поименованная в рассказе Анной. Сам Иван её Венерой называет. Сдал Иван зимнюю сессию в Новгород-Северском, на каникулы прибыл к матери да с Венерой провести время, а мы, злые разлучники, тащим его на урок танцев в школу. Погрустнел Иван, замолчал.

В хвосте стайки школьников, раскачиваясь, как корабль пустыни, шествовал Коля Кулак (в рассказе Иван Зорькин, а между нами просто Куля).

--  Куда это вы?

--  В обход.

--  А саме? – допытывается Коля, но ему никто не ответил, предложили:

--  Ворочайся, всё равно сегодня суббота.

--  А книжки куда?

--  Не вопрос, - в карман.

Вначале пошли на Воробьевку. На этой улице недалеко от школы жила моя одноклассница  О. Б. Лысенко. Свет в её хате не горел, улица безлюдная.

--  Идём на Василенковку, может, Юру Федькова встретим.

Еще более погрустнел медик Иван. Он все-таки хотел оторваться от компании, бежать на Ветреновку, встретиться со своей Венерой, которая, поужинав, мала буты выйты на вулыцю.

Чтобы хлопцы не скучали, я предлагаю Куле рассказать, как Иван Пичевский водил его на «Молотарь» (колхоз), обучая девчат провожать. Коле присуща была самоирония, потому рассказ его был интересным.

--  Иван познакомился с Галей, которая жила чуть ли не под Машево. Одному ходить туда можно только по приговору суда, вот он и повел меня туда за компанию. Первый раз оставил меня наедине с подругой и соседкой Гали Олей. Сижу я с этой Олей на брёвнах возле её хаты, не знаю о чем с ней говорить, а Иван  долго-долго не появляется. Хотел было один уйти домой. Как я ругал его по дороге! А он только смеется, да поучает: и не надо много говорить, - руки сначала её погрей своими руками, потом обними, да саму согрей, а дальше и само собой пойдёт… Ну а я к следующему свиданию заранее несколько тем для разговора придумал. Хоть и не нравилась мне Ольга, но приятно с ней было проводить вечера, она тоже, как и я училась науке любить. Только вот вскоре Иван застукал Галю с Колей Аксёненко, ну дал ему по уху и к Гале перестал ходить. А через полгода Галя и вообще замуж вышла.

Подошли к хате Юры Федькова. Окна ярко освещены, но зашторены - ничего не видно. Мы потоптались у ворот, и повернули назад.

По сельским знакомым и незнакомым улицам без единого огонька, зато со множеством луж и колдобин мы бесцельно ходим, общаемся пошлыми речами, не жалеем потерянного времени и сапог, потому что весной в феврале пахнуло.

Коля Кулак уже не живописует о своих свиданиях, но не без удовольствия вспоминает всегда глубокие, по его мнению, увлечения  и свидания с разными девчонками. Галя Вишневская, Оля Полторацкая («Киска»), Галя Палагенько, Паша Кибеко, - лишь неполный список девчат влюбчивого хлопца за последний год, которым он дарил свои симпатии.

Безмолвный и отрешенный механически шагает Иван Диденко, - он угнетён несостоявшимся свиданием со своей Венерой. Я тоже стал рассеянный: забыл письмо сбросить в почтовый ящик. Ну, это потому, что мы не шли мимо почты. Ребята пошли на Ерошовку,  а я побежал к почте, затем догнал их уже возле хаты Гали Ерошовой. Не зашли в клуб колхоза им. Ленина, именуемый в народе «курятником» и школой колхозных бл…, идём на улицу, где живут мои одноклассницы обе Гали, обе Колесниковы и моя симпатия Тёша (Татьяна) Чухмара, тоже одноклассница, а  еще одноклассник Толя Игнатенко, будущий парторг, затем председатель крупнейшего в селе колхоза «Красный Партизан». Субботний вечер и теплая погода выгнали молодёжь и школьников на улицу. Вроде и  немногих прохожих встретили мы, пройдя  по селу уже несколько километров, но вот песни звучат спереди

                           Ой, да довела ж любовь до горя!…                                        

    Сзади:                          

                            Не хотят они домой,

                            Ноги молодые…

 Пьяный голос со стороны улицы Собачья Драча выдал вульгарную частушку, а неплохой дуэт баритона и тенора возле «курятника» выводили:

                            Буду здесь всю ночь без сна я

                            Ждать с тобой свидания.

Песни на улицах я еще слышал в Сучане в пятидесятые годы, а последний раз в Ессентуках в конце семидесятых. Наверное, и в селах уже не поют, - даже безголосые на сцену рвутся да при этом не бесплатно.

Муки творчества испытывала Колесничиха – сочинение писала. Под её окном исторически отхохмил Коля Кулак, назвавшись Моисеем и предложил для неё сочинение написать, поскольку в школе только на отлично сочиняет…

Тани Чухмары дома не было, поговорили со словоохотливым её отцом. Никто в хату не пригласил, и мы вернулись на Ерошовку. Недалеко от Гали Ерошовой жила её подруга далеко не симпатичная Марина Бондаренко. Горит свет в хате, мы и прёмся к окну. 

Как-то я пытался догнать девушку, спешащую в клуб. Что уж она подумала обо мне, преследует насильник? Вблизи лицо её увидишь, сам убегать, как от чумы, убегать будешь. А тогда она орала на всю улицу:

--  Вот я сейчас в сельсовет забегу! – благо мы мимо с/совета проходили, - будешь знать!

То было первое знакомство с Мариной Бондаренко. И вот мы, четверо оболтусов, явились под окна её хаты. В хате только её мать, но она охотно беседует с нами.

--  Тётка, хай Марина выйде.

--  А хай ты выгный! От бэда! Мы ж её сватать пришлы. От и пляшка е.

 

--  Так она в кино пошла.

И я явил перед изумлёнными хлопцами бутылку самогонки в бутылке из-под вина. Тетка тоже узрела наш гостинец, потому и беседу продолжила:

--  Вообще её не Мариной, а Марийкой зовут.

Наше «сватовство» было грубо оборвано вторжением семейной пары, - недавно выскочившая замуж старшая сестра Марины пришла к матери в гости со своим мужем, одноглазым гигантом, чисто циклопом. По улице как раз проходила молодёжь из кино, Марина среди них. Обделали нашу компанию по полной программе! Отмываться и устаканиваться мы пошли в хату Гали Ерошовой.

То было в начале лета 1954 года. Шли экзамены на аттестат зрелости первого выпуска учеников Жадовской средней школы. Иван Пичевский и Петро Диденко пришли в школу узнать свои экзаменационные оценки по математике. Оба они не были отличниками, но за оценки не переживали, - в своих знаниях были уверенными. А как стемнело, пошли на призывные песни девчат, что звучали с гулянки собравшихся девчат в районе ёлки. Эта большущая ель была одна в селе, её звали с большой буквы – Ёлка.

Уселись Иван с Петром по обе стороны от Гали Ерошовой и весь вечер шепчут ей комплименты – один кавалер в левое ухо,  другой в правое. Провожать, однако, друзья пошли разных девушек: Иван Ерошову, а Петя Проню Шевкопляс. То была не первая и не последняя встреча этих пар.  

Вообще-то в рассказе нет о Петре Степановиче Диденко всего нижеизложеного, но эта вставка будет не лишней в воспоминаниях о моих односельчанах. Этот парень обладал уникальной памятью, удивительными способностями. Старший брат уже фигурировавшего в предыдущем рассказе Ивана Степановича и двоюродный Ивана Кирилловича Петро Диденко был исключительно талантлив, как все в их роду  (об этом не единожды говорил мой дедушка). Из-за оккупации в школу он пошел поздно. Не так как Ломоносов, но аж на четыре года он был меня старше.

В 1954 году Иван Пичевский и Петро Диденко сдают вступительные экзамене в Киевский автодорожный институт. Галя Ерошова в техникум сдавала после седьмого класса. Иван и Галя не сдали, зато Петро поступил. Приезжая на каникулы, встречался с Проней Шевкопляс, не забывал сельскую подругу, только до женитьбы дело не дошло. Я тоже пытался поступить в КАДИ, близко сошелся в то лето со второкурсником П. С. Диденко, а когда институт для меня накрылся, мы еще долго переписывались с Петей, даже когда он стал уже инженером. Его письма  это размышления зрелого человека, а мои – детские фантазии юного романтика да притом куча грамматических ошибок на каждой странице. Не знаю, почему переписывался со мной Петя Диденко.

Иван Пичевский встретил Галю месяца за два до того достопамятного сидения на скамейке, когда они с Петром с двух сторон в оба уха Гали говорили горячие речи. Просто на улице встретил налеко от Ёлки красивую дивчину. В школе при встрече рассмотрел её внимательно, понравилась. Записочку незаметно в карман ей сунул, которую она обнаружила лишь через несколько дней.  Галечка-Джульетта была на полтора года старше шекспировской героини, может по - житейски мудрее – не сказывала возлюбленному  своего отчества, хаты своей, где жила, не показывала. Но то было до поры до времени. 

Ивана в армию призвали, ждать его Галя не обещала, но отвечать на письма согласилась.

Издеваются дома надо мной: наоставлял Иван по всему селу девок, а другу поручил контроль за ними, приходится каждый вечер ходить как на работу.

После позорного изгнания из-под окна Марины Бондаренко молодоженами нашей банды, мы пошли к хате Гали Ерошовой. Слава Всевышнему, тут нас долго не морозили, пустили в хату. Даже убогий свет каганца не скрывает бедности жилища. Стойкий погребной запах из подполья, - похоже, там хранится картофель. Почти следом за нами заходит Вера. Разговор оживился. Хлопцы переглянулись и выставили на стол пляшку самогонки.

--  Угощайтесь, девчата!

Галя нарезала соленых огурцов, кружку вместо стакана поставила. Первую налитую порцию пить все скромно отказались. Подали хозяйке, тётке Фросе на печку. Она выпила, но так и не присоединилась к компании  молодёжи. Хлопцы под благовидными предлогами пить отказались, Вера с Галей проиговорили три четверти поллитровой бутылки.

Галя хутко убрала всё со стола и на чистой столешнице Вера раскинула карты, начались гадания. Миша кисло и тупо смотрел на замусоленные карты, а вот Галя наоборот, - с мистическим ужасом. Но ни дальней дороги, ни казённого дома Вера никому не нагадала. Потом начали играть в дурака.

Предутренними улицами мы возвращались домой. За ночь не похолодало, даже наоборот, - скучный туман съедал снег, лужи стали еще большими.

-- Вот это загулялись! – констатировал медик Иван – Уже кто-то за водой к колодцу пошел.

Ребята остановились и притихли. Женщина неспеша налила два ведра из уличного колодца и понесла их домой. Мы двинулись дальше, ускорив шаги, и всё больше прилагая усилия, чтобы нас никто не опознал.

Далее в повествовании ни к селу, ни к городу воткнуто письмо (в оригинале!) Коли Кулака к некоей Цыбулевской Надежде (Черновцы, ул. Щорса, 20, кв. 7). Само письмо, далеко не ипистолярный шедевр, сочинил Иван Пичевский, Коля его переписал и отослал, чтобы начать переписку с незнакомой дивчиной.

Концовка рассказа привязана к заголовку: засыпающий Зорькин, он же Коля Кулак ловит в воздухе проплывающую призрачную авторучку.

Дата сочинения «произведения» 19. IV. 1955 года, хотя за один день я вряд ли мог исписать две ученические тетради! И приписка от 28.IV. 55: «Было ли это 5 февраля, гуляли мы до полшестого утра, - это не имеет значения. Я учусь врать в художественной форме». Подпись: К. Погодин.

Юра Федьков прочитал мою писанину. Он в пух и прах раздраконил моё творение. Матом. Не буду дословно приводить его отзыв. Приведу выдержки.

«Не очень. У тебя есть манера письма, а стиля нет. Ты лучше подражай какому-нибудь писателю. Ты как-будто боишься писать щиро, думаешь, что кто-то прочитает, и высмеет. Прочитают те, о которых здесь написано, восхищаться будут, потому как о них написано. А нужно – интересно!

Пиши лучше страшно интимный дневник, чтобы тебе при одной мысли о том, что кто-то его прочитает, бросало в дрожь. Или ты так не можешь?

Правильно сделал, что написал: «Учусь врать в художественной форме». Врать, да еще в художественной форме, конечно, ты не умеешь.

Герои твои ходят теперь, детально вспоминают о походах прежних. Не разберёшь: идут они сейчас или впоминают о хождениях былых.

Или я слишком постарел, или ты омолодился душой (читай – впал в детство!), но мне твои писания кажутся зелёными, как… Ты постареешь, и будешь писать сносно. Пиши строго документально, тогда ты с удовольствием прочтёшь это попозже».

«Был день весеннего равноденствия. Едва солнце скрылось за горизонтом, я вышел из хаты и сел на лавочку под окном. Морозило к ночи. «Вот тебе и весна!» - подумал я.» Так начинается «Дневник каникул» (23 марта – 3 апреля 1955 года), в котором изложены в основном походы по ночным улицам села и дневные прогулки вдоль речки, вешними водами переполненной.

Вечерами после кино я чаще бегу к Гале один. Диковатый или трусоватый, я всё больше выстаиваю у ней около хаты или под окном. Вот и 23-го я издали наблюдаю, как брат Гали рубит во дворе дрова. Галя с Верой в хате читают песенник.  Их голоса хорошо слышны через одинарное стекло окошка.

--  Коля, хватит уже! – командует Галя, и тот охотно выполняет команду.

Недавно солдат Иван Пичевский прислал мне два Галиных письма, адресованых ему. Я прихватил их с собой, решив показать их автору.

Прикрыв ставню, просунул в щель письмо. Через стекло девчата читают, у Гали на лице выражение испуга.

--  Почерк твой, Галя! – констатирует Вера.

                                   Привет из Жадова.

Здравствуй многоуважаемый друг Ваня! С приветом к тебе твоя подруга Галя. Во-первых…

Так и не осознав своей глупости, я ухожу домой. Где-то прокрычал филин. Я суеверно взмолился: «Дай, боже, врагу нашему!»

24  марта помогал Ивану мастерить стол. От рубанка горели ладони, ныли руки. Умудрился однако же прочитать «Мои университеты». Выписал изречение: « втома стримуе настирливi вимоги iнстинкту статi.»

25 марта 11 часов читал «Молодость»  С. Леонова.

26 марта. Разобрал новый стол и собрал, посадив всё на столярный клей.

Прицепились дурацкие стихи, написанные в прошлом году. Может когда-нибудь поправлю эту самодеятельность, пока же сохраню черновик для придания божеского вида творению.

                             

                         Смотрел бы ты, Костя, в окошко,

                         Пейзажи родные писал,

                         Проходят ребята с гармошкой,

                         Пошел бы и ты поплясал.

 

                         «Отстань!» - одно слово сказал ты,

                          И понял я: шутки долой!

                          Я вышел из хаты. Два залпа

                          Бабахнули следом за мной.

 

                          Я бросился в хату, но поздно, -

                          Лежал на полу он, друзья,

                          И зубы, оскаливши грозно,

                          Он мёртвый смотрел на меня.

 

В этот вечер я проследовал за Лазаревым Иваном. Он как раз и привёл меня к хате Гали Ерошовой. Его запустили в хату тотчас же. Ну а я занял пост под окном. За столом Ивана обучают какой-то карточной игре Вера, Галя, Марина и малолетний Коля.

Галя выскочила во двор, а я не успел спрятаться. И она сразу заводит разговор о том письме, что я показывал  через окно. Я категорически отрицаю, говорю, что это кто-то перехватил на почте.

--  Тогда это Юра Беспалов.

 

--  Уже договорилась з кимось.- Комментировали девчата в хате. Мне отлично было слышны разговоры в хате.

--  Ну а як же. – Равнодушно отвечала Галя.

Вскоре все девчата ушли, последними уходили Иван Лазарев с Верой. Их проводила Галя, а я стоял всё это время в сенцах рядом с козой. Галя вернулась, я поймал её в темноте за руку. Не испугалась, знала, что я жду её здесь.

Поведала, как вчера Лазарев с Верой обжимались у них в хате. Ну, Вера! Уже Лёня Белый (Швед), может, действительно влюблённый в Веру, грозится Ивану Фёдоровичу ноги переломать, но только девица во всю крутит любовь с очередным поклонником.

Галя опять в платьице, холодно ей, я предлагаю ей свою телогрейку, у меня ведь две сорочки вязаных. Отказалась. А сама трясётся в ситцевом платьице. И между тем, припадает ко мне на грудь, я  окутываю её своей телогрейкой, которая так и не сходится за её спиной, но мы греемся как пчелы в улье.

--  Ты Ивана любишь?

--  А тебе это треба?

--  Иван писал мне: спроси Галю, хочет ли она иметь со мной серьёзные отношения. Что ему написать?

--  Тебе брехать  не буду.

В это время Вера в окно стучит: Их с Иваном Лазаревым кто-то с фонариком преследует. Спасите, помогите.  Мать Гали грозно:

--  Вера, иди домой и больше не возвращайся!

Крыша в сенцах протекала, таявший снег капал на наши головы. Галя сложила руки у себя на груди, которые больно упирались в меня, едва я пытался прижать её к себе. Не мытьём, так катаньем выжал я из неё признание в любви к моему другу Ивану.

--  И ждать его будешь, пока он служит?

--  Угу…

Я и рад был за Ивана, и чувствовал себя крайне неловко, держа в объятиях возможно будущую жену моего лучшего друга. Вслух я лишь похвалил её:

--  Молодец, Галя, ты должна только ему принадлежать!

Чувствовалось, что время очень позднее, мы прекратили свои небогатые содержанием речи. Но едва я вышел за порог сеней, как был освещен мощным лучом фонарика. Я пошел на свет, а у калитки почему-то тихо сказал владельцу фонарика:

--  Дай дорогу! – Незнакомец не шелохнулся. Я не видел его лица, но определил, что он много выше меня. Дёрнул его за рукав, он ни с места. И вдруг так же тихо спросил:

--  Дорогу тебе? – и молча, отступил на шаг в сторону. Я прошел свободно и, как ни в чем не бывало, пошел по улице, не оглядываясь. Шел мелкий дождь.

На пожарной каланче пробило три часа.

27 марта, воскресенье. Проснулся в 9. Позавтракал и, нагрузившись четырьмя пирогами со сладкой начинкой, пошел вдоль ровчака в Кутне, мимо Митрофановой криницы на Сухомлин. Моими спутниками были соседские пацаны П. Т. Диденко и В. Ф. Стриженов. Видели пролетащих гусей и поющих жаворонков. В одном месте на льдине видели множество мелких червей. Что это за личинки, откуда они взялись, может корм для идущей на нерест против течения рыбы? В природе ведь всё разумно устроено.

Первые Пески темнозеные, небо над ними хмурое, солца и тепла нет, но вода затопила всё и вся. Переезда непроходимая, виры неузнаваемые, и, между тем, всё здесь до боли знакомое: через пару месяцев мы придём купаться в эти места. А потом… Что будет потом? Летом, осенью этого года, какие перемены готовит мне судьба?

28 марта. Читал. Работал. Гулять не ходил.

29 марта, вторник. Немного читал. Вечером ходил в кино «Наши чемпионы». Сценарий В. Василевской, мызыка Сандлера, тексты песен Е. Долматовского. К сожалению, кинодокументалистика.

30 марта. Наш Иван делал кое-какую мебель для односельчан. Вот и буфет для Коваля из Берега был готов. Меня послали сообщить об этом заказчику.

В последнее время дома меня донимают насмешками, что мол Иван наоставлял в селе подруг, а мне догляд за ними поручил. Похоже, наша невестка Ольга, работая в буфете на Слободе, приносила домой всякие слухи. Вначале эти насмешки бесили меня, а потом я привык, трезво рассудив, что они просто завидуют мне, скорбя о своей навеки ушедшей молодости.

В этот вечер я взял себе в спутники Колю Кулака, который был рад своим успехам в чтении: только что прочитал «Александра Матросова», «Красное и черное» и начал читать «Жизнь Клима Самгина».

Коля ждал меня на улице, пока я ходил к Ковалям. Слоотливый хозяин долго задерживал, задавая вопросы совсем не связанные с кухонным буфетом. Это был подвижный старик с богатой жестикуляцией и мимикой. В селе старики были в большинстве своём медлительные да рассудительные. А этот не такой.

Слева показалась хата учительницы Катерины Павловны на высоком кирпичном фундаменте, и Коля по случаю начал рассказывать последние сплетни о её молодом любовнике, моём однокласснике Качура Иване. Последний доучился со мной лишь до седьмого класса, но уже и в том юном возврасте успел снюхаться с Катериной. В селе такие отношения недолго бывают тайными. Иван бросил школу и надумал жениться, но уперся его отец. Аргументы сына не действовали на батьку. Помощница в семье, гроши заробляе, да и не старая она вовсе, наоборот, моложавее кое-каких девок… «Матка вона для тебе, а не жiнка!» - упёрся на своём старый Качура. Откуда было знать старому, что бабушка Алла Пугачева будет брать в мужья не только сыновей, но и внуков.

Едва мы подошли к хате Гали Ерошовой, с другой стороны Иван Лазарев подплывает, а спустя несколько минут еще четыре особы разного пола. Вера открыла им двери, зашли все, кроме нас с Кулаком. Вообще-то я тоже хотел зайти в хату, показать солдатскую фотографию Ивана Гале, которую я получил накануне, заодно и погрелся бы. Только ж мы не такие! Отвалили мы с Колей через Филоновку и Голаёвку на Макашин. У Пекельник Ульяны гуляли макошинские девчата, но и здесь в хату мы не пошли. Сделали обход дозором в полсела и остались довольными.

31 марта, четверг. Ночью настоящие морозы, да и днём далеко не весна. Не поют жаворонки.

4 часа читал «Молодость»  С. Леонова, закончил книгу, и 7 часов «Цусиму» Новикова-Прибоя. Только сдаётся мне, от одного чтения мало толку. Однажды В. Я. Брюсов у Горького мог бы тот прожить 20 лет одними книгами. «Нет, конечно», - ответил Алексей Максимович.  «Я тоже не мог бы, да вот прожил, к сожалению». А ведь нужно просто жить той жизнью, что судьба послала.

Как-то мы у Пичевского читали статью В. Я. Брюсова  (1873 - 1924) о творчестве Тютчева, - не для наших умов! Слова все понятные, а прочитаешь предложение – ничего не понятно! Это было в 1953 году, наше первое знакомство с рафинированной работой человеческого мышления. А может и не нужны такие изыски?  Прочитал статью «О работе писателя» Ильи Эренбурга. Это удивительно: знать биографии не только отечественных писателей, но и Бальзака, Гюго, Флобера, Золя,  Диккенса! Вот кому я простил бы двадцатилетнюю жизнь в книжном переплёте! И задним числом - спасибо большое Эренбургу за открытие для русского читателя Франсуа  Вийона (1431? – после 1464), родоначальника всех поэтов-хулиганов и талантливейшего автора! Одно жизнеописание поэта в изложении Эренбурга чего стоит!  И. надеюсь, перевод его стихов близок к оригиналу.

Через десять лет Эренбург напишет повесть «Оттепель», этим словом долгие годы будут называть эпоху правления Хрущева. Только под конец жизни я прочитал полностью текст слов Эренбурга: «Наступила “оттепель”,  и снова мы, как бараны, ринулись на зелёную травку, которая оказалась вонючей топью».

Удивительно, лауреат Сталинской и Ленинской премий, общественный деятель очень высокого ранга, познакомил нас с Ф. Вийоном, когда в стране не издавался наш хулиган С. Есенин.

 Один греческий философ говорил: «Человек до сорока лет представляет собой текст, а после сорока – комментарий к этому тексту». Нужно успеть создать объемный текст, чтобы резюме было не двухсловным: «Я прожил».

Еще в тот день я читал комедию Генри Фильдинга  «Опера Граб-стрита, или у жены под башмаком», откуда сделал многочисленные выписки.

Еще переписал письмо-донос моего дедушки моей мамаше, пребывавшей в очередной вербовке в Херсоне. Переписал дословно, чтобы осталась в истории степень его грамотности.

«Писмо от Папаши М К  я хачу сапчит ми живи идорови того вам жалаю б навате асобеха нету все Пастаму А валинти начинае е блуваце ходе гулят нслабаду усалоне краю жава километра 7 сим я ругаю эта чтоб неход но онеслушае».

Вечером никуда не пошел, голова болела, лёг спать в полодиннадцатого.

2 апреля, суббота. Немного читал «Цусиму», вечером пришли Кулак и Худобец, просидели у нас до полуночи.

Нездоровиться.

3 апреля, воскресенье. Ходили с нашим Иваном ловить рыбу на водопад, только Ерош всех щук уже перебил востями, насобирали по лужам, оставшимся от большой воды, мелких рыбёшек для кошки. Вспомнил, как давно, лет пять тогда мне было, ходили мы с Иваном во Мхи ловить в копанках карасей. Ко мне присосалась громадная конская пиявка, - я орал на весь белый свет! Иван не спеша сорвал пук травы, которым и стёр рыжую пиявку с моей ноги. Осталась маленькая ранка. А я с той поры перестал бояться этих кровь сосущих.

Тринадцатую весну я встречаю в Жадово, семнадцатую в своей жизни. А что дальше готовит мне судьба?  «Будущее покрыто мраком, и я не хотел бы сегодня окунаться в него слишком глубоко», - говорил У. Черчилль. А я скажу:

Прошло много десятков лет, я еще не один раз побываю в Жадово, но встречать весну в дорогом селе так и не придётся, - то была последняя моя жадовская весна.

 

                                                           3.

 

Ничего не изменилось в созвездии Ориона. Только весной всходит он намного раньше, чем осенью.

Я где-то прочитал, что на рисунке в одном из храмов Индии есть изображение звёздного неба, как его видит наблюдатель,  находящийся в созвездии Ориона. Чушь! Звезды созвездия находятся ведь не в одной плоскости,  Бетельгейзе удалена от нас на 470 световых лет, а Ригель на 1300 световых лет.  С каждой звезды созвездия будет свой вид звёздного неба. Любопытно, почему при таких расстояниях  так медленно меняют свой рисунок сами созвездия?

 

Впереди выпускные экзамены. Зубрить не могу органически. С удовольствием пишу какие-то фантазии для мной же издаваемой «Литературной газеты» и «журнала»  «Турист». “Газета”,  “журнал”,  нигде не продаются, да и вообще в одном экземпляре издаваемые… Блажь. А я охотно убиваю на это всё время.

Конечно, волнуясь, но с минимальными нервными затратами, экзамены сдал. Запись в дневнике от 23 июня 1955 года: «Ну, вот я и окончил 10 классов». И чуть ниже: «Меня тянет к искусству, литература зовёт, а я вот поступаю в автомобильно-дорожный. Кажется, в институт я поступлю, только без стипендии.  Ужасает: самый нищий – студент. Зато если отмучусь, да выучусь»…

29-30 июня 1955 года был выпускной вечер, ночь, то есть. Выпивка с преподавателями на равных. Впрочем, мы и после седьмого класса спиртное пили. Не злоупотребляли, с педагогами, которые нас обидели, объяснений не было. Первый раз в жизни ел клубнику, которую Леонид Найдо вырастил на пришкольном огороде с помощью активных наших юннатов.  А вот о мордобое, которое мне учинил Лёня Швед после выпускного на Макошине в шестом часу утра в дневнике вообще ни слова.  Может причина в том, что подруга Ерошовой Вера не благоволила Лёне Шведу (Белому), а сама Галя показала отлуп самому Лёне Черному. Это лишь мои догадки.

Экзамены, заготовка торфа, да и ночи стали короткие, стало неразумно ходить на Ерошовку. Большими компаниями уже не ходили. Проскочишь иногда после кино, так и не факт, что Галю там увидишь, - спит уже.

Как не рационально я готовился к вступительным экзаменам! Арифметика и геометрия должна быть изначально исключена из экзамена по математике. К сочинению следовало выучить лишь несколько образов из всего богатства литературы нашей. Не грех бы заглянуть в учебники грамматики за 5-6 классы, но у меня и учебников этих давно нет.

Первого августа начало вступительных экзаменов, а вызов я получил 28 июля. По этому вызову вряд ли мне дали бы паспорт, 29-го еду со справкой из сельсовета, этакий листок из ученической тетради, где от руки написано, что я действительно проживаю в селе Жадово. Ну и круглая печатьсоответственно. Этот «документ» мне пришлось предъявить однажды милиционеру, задержавшего меня при попытке пешком перейти мост Патона.

В автобусе вместе с Лёней Пичевским полдороги до Чернигова едем стоя. Держись Киев, сельская голытьба едет покорять тебя! Выше я уже рассказывал об этой истории, не буду повторяться, вернусь-ка лучше к теме повествования.

Вернулся из Киева 15 августа, едва ли не в тот же день побежал к Гале, но не довелось встретиться. Год назад мы шли в Иваном Пичевским, а она нам навстречу. Как удар электрического тока поразил тогда меня её первый взгляд, и разряд, похоже, ударил обоих. Помню, моя одноклассница Гапоненко Татьяна влюбилась в меня, явно демонстрировала свою любовь, а мне это было крайне неприятно, я не знал как тактично «отшить» её. Совсем другой расклад был здесь: меня тянуло к Гале, хотелось видеть её каждый день, вот только долг перед другом останавливал. Она его возлюбленная, я не имею права ухаживать за ней. Вот потому и через год в разговорах наедине мы только друзья.

Между 17 и 19 августа 1955 года было у нас с Галей памятное свидание, говорила больше она, говорила и плакала. Я как мог утешал.

Может когда и был у них сад, сейчас всего несколько деревьев, мы сидим под маленькой копной травы между сливой и вишней. Шумят листвой огромные старые тополи, верхушка берёзы сгибается и вновь выпрямляется.

--  Може никому столько несправедливости не досталось как мне!  В первый класс мне не в чем было идти. Катерина Павловна купила  на платьишко и обутки, сказала: «Ходи в школу». Я у неё каждое лето то грядки полю, то картошку копаю. Завтра вот иду жито молотить. Хоть трохи у неё зарабатываю. А про то платье для первого класса как Тетьяна Федоровна узнала, отчитала Катерину Павловну: «Зрадныкам преступно допомогаты». «Дiти не виновнi»! - парировала Катерина Павловна.

Этот диалог дословно передала Екатерина Павловна матери Гали. Только не сказала, что молодая учительница была повержена старым идейным педагогом Т. Ф. Федьковой, матерью моего гуру Юры Федькова.

В четвертом классе Галя впервые сдавала экзамены. В комиссии сидела Тетьяна Федоровна, которая настояла на оценке «удовлетворительно» при ответе ученицы на отлично. Юра Стецков, у которого было рыльце в пушку по части невест-жен, тоже удосужился иметь своей ученицей Ерошову Галю. Ставил ей «двойку» за четыре ошибки в диктанте, хотя любимчикам выводил удовлетворительно за семь ошибок. «Музючку»  при случае поносили одноклассники и соседи, особенно жестокими были особы женского пола.

В восьмом классе нужно было платить за обучение по 150 рублей за полугодие. Все ученики заплатили, кроме Ерошовой. Директор сказал: «Пока ходи Ерошова, может, отменят плату за учебу». Похоже, слухи уже тогда были близки к осуществлению. Как-то на классном собрании сосед Лёшка предложил всем сброситься по три рубля, чтобы оплатить учебу Гали. Не согласилась Тихонова (это её братец бодал меня, приговаривая: «Это тебе на первый раз!»).

--  А шо, може неправда? Её батька у людей последних коров забирав, Да воны може на сто лет награбилы! Нечем заплатыть… Полицаи!

--  Нiчого менi не треба! – я вийшла з класу. А сусiдка каже матерi: «Хай не ходе в школу. Можна свинаркою йти на ферму». Уже I мати каже: «Шо ж, хай богатые учаться! Не ходи бiльш в школу».

 

Галя не может сдержать слёзы. Беру её руки в свои, и чувствую на её узеньких ладонях мозоль на мозоле. Две недели она работала на соседей, торф копала. Я на этой работе сломался через два дня. Ей, вроде бы, аж по 15 рублей за день платили.

Собравшись с духом, Галя начала рассказывать

--  Ночью пришли партизаны, мать не успела спрятаться и открыла по первому требованию. Старого деда убили сразу, а мать начали избивать шомполами, чтобы указала все, что где заховане. Показала все. Потом вытащили её во двор, чтоб показала остальные тайники. Показала. Все ушли в хату, мабудь, делить. Оставили одного партизана караулить жену полицая. Человек смиловался, и мать уползла в огород. Партизаны искали её, чтобы повесить на воротах. Не нашли. Вся перебитая, переломанная, черная от побоев, но живая мать осталась лежать в грядках. А мы, трое детей, спали и нечего не слышали: ни выстрелов, ни криков.  Нас не тронули.

Из-за слёз Галя не может рассказывать. Она уткнулась в мою грудь и мочит мою футболку, а я дрожу то ли от холода, то ли черт знает от чего. Ковш Большой Медведицы пополз вверх, поминутно в небе пролетают метеоры и болиды, - августовский звездопад. Я держу Галю в объятьях и глажу ее волосы.

--  Надо было избавиться от старой хаты, новая была уже совсем построена. Не успели, отобрал колхоз. Зерно сначала там хранили, а потом председатель Рыбка разобрал её, перевёз на новое место, да и сейчас в ней живёт. А мы вот в старой гнилушке ютимся. Батько Вали Попковой тоже в полиции служил, да вовремя к партизанам переметнулся. Их новую хату тоже колхоз отобрал, так они её выкупили. Ну а мы… Тебе не понять.

Глотая слёзы, замолчала надолго. Любые мои слова неуместны. 

--  Может еще живой батько, после войны от него посылка была. Только нам от этого мало радости, - лучше бы он погиб как все, честь была бы. Семен натерпелся, пять классов отучился, потом пастухом в Черном Роге три года батрачил, сейчас вот на шахты подался.

--  Терпи, Галя! – И больше мне нечего было сказать моей чернобровой богине. И был я счастлив, что эту исповедь со слезами она мне поведала.

Всякими неправдами получил я паспорт, не имея вызов на учебу в Киев, не зная зачислен ли в институт. Последняя встреча с Галей была наверное 26 августа, а уж если после двух ночи, то почитай 27-го. Тогда я ей сказал:

--  Я сейчас понял: случилось то, чего я так боялся – ты любишь меня. Так до следующей встречи!  Ты можешь забыть меня до следующей встречи, а вот Ивана не забывай. Помни его.

В ответ было молчание. И слёзы, которых я не видел, но чувствовал, уходя.

Был опять Киев, разочарование от того, что моя фамилия не фигурировала в списке зачисленных. (Не будь таким зелёным, я сходил бы в деканат, узнал что и как, - ведь официальный список зачисленных был очень куцый в сравнении с набором на первый курс). В экзаменационной комиссии спросил где мне искать свои документы. Часть мы уже отослали, часть еще не успели. А с какой стати? При проходном балле 19 они еще отбирали недостающее число будущих студентов с 18-ю баллами. Тут я сам разрубил гордиев узел – забрал свои документы.

Прошелся по знакомым кручам близ института. Еще дожди не смыли сотворённую мной надпись «ГАЛЯ», сохранилась и ножом вырезанная на клёне: «Я люблю тебя, Галя»!  Тут я часто зубрил учебники.

В Киеве на ближайшие дни нет билетов на московсое направление. Еду Чернигов, чтобы купить билет до станции Маралды. Получилось.

Только юношескому возрасту присущ отчаянный авантюризм. Дали мне дома 500 рублей, едва зная адрес матери, завербовавшейся два месяца назад в степи Казахстанские, я не уведомив её телеграммой, еду туда. 217 с полтиной заплатил за билет, на Казанском вокзале у меня украли остальные деньги, правда, в другом кармане осталось у меня 7 рублей, а в чемодане был горшочек топлёного масла, коим предусмотрительно бабушка меня обеспечила. Еду, сплю день и ночь на средней полке. Неразумные спутники смеются. А кушал ли я сегодня, никто не поинтересовался.

В Омске был недобор в автомобильно-дорожный институт, до 10 сентября туда еще абитуриентов зачисляли. Я вполне мог бы там оформиться, ведь был в нужном месте и в нужное время… Не судьба.

В Кулунде на перроне пропил последний рубль – купил кружку пива. А первый раз едущая в поезде «Магнитогорск – Новокузнецк» проводница, никак не могла определить, где же эта станция Маралды, на которой мне следует выходить. Почти наугад сошел. Угадал. Дуракам везет. И тем, кто играет впервые.

 

                                                     4.

 

Не было в небе над казахстанскими степьями Ориона. То есть, ни разу я не видел здесь этого созвездия. Теплые ночи закончились здесь, едва я успел приехать. Выйти вечером в степь за несколько сотен метров погрустить было для юного Вертера привычным, но далеко не романтично. Даже на луну мы не могли смотреть в одно и то же время: нас разделяло три часа поясного времени. Потом начались морозы, о которых я и не помышлял на Украине. Хорошо, что о советском недоросле позаботилось советское предприятие, именуемое Строительно-Монтажный поезд №140. Ватние штаны и телогрейку выдали, ботинки и валенки, брезентовую спецовку, которую кроме меня имел только мой учитель электросварщик Костя Сунелик.

Как снег на голову я свалился матери. Будь у неё деньги, купила бы билет в обратную сторону.

Жилье в двухосном вагоне, печка топится круглые сутки. Если своруем кокс  с проходящих составов, - благодать! Только вот колосники плавятся. Воду носим из колодца, наверное, глубиной 70 метров. Жуть!  Зимой вокруг ворота колодца образовался ледяной конус, своей вершиной превышающий устье колодца. Лёд скалывать некому, так и добываем питьевую воду, рискуя улететь в колодец. Вообще-то для нужд СМП-140 две скважины,  самотёком поступает на поверхность, +16 градусов. Мехцех блаженствует, баня на колёсах, тоже запитана от артезианских скважин. Раз в неделю в ней мужики моются, а на следующий день женщины. Банщик Сергей Иванович очень почитаем у нас.

Однажды песчаная буря случилась. Через окна вагончика, где мы жили, нанесло целые сугробы  песка. С работы мы добирались короткими перебежками от одного финского домика до другого. Щитовые домики, именуемые финскими, были быстро собираемыми, но нисколько не удерживающие тепло. Из этих деревянных щитов была собрана столовая, клуб, склады, контора нашего предриятия. Пыльная буря под наши вагоны нагнала сугробы перекатиполя, - брось спичку – сгорит эшелон.

Гале пишу часто, и не только ей. Вот только, приходя в отдел кадров, где мы как на почте получаем письма, слышу от Раички Лот заученную фразу: «А вам пишут»! Рая якобы эстонка, холостая, пышнотелая. Как она попала в коллектив сплошь Москвиных, Завьяловых, Орловых, Смирновых, Чесноковых, Ивановых, Симоновых и т. д., и т. п. Я пишу Гале, излагая подробно содержание романа «Роб Рой» Вальтера Скотта, и не жалуясь на бытовые неудобства.

А потом были встречи с Иваном Пичевским 25 декабря, потом 31 декабря 1955 года и 1-го января 1956 года в Павлодаре. Жадовцы встречаются в Казахвтане, - это чуду подобно. Иван в Барнауле окончил ШМАС в первый год воинской службы, где его готовили как механика реактивных самолётов, а в Павлодаре солдата стали переучивать на механика поршневых самолётов.

С солдатами срочной службы у меня никогда не было контактов, я не знал воинских знаний, не знал КПП, и уж просто судьба меня хранила, когда я отказался нелегально переночевать у них в казарме, столь любезно предложенной мне Иваном.

О том, как я тискал Галю у паркана, ничего не сказал Ивану. Тем более, что влюблён в его подругу по уши…

От магазина до магазина мы с Иваном передвигались по-быстрому, устраивались возле печки-голландки, говорили там, грея руки. Ничего сокровенного о себе и Гале я так и не рассказал. Сфотографировались у базарного фотографа. А новогоднюю ночь я провёл на железнодорожном вокзале Павлодара. Не замерзал, но очень завидовал бабаям в ватних халатах и массивных малахаях, спавших на соседних диванах.

Потом был Барабинск и предчувствие скорой встречи с Ерошовой.

Никогда я не был однолюбом. Влюблялся часто, едва увидев красивую девчонку. Иногда страсть проходила прежде, чем мне удавалось поговорить с предметом моей любви. Вот мы отмечаем день рождения Горшкова, или Жукова, или Коршунова… Наши дамы не только одногодки, но и Нина (22 года - совсем для нас старуха!), и даже бухгалтер Валентина, - баба-ягодка опять! Нет, мы ещё в армии не служили, мы даже в пяном виде не способны полюбить подруг, которые старше нас.

11 июля 1956 года я опять был в Жадово. Иван Кириллович пришел ко мне в тот же день и сообщил, что Коля Кулак накануне уехал в Туву. Стало быть, мы с ним не виделись очень много лет. И в тот же вечер встретился с Галей. Был в кино, задержался с Юрой Федьковым, только через полтора часа после кино я предстал перед Галей. Она была обижена, неразговорчива, но недолго: упала в мои объятия…

На следующий вечер я уже держал в объятиях Швед Варвару на Старом Жадово.

Записка от Гали:

«Н. Е. т. т., б. в. и. д. а л… т. в я б з. в.  т. т. б. х. ну ч. е  т. и и. с. п., к. т. и п. х. м. я и. т. не з. м и т. вс к п аб м»

Попробуй расшифруй это послание! Вряд ли и сама Галя смогла бы прочитать своё послание.

Колхоз имени Ленина села Ново-Спасское (тогда еще почему-то писали черпз дефис геграфические названия) запомнился библиотекой и беглым чтением двухтомника С. Есенина. Вроде бы 28 лет не печатался в СССР опальный поэт, стихи его предавались забвению. Вспомнили последнего поэта деревни.

Я начитался до самозабвения его стихов, многие выучил наизусть. Не подражая, но под впечатением поэзии Есенина я написал на украинском языке послание своей любимой. Вот оно, дословно:

 

           Те кохання, що рано пiзнала,

           Ти забула уже давно;

            Довго-довго мене ти кохала,

            Не згадаеш тепер вседно.

 

            Та в життi не завжди весна,

             Не звжди розквiтають рози,

             Прийде осiнь I прийде зима,

             I застукають лютi морози

 

             Ти забудеш весну золоту,

              Не згадаеш мене анi словом… 

              Пiд тополями будеш отут

              Про любов говорити другому.

 

              Я далеко вiд тебе пiду

              Не почуеш ти звiдти мiй голос,

              Але знай, що I там тебе жду,

              Хоч кохай та люби другого.

 

              Забувай же тепер мене,

              Щоб без болю колись згадала

              Як кохав вечорами тебе,

              Як кохати мене обiцяла.

 

              Я коханоi образ зберiг,

              Я пронiс через всi негоди

              I ось знову прийшов на порiг

              Пiсля довгих I важких дорiг,

              Через гори пройшовши I води.

 

              Ждав тебе на порозi, кохана,

              Та мене ти прогнала тодi,

              Я пiшов крiзь молочнi тумани,

              Що пливли по серпневiй водi.

 

              Може ще раз зустрiнусь з тобою…

              Чи то видержиш погляд мiй?..

              Скоро я потягнусь за другою

              I не буду нiколи твiй.

                                                                  20. VII. 1956.

 

Свежеиспеченые стихи я подарил Гале. Не развеселила её эта лирика, но, прочитав, он спросила лишь: «А в чем разница –  “любить” и  “кохать”?» Я и сам не видел разницы между украинским и русским значением одного и того же деяния, потому так и не смог объяснить Гале столь знакомого синонима. И не стал исправлять дефект.

Через шесть лет я встречусь с Галей и прочту эти стихи, аккуратно  переписанные её рукой в тетрадке, где она записывала тексты своих любимых песен.

Счастливые то были встречи в конце лета и начала осени  56 года! Я ходил к ней один, часто выжидал, когда она освободиться от свидания с очередным поклонником. Через дорогу наискосок в небольшом саду ложился прямо на землю, чаще на живот, чтобы на сырой земле не простудить лёгкие. Не спал, но дремал чутко. Уже Коля, её младший брат, пригнав череду, окончательно спать уклалывался спать, мать тоже засыпала… Наступало наше время, пусть недолгое послеполуночное – обнимались, но не целовались. Галя разрешала держать её за грудь. Для меня это было высшее блаженство. А поднимая её на руках, никогда не покушался держать за ноги чуть выше колен. Трусы – табу!

Мало того, мы стесняемся лунного освещения. Я никак не могу, закрыв глаза, представить образ Гали. Она может. Когда и где она меня рассмотрела?

Иван попрежнему стоит между нами. И нет желания у нас с Галей поменять ситуацию.

«Добежал от Гали домой за 18 минут. Ноги болят, зато съекономил 40 минут –  рекорд!».

Несколько слов, увековеченных в дневнике от 11. !Х. 1956: «Так как тебя – никого!»  И далее: «Всегда»!   Этих ответов я и ждал  и, чуть они были сказаны, - испугался. Это первая любовь! 

Чаще других мне мешает Коля Лобасок. Он не стесняется заходить к Ерошовым в хату, а мне часто приходилось во дворе ждать своей очереди. По рассказам Гали он часто плакал, оставаясь с ней наедине. Во как он её любил, во как умолял ответить взаимностью!

Кроме тех кавалеров, что ухлёстывают за Галей, ей еще и пишут многие. Она мне как-то жаловалась, что получила письмо от Петра Диденко, но ничего понять не может. Не удивительно, студент-третьекурсник уже философию сдал, почему бы не поупражняться со школьницей.

Начался учебный год, похолодало, мы часто сидим в её хате, решаем задачки по математике (не всегда успешно). Спит на печи её мать Ефросиния Степановна, на кровати Коля, младший брат Гали. А может и не спят? Мы прикручиваем фитиль лампы и говорим шепотом.

19 сентября у Гали день рождения. Я купил поллитра вина и полкило пряников. Сначала меня она укоряла, потом поломавшись, согласилась выпить. Стакана у нас не было, пили из горлышка, причем свою половину бутылки Галя пила первая и добросовестно выпила. Я, отведав препротивного плодового вина «Червоне мiцне», свою половину выпил не всю. 17 лет исполнилось ей в тот день. Мы сидели в саду под копной сена, было прохладно и грустно.

Иван уже выслал нам на дорогу две тысячи рублей, Ольге, нашей невестке, мне и моей матери предстояла далёкая поездка в Сучан. Вот только надо было дедушке и бабушке помочь выкопать картошку, сена накосить да Ольге паспорт получить. «И в дальний путь на долгие года»…

7 октября 1956 года встретились в последний раз. На бумаге я изложил это свидание ровно два года спустя на Камчатке в Усть-Тигиле.

Мы условились встретиться в клубе на первом сеансе, после чего уйти к ней. Кино закончилось. Нет Гали. Я сбегал на Ерошовку, дома тоже нет её. Пошел я на второй сеанс. Опять её нет. После кино начались танцы, только сейчас нарядная такая появилась моя любовь. Я издали показал ей на выход, она согласно кивнула головой. Только на выходе её перехватил Коля Лобасок. Иду я за ними на приличном расстоянии злой на весь мир. «Хоть бы график какой составила!» На сей раз парочка уселась на скамейке, весело болтали. Она-то знала, что я жду где-то рядом, и не торопилась его отшивать. Наконец, они встали и разошлись. Она пришла на огород, я хотел было обнять её, только она была неприступна: «Помнёшь новый костюм!» Тогда я отдаю ей тетрадку со словами: «Прочитай сейчас последнюю страничку».

В этой ученической тетрадке на всех страницах в разных вариациях повторялась одна и та же мысль: «Люби и жди Ивана, забудь меня, я только друг твой». И в конце: «Уезжаю завтра». Хоть я и замёрз, но не ушел сразу, а решил посмотреть в окошко. Не раздеваясь, она села за стол поближе к лампе и открыла тетрадку на последней странице. Обильные слёзы потекли из её глаз. Она вскочила и метнулась в сенцы, я тоже подбежал туда. Забыла Галя, что костюм изомнётся, бросилась неистово обнимать меня и, так и не вытерев слёзы, обожгла меня таким горячим, долгим и страстным поцелуем, что я никогда ни до этого, ни после не испытал ничего подобного. В сенцах в темноте, где мы стояли, было намного теплее, чем на улице, но я твёрдо решил не тянуть время. «Прощай!» Выскользнул из её объятий и бегом со двора. Оглянулся на свет в её окошке лишь через несколько сот метров.

 

 

                                                                             5.

 

                              Человек не может быть счастлив, если сам никого не осчастливил.

С работой в Сучане всегда было туго, а в осенний и зимний период тем более. Но устроился, и мамаша туда же устроилась. Обживали двухкомнатную квартиру без удобств, которую Иван наш можно сказать скоропалительно получил, недаром с доски почета шахты не сходил. Даже успел сделать попытку во Владивостоке поступить в университет. Не получилось.

С Галей мы переписываемся. Про любовь ни слова, зато в длиннющем письме я рассказал ей содержание «Графа Монте-Кристо». Ну и прочее в таком же духе. Её письма перед уходом в армию я отнёс на сопку за Каменкой и спрятал в расщелине с таким расчетом, чтобы ни дождь не снег их не достал. Сжечь их не хватило духа.

В армию меня загребли очень оперативно. Других призывников не годными, годными кроме Севера признавали, а я по всем параметрам две комиссии прошел. Между первой повесткой и окончательной отправкой в ряды прошла лишь неделя.  И о каких звёздах речь, если солнце редко показывается в акватории Охотского моря, особенно его северной части. Мои крохотные и редкие армейские заметки так и назывались - «Без солнца».

Письма приходили разные, бывали душевные и злые. Иван Пичевский отслужил, правда, решил сначала закончить университет, потом жениться. Галю он и сам не трогал, но и ей поставил феодально-крепостническое условие: «Если окажешься не целкой, выгоню на следующий день после свадьбы». А хлопцы так вьются вокруг красавицы-Музючки. Ясное дело, заведомо обречен был без ума влюблённый Коля Лобасок, - хоть  высокий та стункий, но с головой маленькой, зато большим носом, а на морде прищи да гнойники. Были же и красавцы-хлопцы, неоднократно провожавшие её из клуба. Только девичьей интуицией  она чувствовала, что эти парни никогда не станут кандидатомы в мужья, - поматросят и бросят. Еще в то время, когда была Галя сельской Джульеттой по возврасту (ну не 13, а 16 лет), она искренне рассказывала мне: «Ну, хай в лici, I за тисячу я б нiколи i нiкому… без любовi!» А было это в то время, когда наши учительствующие холостяки – учитель физкультуры Мурашко  И. Т. и учитель истории Доценко покушались на девственность  Ерошовой. Выдержала всё. Чемпионкой района стала в лыжном кроссе на пять километров Ерошова Галина Андреевна. Предел мечтаний сельских жителей – тысяча рублей, а лес – место, которое умеет хранить тайну. Галя часто ходила в лес за ягодой, но не собственного потребления, а чтобы продать собранную чернику. Чернигов – чернига – черника; испокон веков много этой ягоды водилось в лесах Северщины, вот только не в близлежащих Песках. За ними нужно было ходить У той бiк, в направлении сельца Довжик. Там росли вроде такие же корабельные сосны как в Погорельщине и Семёновщине, а вот поди ж ты – черники там много, а нас почти нет.

Я читаю её письма во время дежурства на радиолакационной станции, при северном сиянии. В полном смысле этого чуда природы у нас в Усть-Тигиле не было, была сильная магнитная буря с заревом во весь небосвод и полным отключением связи со всем миром. Или перечитываю только что полученное письмо от любимой в белую ночь, разгуливая по отливной. Час ночи, я в карауле с заряженным СКС (самозарядный карабин Симонова) нарезаю круги вокруг казармы, выхожу на твёрдый песок отливной и читаю-перечитываю бесхитросные строки Галиного письма. Здесь у нас уникальные приливы-отливы: 8 – 12 метров. И так дважды в сутки. То уйдёт море далеко от берега, оголив, как асфальт твёрдое песчаное дно, то опять вернётся к тундровым берегам.

Безмерно счастлив и окрылён я, читая примитивные строчки её писем: любит она меня!

Точно такие же ощущения обуревали мной и в другой точке земного шара два года спустя. Североенисейск (тогда он писался двумя словами через дефис), год 1961-й. Исключительно красивые и длинные летние закаты. Тогда для меня это была ассоциация конца жизни человека. Таким должен быть мой закат. Унылая северная природа, далеко не живописный посёлок золотодобытчиков, но он дал мне возможность прорваться через расстояние и безденежье к встрече с моей любовью.

Иван Пичевский приглашает меня на свадьбу, которая мае буты влiтку майбутнього року.  С Галей, естественно. Ревновать я просто не имею права. В дневнике моём появляются лишь лирические страницы, к моей любви относящиеся, - «Хай цвiте!». (Вообще-то  «Хай квiтне» по-украински). Через годы и расстояния я люблю её. Я хочу видеть её.

Наверное, в апреле 1962 года я звоню ей впервые в жизни по телефону. Пять минут переговоров Североенисейск-Ляховичи фиксирует на фотоплёнку мой тогда еще друг Васька Каргин. Я в шляпе в переговорной кабине… Да, были времена! И она показала мне кабину междугородних переговоров в Ляховичах спустя  три месяца, где получила от меня заверение, что я буду у неё после пятого мая. Однако же, оказалось, чтобы получить полноценный отпуск в 48 дней, на руднике нужно было отработать  12 месяцев. Застрял я еще на месяц. Ну, может и к лучшему.

На крыльях ИЛ-18 впервые в жизни я лечу на Запад. По неведомым причинам нас посадили в Омске. Аэрофлот тогда был в зените: на ночлег разместили  в гостинице, разбудили даже, покормили, сделали еще посадку в Свердловске, и полетели мы в столицу. Грубость персонала Аэрофлота в Шереметьевском аэропорту.  Далее до столицы Белоруссии. Тут казус случился – у меня не хватило посадочных талонов: я летел до Барановичей, а в моём авиабилете, выданном в Красноярске, не хватило одного посадочного талона. Ну, нечего оторвать в Минске от моего билета, чтобы пассажира в самолёте до Барановичей отправить. Я уже согласен был  заплатить 7 рублей, но честная кассир аэрофлота Беларуссии в результате длительных телефонных переговоров добилась всё-таки  справедливости. Без доплаты я прилетел в Барановичи.

Таксиста в Ляховичи несложно было сыскать. По указанному  адресу мы проехали аж до конца населённого пункта (Барановическая, 45). Было это 14 июня 1962 года около 17 часов.

Черноокий праздник мой! Почти шесть лет назад  он был для меня раз, от силы два, в неделю, а сейчас – празник каждый день: масленица, запой!

                 Может быть ты меня не любила,

                 Может это лишь дружба была,

                 Может сердце ему подарила,

                 А моё лишь навеки зажгла.

Любила. Надеялась. Дожила до встречи. (А самодельные стихи эти я накропал 29. VIII. 1956 г.)   

Подъехавшую машину Галя видеть не могла, а я и не ждал, что она будет меня встречать, однако смело выгружаю из багажника свои два чемодана, но не отпускаю таксиста. Я еду в отпуск со всем своим скарбом. Постучал в дверь с одной стороны дома – закрыто. Побежал на вторую половину дома, стучусь в комнату, дверь открывает пожилая женщина. «Где Ерошова проживает? – Дверь напротив» ответствовала женщина, как позже выяснилось преподаватель техникума, где училась Галя. Мне не пришлось стучаться в следующую дверь – Галя собственной персоной входила со двора.

--  У вас гостиница есть? – спрашиваю я, поздоровавшись.

--  А зачем? Жить будешь у нас.

--  Тогда я такси отпускаю.

Хата или дом зажиточного мужика. Две студентки, то бишь, учащиеся сельхозтехникума, снимают комнату. Еще одну комнату преподавательница техникума снимает. Вход отдельный, хозяева отапливают жилье. Не удосужился я расспросить  о стоимости проживания нищих студенток. Для меня же двухнедельное проживание в этих хоромах оказалось бесплатным.

 Комнатка не хуже моей общежитской в Североенисейке, только здесь две койки, а там семь. Скромное застолье со скромной выпивкой, которое разделяет Нина Жук, такая же учащаяся техникума и вместе с Галей снимает эту комнату. Потом она исчезает неизвестно куда. Иван Пичевский в письмах писал мне в последнее время, что Галя постарела. Нет, не очень изменилась за эти годы, только косы исчезли. Прически делать накладно, она практикует шестимесячную завивку. Оказавшись наедине она обнимается, прижимаясь всем телом, однако же целоваться (а я уже научился!) не желает. И сильно потеет в постели.

Ляховичи такой же райцентр как Семёновка, а вот поди ж ты – техникум имеется. И как только Галя откопала его? Я не удосужился спросить, на каком языке в нём ведётся преподавание, но, ясное дело, языкового барьера не существует.

       По словам Гали, хозяин - поляк, ревностный католик, а поскольку поблизости нет кастёла, то по празникам он по радио слушает мессу.  Я был в восторге от того, что  проехал почти пол-земного шара, а общаться приходилось только на русском. Может, мои мысли были не по нутру братьям-славяна, но  дискутировать со мной никто  не стал.  

Через Ляховичи протекает речка Ведьма, в которой мы буквально на следующий день искупались. Я в семейных трусах, почти в такой же амуниции Нина Жук, вот только Ерошова даже не раздевалась, просидела на берегу. Я предположил, что у неё нет купальника, потому она и не составила нам компанию. Буквально в тот же день купил я ей дешевенький польский купальник.

--   Может не подойдёт, придётся ушивать-перешивать.

--   Подошел отлично! – радостно сообщила мне Галя через некоторое время. Но она так и не искупалась со мной в речке Ведьме. По народной легенде мрачное название  произошло от того, что река ежегодно брала дань утопленниками.

Как во всех уважающих себя райцентрах советского времени была в Ляховичах «Чайная»,  которую я посещал единолично, поскольку Галя проходила практику: прополка, окучивание картошки в техникумовском хозяйстве, а возможно и в колхозах, прилегающих к райцентру. Техникуму тоже жить надо было.  Словом, обедал я в общепите.  В Североенисейске выбор спиртного был невелик: спирт питьевой, водка и несколько марок вина, в основном, «Рошу де-десерт» из Молдавии, на дне бутылок которого твёрдой корочкой образовывался мощный осадок. Тут тоже не было винного изобилия, запомнилося лишь вино «Волжское», приторно сладкое без осадков, но и без букета. Наверное, белорусского производства из яблок, как то натуральное «Obulu» в Литве производят. А еще я впервые там сидр попробовал. На мой неопытный взгляд это было настоящее шампанское, но по очень дешевой цене.

Это был 1962 год, студентом мне предстоит стать только в следующем году, потому я не задаю вопросов Гале о её житье-бытье. А надо бы. Поди 18 рублей стипендия у ней, и попробуй на неё прожить. Помогают ли ей?  Мать, естественно. Только ведь не повезешь картошку из Жадово, а деньги – откуда? Коля, младший брат Гали, кажется, служил в это время в армии. А старший Семён, - тут особая история. Крепкий крестьянским умом, он уловил, что чем ближе к начальству, тем вольготнее. После Донбасса, после травмы в шахте, решил Сеня в Москву податься. А может юная жена дельный совет дала.

Ивана Кирилловича, будущего профессора медицины наповал сразили белые брюки и белый костюм Семёна Ерошова, в котором он явился однажды в отпуск в Жадово, будучи забойщиком. В этом параде не довелось мне видеть Галиного братца. Лишь однажды он, отпускник,  засёк нас у калитки. Мы стоим, он подходит: высокий, стройный. Галя тут же засобиралась пойти в хату вместе с ним. Сеня говорит: «Не обижай хлопца!» и единолично ушел в хату. Потом была его женитьба, начали приобретать кое-какие вещи, ну а поскольку конечная цель их была Москва, то промежуточным пунктом для приобретенного шифоньера стал Жадов в убогой хате на Ерошовке. Будущие москвичи хлебнули прелестей лимитчиков. Жена Семёна работала дворничихой, но к 1962 году у них, похоже, всё утряслось.

Теперь один абзац на сексуальную тему.

Ну не было секса в СССР, не могло его быть и у нас. Ранним утром на второй день после моего приезда Нина Жук заявляется и с ликованием спрашивает:

--  Ну как первая брачная ночь?

В ответ наши кислые рожи и единодушное молчание. А никак. Мы попрежнему платонически любим друг друга, спим вместе, но даже не целуемся, не обнимаемся. Я уже не девственник, и однажды попытался это доказать. Но едва моя крайняя плоть соприкоснулась с джунглями её лобка и горячим источником пониже, как молниеносно её трусики превратились в железный пояс верности рыцарских времён. Моя резкая выходка вызвала немую сцену. Она молчала долго, и я безмолствовал. Я просто не умею лишать девственности.

По вечерам мы гуляли с Галей по дороге, что из Ляховичей вклинивалась в  трассу «Москва-Брест». Машин мало, пешеходов и того меньше, но вот была парочка, таким же курсом прогуливавшаяся. Она крохотуля, он вполне нормальный парень. По всем канонам – влюблённые.  Галя комментировала: « А сколько абортов она от него сделала!». И, сдаётся мне, без осуждения.

На День молодёжи мы поехали на реку Щара. Живописное место у моста. Выступления самодеятельности, песни, танцы, игры. После выпивки меня потянуло на подвиги, ведь вокруг полно юных красавиц одетых так, чтобы соблазнять сверсников. Тогда в моде были лазурные ткани из Польши. У Гали ничего такого не было. Но Галя жестко пресекла мои поползновения заглядываться на других. Меня это даже возмутило, - я же не твоя собственность! Вернулись почти в ссоре.

С удивлением открываю в Гале негатив.

--  Если выйду замуж за Ивана, ох и изменять ему буду!

Ничего я не сказал ей на эту откровенность, лишь подумал: вряд ли после такого самца как Иван, тебе захочется идти налево. А вот слабак, вроде меня в качестве твоего мужа, будет презираемым рогоносцем. Зачем ты это говоришь мне? Я понимаю, бабий век короткий, а Иван еще отнимает половину его. Конечно, все мы эгоисты, однако нужно как-то считаться с желаниями себе подобных. Гале почти 23. Во времена наших предков женщина её возраста уже имела полдюжины розовощёких ангелочков.

Еще в её школьные годы я часто задавал ей неудобные вопросы. ФИО её ЕГА. «Ты в самом деле ведьма, Галя?» Она отшучивалась, смеялась. А на картах ворожила, может кроме гаданий  еще какие колдовские обряды выполняла. И в то лето был поражен её способностью видеть меня насквозь, читать мои сокровенные мысли: я впервые убоялся всю жизнь прожить под неусыпным оком жены-рентгена.  При этом она убеждала меня, что в жизни невезучая. Действительно, свой дар она не могла обратить себе на пользу. После школы какое-то сельхозучилище, где учиться можно было на полном государственном обеспечении. Практика в селе Архиповка нашего Семеновского района. Вот как и я сейчас пребывал у неё Иван Пичевский. Писем мне тогда она не писала по четыре месяца. Местные ухажеры даже хотели избить какого-то чужака Ивана, приехавшего к нашей Гале.

Потом вот техникум в нивесть-каких Ляховичах. Далее – агроном, хорошо, если в богатом колхозе. Могло мне везти рядом с невезучей Галей?

На руднике отпускные мне не выдали. Я уже билет взял, однако сей аргумент не произвел должного воздействия в бухгалтерии.

--  Оставь нам адрес, мы перешлём деньги по нему даже раньше, чем ты туда приедешь.

Клюнул я на эту провокацию. Во-первых, за почтовый перевод вычитают из моих же денег, чем больше сумма, тем больше вычет. Во-вторых, бухгалтерия не торопится пересылать деньги отпускникам. Ты их бомбардируешь телеграммами, они отмалчиваются; ты доведён до белого каления, а они сохраняют олимпийское спокойствие, тебе дают понять, кто есть кто в этом мире. Всё это и произошло с отпускником Суминым в достопамятном 1962 году.

На почту в Ляховичах я хожу ежедневно, каждый раз  получаю ответ – вам ничего нет. А у меня деньги кончаются. С голоду Галя мне умереть не даст, но в какое незавидное положение я попал! Наконец, на почте меня обрадовали: деньги вам идут. Только еще пару дней что-то уточняли, согласовывали и даже копили для меня необходимую и значительную для безденежных Ляховичей сумму. Без денег я потух, умер. Ожил лишь, получив перевод. Поехал в Солигорск с целью трудоустройства на тамошний калийный рудник.

Из Северов многие, уезжая в отпуск, не возвращались на прежние места. Свою Трудовую просили выслать по такому-то адресу и всё. Я тоже не оплатил своё место в общежитии на два месяца предстоящего отпуска, как то предлагала комендант, а еще с собой увёз все пожитки. Встречался с кадром, который работал на первом калийном руднике Белоруссии, и тут я опрофанился: попавший в Североенисейск за тунеядство утверждал, что он работал забойщиком в Солигорске на глубине 600 метров. Напомню, 1962 год, а первую тонну удобрения на месторождении добыли 27 марта 1960 года, -  что ли проходку стволов начали пять лет назад? Не слышал. Город на 18 тыс. жителей, двухэтажные домики, никакой зелени, - таким предстал передо мной Солигорск в начале своего расцвета. Я невыспавшийся, голодный, сам подготовил себе отрицательный ответ. Купил на автобусной остановке плитку шоколада, тем полдня и продержался. В отделе кадров комбината ответили, что в забойщиках не нуждаются. И в ближайшей перспективе тоже. Что ж, сама судьба за то, чтобы я потрудился еще на Севере. В тот же день возвращаюсь в Ляховичи. Больше мне здесь нечего делать.

Назревает окончательный момент прощания со своей по-настоящему первой юношеской любовью. Не хочу быть неблагодарным  и мы с Галей идём в магазин, где берём отрез на платье-костюм. По моему понятию самым долговечным и наилучшим при нашей бедности для этого подходит габардин, вот только единственный цвет материала был не ахти какой – светло-серый. Я ей даже фасон подсказал: «Вот как на этих девушках», и подсунул ей фотографию моей будущей жены и её двоюродной сестры, одетых в одинаковые платья-костюмы. Соответственно, дал ей деньги, чтобы она могла оплатить  пошив костюма в ателье. Еще мы съездили в Барановичи, купили ей босоножки, сумочку, может еще какую-то мелочь, - я ведь никогда ничего ей не дарил. Возвращались в такси, душу мне согревало приобретённое спиртное. Девчатам – Гале и Нине шампанское, себе что-то покрепче и так полюбившийся мне сидр. Действительно, я буду пить его почти двадцать лет спустя в Литве  и Латвии. Эта шипучка в Литве называлась «Веялис» («Ветерок»).

--  Старая, може пора женить Михаля? – Сорокалетний хозяин Карп держит совет со своей супружницей «старухой» Катериной, которая явно моложе «старого». – Хватит ему парубковать, хай работящу невестку бере, в хозяйстве помощница треба.

--  А чи ж е хто в него на прикмете? Може сваха екая поможе?

Отож и женили в 17 годочков моего дедушку Михаила Карповича на сверснице Ульяне Антоновне. Когда молодым было 19, родилась у молодоженов моя мать. В декрет тогда не ходили, работали «от и до», вот и получилось, что из четверых детей, рождённых бабушкой, выжили двое.

Гале уже почти 23, по тем временам уже несколько ангелочков должна была родить. Правда, в советское время с «облико морале» строго, - сколько студентов отчислили из учебных заведений, если в комнате после 23.00 проверка парочку накрывала! А ведь и смерти при этом бывали.  

В один из последних вечеров состоялась вечеринка на половине хозяина. Сын хозяина, десятиклассник, сдал последний экзамен, пригласил на ужин друга, там же оказалась миловидная пышка соседка Галя Букатая;  замужняя, но без мужа дочь хозяев Мария, естественно, Нина Жук, ну и мы с Галей. Я не поскупился на вечеринку, финансировал младшего сына хозяев  и тот на велосипеде заказ выполнил в короткое время, причем сдачу добросовестно вернул. Приобретенный мной коньяк на компанию возымел положительное воздействие. Ты уже не дурак, когда у тебя есть деньги. Даже пожилой хозяин почтительно слушает твои разглагольствования, ведь каждая  благоглупость заливается очередной рюмкой твоего вина.

Хозяева удалились первыми, дочь их Мария долго мне рассказывала о самом лучшем по снабжению городе Беларуссии Гомеле. Я, почему-то оказавшийся за столом вдалеке от моей Гали, тискал соседку Галю Букатую.

В двенадцатом часу выпускники засобирались идти в школу, приглашают нас с Галей. Она ни в какую, а меня заусило, я готов продолжить веселье. Мы даже поссорились на этой почве. Конечно, ни в какую школу я не пошел, но последняя наша ночь была безнадёжно испорчена. Знаю, она чувствовала, что это  конец большой любви и отчаянно пыталась предовратить неизбежное. Мольба, укоры меня только раздражали. Я ушел на свободную койку Нины, только и Галя перешла туда же. Вымагательство любви продолжалось всю ночь.

Утром Галя попросила у хозяев велосипед, на его раму мы повесили мои два чемодана и, поочерёдно ведя велосипед, пошли на вокзал. Идти предстояло довольно далеко.

--  Девушка, это вы скотский доктор?   

--  Да, я. А что увас болит?  - Галя весело рассказывает анекдот из близкой ей сферы жизни Сельхознавоз. От ночного кошмара не осталось и следа. Артистка! Недаром она похвалялась, что пела на клубной сцене.

У меня же были мысли совершенно иные: тебе, красивой, нужно жить и цвести на черноморском побережье, в крайнем случае, в цивилизованном мире Большой Земли. Мне же предопределён Крайний Север, подземная работа  на руднике, где тебе не выжить. У нас разные векторы жизни. Наша платоническая любовь закончилась, спасибо, что ты подарила мне её, будь счастлива в любови земной!

 

                                                                                          6.

       

Отчего всю жизнь манит  меня это созвездие?  Со школьных лет запомнившиеся звёзды Ориона: Бетельгейзе, Ригель, Беллятрикс, Конская голова… Может вокруг них вращаются планеты, подобные нашей, может жизнь на них существует?  Может там обитают наши бессмертные души?

Как и полагается, заявившись в Жадово после столь длительного отсуствия, я всю родню одарил подарками, пусть не дорогими, но никого не обделил, - платок бабушке, шапку Ивану и т. д., включая малолетнюю Надю. За это бабушка при крещении моего младшего двоюродного братца записала меня заочно крёстным отцом. Чтобы не ослабевали родственные связи Нагорных – Суминых. Не получилось. Не мне судить почему.

Понаехали в село студенты, и уже студенты бывшие – молодые специалисты. Наверное, первым, с которым я встретился, был Юра Федьков, ведь это самый эрудированный и интересный собеседник. И вот он  вполне  серьезно советует  не поступать в институт. Это же моя мечта! Может он дипломатично утешает меня в моей неспособности поступить в институт?

--  Расскажи, как это работать под землёй?

--  Ничего особенного: всего по шесть часов в смену, вот только тяжело выходить в первую смену, которая начинается в шесть часов утра. Вставать надо в четыре, а у нас белые ночи летом, под окном общаги всю ночь дрова пилят «Дружбой», не дают спать. Ну, это только одну неделю, потом смены меняются.  Спускаешься в забой, где нужно вдвоём разгрузить тонн 20, а то и 30 руды, перевезти её в одноколёсной тачке до рудоспуска.

--  Я бы так не смог.

Вася Бакланский, Лёня Пичевский, уже горный мастер вместе с беременной женой, Иван Пичевский с другом Олегом, Миша Худобец… Общем, не скучали. Как-то Иван позвал пойти на свадьбу Володи Богова. Последний привёз к родителям молодую. Богов учился вместе с Пичевским во Львовском университете, там и расписался со студенткой, а уж родители должны были благословить их брак, ну и торжественную часть бракосочетания справить, они ведь зажиточные были. Мне невестка понравилась, а Иван брюзжал: «У Володи и лучше были». Тогда все они были, включая худющего гостя Ивана Олега, студентами Львовского  университета, кажется, четвёртого курса. Не моя компания, но они принимали меня за своего. И однажды я дал Ивану 50 рублей. Он странно смотрел на меня, словно  говоря: «Я ведь никогда тебе не отдам этих денег», но сказал:

--  Никогда  в руках не держал такой купюры.

В семье Нагорных было два велосипеда. Для прогулок я выбрал дедушкин: он легче, и дед не ругал меня за многочасовую эксплуатацию его техники. Десятки, даже сотни километров проехал я тогда на этой незамысловатой машине. Погорельцы, Тополёвка, Перелюб, Шишковка, Барановка, Забрама (РСФСР, Брянская область!), Блешня, Мхи, Семёновка, Жадово. Через Шведчину и Черный Рог ездил в Холмы, фотографировал памятник подпольщикам организации «Так начиналась жизнь». Не нашлось своего Фадеева, который увековечил бы молодогвардейцев районного масштаба. А в подпольном обкоме, который действует, Федоров не удосужился упомянуть о героях-комсомольцах.

Самой памятной была поездка на велосипеде в Новгород-Северский. Машево, Поповка, Лизуновка, Печенюги, Форостовичи, Новгород-Северский.  Туда-сюда по этому маршруту неоднократно пешком прошел И. К. Деденко, будущий профессор медицины. К сожалению, это была единственная поездка в город князя Игоря.

«По дорогам этим, взбивая копытами коней пыль, мчались половцы и печенеги. У стен городов закипали битвы жаркие. Звенели тысячи стрел, мечи снимали головы, в кольчугах воины русские, с тяжелыми шлемами на голове, на взмыленных конях дрались с кочевниками, с монголами. Много русичей, почивших на землях этих, в лесах поредевших,  лежат в земле сырой, - богатыри земли русской почивают сном глубоким, и над костями их  трактора землю пашут.»  Это строчки из дневника того же 1962 года.   

Я фотографировал Десну, монастырь, которому три века, здание гимназии, с которой неотъемлемо имя Ушинского, триумфальную арку и памятник Богдану Хмельницкому, не столь величественный, как в Киеве, однако… И как рефрен в голове – князь Игорь. Века и мгновения, единения истории, вечность и человеческая жизнь.

В тот день я проехал на велосипеде около ста километров, вернувшись из Новгород-Северского в Жадово около полуночи. Потом я буду проезжать в день и по 170 километров по Литве и даже по горным дорогам Приморья 200 (за сутки).  На всю жизнь я полюблю экологическое средство передвижения - велосипед.

Мы, наверное, в девятом классе учились, когда нас погнали копать картошку в колхоз имени Ленина. Очень далеко это от Заболотья, где я проживал. Так вот, с картофельным полем колхоза проходил газопровод Дашава – Киев – Москва. В лесу этакая просека, полоса отчуждения, по которой можно пешком пройти по кратчайшему расстоянию…Однажды газопровод в районе нашего села  прорвало. Газ загорелся. И был это небывалый ночной пожар, на котором, правда, никто не пострадал, за исключением миллионов бабочек и птиц. Глупые существа.

В  Киев на богомолье пешком шли наши предки, нам,  грешным, тоже очень хотелось с раннего детства свершить пешее паломничество в Киев. Святые места нас не очень интересовали, но вот само путешествие, да еще пешком, - куда как завлекательно. Ну, вот если по газопроводу идти, - 270 километров всего. За неделю, может и того меньше  можно в Киево-Печерскую лавру  прийти. Вот только нет времени крестьянину ходить по святым местам. Зимой не пойдёшь, а летом работа.

В  Киев, мать городов русских, я всегда попасть жажду. Уже дал телеграмму моему надёжному другу Сане Андрееву, чтобы он денежный перевод мне выслал по адресу «Киев-10, до востребования». Мои-то отпускные уже почти тю-тю А этот адрес мне знаком со времен проиёмных экзаменов 1955 года. Это так близко было от института КАДИ.

Теплый вечер в Жадово. (Так и хочется запеть – «Теплый вечер в Сорренто!»). Почему-то  нас не запускают в Клуб на Слободе. Молодёжь толпится вокруг  в прежние времена бывшей церкви, а ныне клуба. Что-то там не срослось. Иван Пичевский мне нашептывает:

--  Иди, поговори с Галей, вы же давно не виделись.

Как другу отказать. Говорю.

--  А как ты здесь оказалась? У тебя же практика.

--  Я отпросилась.

--  Костюм сшила?

--  Пока нет.

Отцвели липы вокруг клуба, бывшей церкви, но цветёт любовь, Богом заповеданная,  -  жизнь есть любовь. Любовь есть, а вот говорить не о чем. Закончилась наша сказка многих лет.

На следующий день я улетал из неблагоустроенного аэродрома в Семёновке на Чернигов, потом был Киев, в котором невозможно было найти ночлег, зато получил от друга денежный перевод. Сел я на трамвай № 28, доехал до конечной остановки Бровары, где и спросил о гостинице. Оказывается, есть. И душ к тому же. Хорошо, что у столиц есть пригороды, где незнатным людям можно получить малую толику услуг цивилизации.

Потом был Гомель. Шикарная поездка в автобусе. Конец июля, 26 – 29 июля. Гостиница «Припять».  Моим соседом по номеру оказался выпускник лесотехнического института Петр в старой изорванной майке, но с наполеоновскими планами - продавать лес оптом и в розницу, себя обогащая. Пока же я платил в ресторане, куда мы пригласили двух подруг – Люду и Аньку.  «Сож»  был ресторан №1 в Гомеле, пусть девчонки благодарят меня, подгулявшего купчика с Севера. Более симпатичная Люда была моей. В парке мы обнимались, целовались. И всё. А между тем, и парк, и лебеди, и  все постройки - это имение Пашкевичей. Умели же бояре красоту на века создавать!  Действительно, в магазинах Гомеля было изобилие товаров: категория снабжения была крайне высокой. Там я купил себе моднячую футболку, чешский берет и зелёные брюки. Собственно, не совсем зелёные и даже не салатные, но моднячие. Вот только недолго я в них красовался, - украли на пляже в Красноярске на острове Отдыха.

После круиза я вернулся,  чтобы  6 августа  вместе с Юрой  Федьковым выехать в края сибирские.

Я еще приеду в Жадово не один раз. Но в самый ближайший визит услышал, что у Пичевских гостит отрок  Гали-Ивана Пичевских  Володя. Не стала Галя христовой невестой. Вот уже и хулиганистый Володя трёх лет от роду у них растёт.   И надо же было случиться, что окажется он  защитником морских рубежей Дальнего Востока уже не СССР, но России - кавторага Пичевским В. И.

 А вдруг наши пути с сыном Галины Андреевны пересекались?  База подводных атомных лодок, да и не только их, на Камчатке находится на южной части Авачинской бухты. Военный городок не видно из Петропавловска-Камчатского,  но  отдыхает и лечится комсостав в Паратунке. Там масса военных санаториев. Благодаря  очень боевому министру обороны Сердюкову может ни одного там не осталось, но в прошлом были. Сам гулял по тамошним палестинам. Гражданским лицам там принадлежал лишь один бассейн. Вообще-то два – большой и малый. В последнем, где вода была невыносимо горячая, купалась элита Камчатки. Мне, грешному, тоже довелось быть сопричастным. Это, знаете ли, ни   с чем несравнимо: сугробы снега вокруг бассейна, и баня,  в которой плаваешь. Очень даже может быть, что мы, пусть в разное время, купались с Пичевским В. И. в одном и  том же бассейне в Паратунке. Здравия желаю, Володя! Я любил твою маму.  Странно, однако же история повернулась – ты защищаешь границы москалив – чужого государства.

Иван как никто справился с ролью мужа. Тёща жила у него. Хотя должна была жить у кого-то из сыновей, а вот у дочери и зятя жила. От рака преждевременно умерла Галя, ослепшая мать её надолго пережила Галю, а Иван безропотно нёс эту обузу. За что наказываешь нас, людей, Великий Боже?

Иное дело  звёзды, они просто далёкие и равнодушные наблюдатели жизни на нашей планете. Созвездие Орион в том числе.

А может, существует в Космосе Высший Разум, которому не безразлично его творение, десятки лет набиравшееся ума-разума и в высшей точке своего развития преданного тлену Земли? Не логично это с точки зрения Природы и Высшего Разума. Бессмертная Душа Человека, существующая в теле его в виде плазменного сгустка материи, или другой неведомой нам субстанции, просто обязана быть! Тленны города и села, конечны планеты и миры, но бессмертны души человеческие в бесконечном Космосе.

 

10.02.2013.

   

 

 

Гостевая Книга

------------------------------

Новое на сайте

Ансамбль немецкой песни "Лорелея" Петрикирхе СПб апрель 2019 г.      

 

27 марта День Театра СПб Домашнiй театръ.      

 

 Федор СТОЛЯРОВ Встреча с избирателями 1 марта 2007 г.      

 

Танцевальный Батл      

 

ТДИ "Великолепный рогоносец" 

 

 Арк.Северный  Жизнь и творчество. СПб март 2019 г.      

 

Воинская доблесть Донбасса  1917-2017

 

 Белый Зал Политеха      

 

  Камерный хор «Глория»       

 

Арт-кафе "Африка"

Фонтанка 130 СПб февр. 2019  

 

"Бредет мой конь как тихая судьба"  Жизнь и творчество С.А. Есенина. СПб март 2019 г.

 

  Этнографический Музей. МАСЛЕННИЦА 

 СПб 03.03.19   

 

 "Над пропастью во ржи" Театр на Моховой СПб 2 марта 2019

 

А. Звенигородский  СПб февр.2019 г. 

 

 К 100-летию Д.Карасика.

 Учебный театр "На Моховой" 

 

Встреча с н. а. России 

Ларисой Малеванной   

 

ВЕЧЕР СОВРЕМЕННОЙ ХОРЕОГРАФИИ 

 Особняк Матильды Кшесинской

СПб февр. 2019

 

Порт Севкабель

Фестиваль Специального и Натурального  #портсевкабель

 

 В СССР 1970-1975

 

Стадион им. Кирова
Последнее мероприятие
"Стоп-Контрафакт!" 13.06.2006.

Пивной Фестиваль
СПб 24.06.2006.

----------------------------------------------

Концерт Queen

   в Харькове

12 сентября 2008

------------------------------

Архив

----------------------------

Материалы

    до сент. 2014 г.