Ксения Петрова
ОЛЬХОВЫЙ ЛИСТОЧЕК
Алёшка, как и все ребята и девчата его возраста, пытался казаться окружающим детям и взрослым гораздо старше, чем был на самом деле. Потому любил он всякие взрослые и трудные слова: «претендент», «резолюция», «разглагольствовать»,
не совсем умелым употреблением которых немало смешил тех самых окружающих детей и взрослых.
Любимым же его словом было «разнообразный» (и выговорить можно, и слушающие, вроде, уважительно начинают кивать). А любимым его делом – проказы (это уже совсем не по-взрослому, согласны?). Оттого он получил от своего дедушки, которого он звал просто – Деда (давайте и мы будем иногда так его звать) - прозвище – «разнообразник». Было Алёшке всего-навсего тринадцать лет.
А вот Алёшкиному дедушке было... Ему было... В общем, сам он говорит, что и царя Гороха видал, и перед императором-страстотерпцем Николаем II благоговел, и Наполеона гонял. Вот вам и задачка: посчитайте сами, сколько же было лет Деде, если правда в этом всём только про царя-батюшку Николая.
Интересный он человек – Алёшин дедушка. И событий много в жизни перевидел, и намаялся с лихвой, да так, что на несколько добропорядочных жизней хватит (а ведь, как известно, мучаются только добрые люди, к злым беда редко пристаёт).
Провёл Алёшин дедушка всю свою добропорядочную жизнь в деревне, где славно трудился, за достатком не рядился, помощью не скупился. Единственно, в чём он был сдержан – это в словах, приговаривая так: «Много балакать – часть плакать». А голос у него был – заслушаешься: музыка. Тут тебе и «о» вместо «а» и наоборот, и вечный спутник в самых неожиданных местах – мягкий знак, и распевные гласные, и... В общем, Деда говорил мало, мягко, музыкально и мудро. Да-а-а, болтунам и пустобрёхам достаются всё больше противные, посредственные голоса, а толковые и мудрые люди с дивными голосами всё больше помалкивают.
Хотя с внуком своим, с Алёшей, Деда поговорить любил. Да и с кем ещё разговор вести: бабка его, почитай, с десяток лет как померла, Алёшка её и не помнит; единственного сына – Алёшкиного отца, вместе с матерью схоронили в прошлом годе, а отчего, если спросите, Деда ответит Вам: «А оттого, што в городи живали. Живали бы в деревне, дак ...». На этом месте Дедушка всегда начинал пускать скупую мужскую слезу, усердно пряча этот, постыдный с его точки зрения, факт, под косматые брови. Так что Алёшка наш, ребята, как бы сказал его Деда, «без родителев оставши»...
Говоря короче, Алёша – городской ребёнок, с недавних пор не без удовольствия приобщающийся к радостям и хлопотам деревенской жизни.
Деревенские мальчишки сразу взяли Алёшку «в оборот». Он был хоть и городской, да крепкий, ловкий и смышлёный – Дедова порода. А «в обороте» стал ещё сильнее и проворнее. Теперь без него не то, что на рыбалку или с совхозными пастушка?ми в ночное, даже сено ворошить не шли (а это завсегда считалось девчачьим занятием, хоть и очень трудным).
Уважала его Деревня от мала до велика за крепкий сплав да лёгкий нрав. Разве только над манерой разговора посмеивались, да и то не по злой привычке. Бывало, скажет Алёшка: «Я в городе был первый прентендент на победу среди всех школ по самым разнообразным соревнованиям!» И позу-то, позу-то принимал, что на обложке «Библиотеки пионера»! Да-да, той самой, где гордо, на фоне парусника и первого советского спутника стоит пионер с книгой в руках...
Нет, никакой работе не противился Алёшка. Копать – давай!, сажать – годится!, поливать – ничего!, стог метать – вот это дело, мужское дело!
Но ведь и проказа та самая всё тенью за Алёшкой семенила. То совхозной корове хвост закрутить нашепчет, то соседского кобеля с цепи спустить науськает, а то и вовсе надоумит деревенских, до зубной боли болтливых баб на «незапланированную» поселковую сходку собрать.
Так вот, отработав да отпроказив на совесть, мчался Алёшка под гору, где у давнего, невесть кем и когда выкопанного пруда сидел его Дедушка.
- Деда, что у тебя нового?! – запыхавшись, почти прокричал ещё издалека Алёшка.
- Что нового? Да вот – спелый ольховый листочек только-только побеспокоил мутную гладь пруда. Теперь его крупная монетка почивает себе спокойнёхонько. Ветер дунет – кочать-укачивать её станеть. А ты пошто, разнообразник, покой нарушаешь? – тихо и строго спросил Деда, не оборачиваясь на внука. – Ты, Ляксей, не Ляксей, а чисто?-о-о-й воды Леший.
Деда нахмурил косматые брови и медленно-медленно затянул «Донской табак», от которого, помимо табака, сладко запахло жжёным черносливом.
- А разве лешие на свете бывают? – удивился внук.
- Бывают. Всякие-якие нечистые бывают. Да ты глазёнки-то не округливай. Раз бывает злое, значит, и доброе водится. Вот за него и держись, за доброе-то.
- А как за него держаться, руками, что ли? Всегда его за собой носить? Неудобно, наверно? Да и вдруг оно тяжёлое?
- Ни дать, ни взять – чудак-человек. – Деда мотнул головой, снова затянулся с аппетитом и, как Горыныч, выпустил целый клуб табачного дыма. - Душой держись, сердцем держись, совестью держись. А руками работать надо.
- Ну и как узнать, где оно, доброе-то?
- А так и узнать: не «разнообразничать» и с «разнообразниками» не водиться, ни с молочными, ни со спелыми. – Деда взял паузу. И заклубился над прудом кубанский дым...
- ... И ведь ты пойми, братец, какая штуковина: лист себе и лист, спелый себе и спелый, упал себе и упал – вдруг перескочил Деда. – А я сижу, приклеенный навроде, встать не могу – смотрю, смотрю...
- Может, Деда, у тебя ноги опять болят, вот тебе и не встать – в ответ на э?то Деда лишь едва заметно улыбнулся самыми краешками губ, да Горынычем опять заделался.
- Смотрю я так, Лёшка, цельными днями. До-о-о-лго смотрю, пока последняя ольхова монета не упадёть, – продолжал Деда. – Не могу я её, Ольху-Матушку, не отблагодарить за богатства несметныя да да?рмовыя. Ведь ты подумай, разнообразник, она ж ничего взамен-то и не просит, знай себе делится кладом бесценным.
Пока Деда «кубанил», внук его, задрав ясные, сизые свои глаза в такое же сизое, но хмурое осеннее небо, стал, точно жираф, думать о давно уже сказанном: кто такие разнообразники молочные, а кто такие – спелые. Но Деда прервал эти тяжкие раздумья:
- Ребятишки-то наши – Сазоньевские братцы, Дубохватов да Мишка-Шершень, говорят, тоже клад нашли – какий-то монетки серебря?ные. Тьфу да тьфу! У них клады под ногами, а они точно мыши полевые норовят землю грызть! Но то зверьё проворное, и ладно, – к зиме заготовляются, а они-й-то чего... – и Деда с грустью поднял глаза и смерил благодарным и почтенным взглядом Красавицу-Ольху, на которой листочков-монеток становилось всё меньше и меньше.
- Да что б ребята, да без меня пошли?! Когда? это было? Где? – вдруг вскричал Лёшка, задрав крепнущие плечи и сжав ещё детские, но уже наливающиеся работой кулаки.
- Да што б! – передразнил внука Дед. – Когда, говоришь?
Да в читьверьг, што ли. Да-да, в читьверьг. Здесь, в Пряном Логе. Погляди-ка: чередная шкода, да мимо тебя прошла!
- Деда, но ведь если по р а з мыслить... – начал Лёшка, опуская плечи, разжимая кулаки и принимая позу для «Библиотеки пионера».
- Да ты перед собой посмотри, и не по разу себе мысли, а по два, по три, - сколько в тыковку твою уместится – ехидничал Дед, указывая при этом своим старым, кривым носом на такую же старую, кривую Ольху.
А Лёшка вроде и не обиделся. Понял, что Деда шуткует.
Не только не обиделся, но и на Дерево, к которому почти всё это время непочтительно спиной стоял, повернуться соизволил.
И тут... Взору Лёшкиному открылось такое!.. Большое старое кряжистое дерево, измученное, но стоящее крепко и даже гордо. Как Деда. А на дереве – ей-Богу! – монеты! Самые настоящие! Самые драгоценные! Крась! И под деревом, и на пруду – россыпь! Вот тебе и вправду клад...
- Ой! Ой! Монетка полетела! Ольховая монетка! А вон ещё! И ещё! – разребячился внезапно Алёшка.
А Деда сидит, и, вроде, в ус не дует. А потому он в ус не дует, что он в ус улыбается...
Вот, кажись, и достучался до внучка-то. Дождаться бы теперь последнего ольхового листочка...
А внук Дедов тем временем приметил: некоторые листочки начали как будто вянуть, скукоживаться. Что ты хочешь, Алёшенька – октябрь, он же листопад, он же капустник, он же позимник. Да-да, скоро зима...
. ..Хоронили Деду по первому крепкому снегу, когда листочкам ольховым было уже тепло под зимним одеялом. Весной одеяло оттает, ольховые листочки перепреют, а там, глядишь, лето распустит новые монетки, которые опять нальются
к будущей осени спелостью.
Алёшка теперь каждую осень будет следить за Дедовой Ольхой, до конца следить, до последнего листочка.
До последнего ольхового листочка..
СПб-2021
ОЛЬХОВЫЙ ЛИСТОЧЕК
ОЛЬХОВЫЙ ЛИСТОЧЕК
Алёшка, как и все ребята и девчата его возраста, пытался казаться окружающим детям и взрослым гораздо старше, чем был на самом деле. Потому любил он всякие взрослые и трудные слова: «претендент», «резолюция», «разглагольствовать»,
не совсем умелым употреблением которых немало смешил тех самых окружающих детей и взрослых.
Любимым же его словом было «разнообразный» (и выговорить можно, и слушающие, вроде, уважительно начинают кивать). А любимым его делом – проказы (это уже совсем не по-взрослому, согласны?). Оттого он получил от своего дедушки, которого он звал просто – Деда (давайте и мы будем иногда так его звать) - прозвище – «разнообразник». Было Алёшке всего-навсего тринадцать лет.
А вот Алёшкиному дедушке было... Ему было... В общем, сам он говорит, что и царя Гороха видал, и перед императором-страстотерпцем Николаем II благоговел, и Наполеона гонял. Вот вам и задачка: посчитайте сами, сколько же было лет Деде, если правда в этом всём только про царя-батюшку Николая.
Интересный он человек – Алёшин дедушка. И событий много в жизни перевидел, и намаялся с лихвой, да так, что на несколько добропорядочных жизней хватит (а ведь, как известно, мучаются только добрые люди, к злым беда редко пристаёт).
Провёл Алёшин дедушка всю свою добропорядочную жизнь в деревне, где славно трудился, за достатком не рядился, помощью не скупился. Единственно, в чём он был сдержан – это в словах, приговаривая так: «Много балакать – часть плакать». А голос у него был – заслушаешься: музыка. Тут тебе и «о» вместо «а» и наоборот, и вечный спутник в самых неожиданных местах – мягкий знак, и распевные гласные, и... В общем, Деда говорил мало, мягко, музыкально и мудро. Да-а-а, болтунам и пустобрёхам достаются всё больше противные, посредственные голоса, а толковые и мудрые люди с дивными голосами всё больше помалкивают.
Хотя с внуком своим, с Алёшей, Деда поговорить любил. Да и с кем ещё разговор вести: бабка его, почитай, с десяток лет как померла, Алёшка её и не помнит; единственного сына – Алёшкиного отца, вместе с матерью схоронили в прошлом годе, а отчего, если спросите, Деда ответит Вам: «А оттого, што в городи живали. Живали бы в деревне, дак ...». На этом месте Дедушка всегда начинал пускать скупую мужскую слезу, усердно пряча этот, постыдный с его точки зрения, факт, под косматые брови. Так что Алёшка наш, ребята, как бы сказал его Деда, «без родителев оставши»...
Говоря короче, Алёша – городской ребёнок, с недавних пор не без удовольствия приобщающийся к радостям и хлопотам деревенской жизни.
Деревенские мальчишки сразу взяли Алёшку «в оборот». Он был хоть и городской, да крепкий, ловкий и смышлёный – Дедова порода. А «в обороте» стал ещё сильнее и проворнее. Теперь без него не то, что на рыбалку или с совхозными пастушка?ми в ночное, даже сено ворошить не шли (а это завсегда считалось девчачьим занятием, хоть и очень трудным).
Уважала его Деревня от мала до велика за крепкий сплав да лёгкий нрав. Разве только над манерой разговора посмеивались, да и то не по злой привычке. Бывало, скажет Алёшка: «Я в городе был первый прентендент на победу среди всех школ по самым разнообразным соревнованиям!» И позу-то, позу-то принимал, что на обложке «Библиотеки пионера»! Да-да, той самой, где гордо, на фоне парусника и первого советского спутника стоит пионер с книгой в руках...
Нет, никакой работе не противился Алёшка. Копать – давай!, сажать – годится!, поливать – ничего!, стог метать – вот это дело, мужское дело!
Но ведь и проказа та самая всё тенью за Алёшкой семенила. То совхозной корове хвост закрутить нашепчет, то соседского кобеля с цепи спустить науськает, а то и вовсе надоумит деревенских, до зубной боли болтливых баб на «незапланированную» поселковую сходку собрать.
Так вот, отработав да отпроказив на совесть, мчался Алёшка под гору, где у давнего, невесть кем и когда выкопанного пруда сидел его Дедушка.
- Деда, что у тебя нового?! – запыхавшись, почти прокричал ещё издалека Алёшка.
- Что нового? Да вот – спелый ольховый листочек только-только побеспокоил мутную гладь пруда. Теперь его крупная монетка почивает себе спокойнёхонько. Ветер дунет – кочать-укачивать её станеть. А ты пошто, разнообразник, покой нарушаешь? – тихо и строго спросил Деда, не оборачиваясь на внука. – Ты, Ляксей, не Ляксей, а чисто?-о-о-й воды Леший.
Деда нахмурил косматые брови и медленно-медленно затянул «Донской табак», от которого, помимо табака, сладко запахло жжёным черносливом.
- А разве лешие на свете бывают? – удивился внук.
- Бывают. Всякие-якие нечистые бывают. Да ты глазёнки-то не округливай. Раз бывает злое, значит, и доброе водится. Вот за него и держись, за доброе-то.
- А как за него держаться, руками, что ли? Всегда его за собой носить? Неудобно, наверно? Да и вдруг оно тяжёлое?
- Ни дать, ни взять – чудак-человек. – Деда мотнул головой, снова затянулся с аппетитом и, как Горыныч, выпустил целый клуб табачного дыма. - Душой держись, сердцем держись, совестью держись. А руками работать надо.
- Ну и как узнать, где оно, доброе-то?
- А так и узнать: не «разнообразничать» и с «разнообразниками» не водиться, ни с молочными, ни со спелыми. – Деда взял паузу. И заклубился над прудом кубанский дым...
- ... И ведь ты пойми, братец, какая штуковина: лист себе и лист, спелый себе и спелый, упал себе и упал – вдруг перескочил Деда. – А я сижу, приклеенный навроде, встать не могу – смотрю, смотрю...
- Может, Деда, у тебя ноги опять болят, вот тебе и не встать – в ответ на э?то Деда лишь едва заметно улыбнулся самыми краешками губ, да Горынычем опять заделался.
- Смотрю я так, Лёшка, цельными днями. До-о-о-лго смотрю, пока последняя ольхова монета не упадёть, – продолжал Деда. – Не могу я её, Ольху-Матушку, не отблагодарить за богатства несметныя да да?рмовыя. Ведь ты подумай, разнообразник, она ж ничего взамен-то и не просит, знай себе делится кладом бесценным.
Пока Деда «кубанил», внук его, задрав ясные, сизые свои глаза в такое же сизое, но хмурое осеннее небо, стал, точно жираф, думать о давно уже сказанном: кто такие разнообразники молочные, а кто такие – спелые. Но Деда прервал эти тяжкие раздумья:
- Ребятишки-то наши – Сазоньевские братцы, Дубохватов да Мишка-Шершень, говорят, тоже клад нашли – какий-то монетки серебря?ные. Тьфу да тьфу! У них клады под ногами, а они точно мыши полевые норовят землю грызть! Но то зверьё проворное, и ладно, – к зиме заготовляются, а они-й-то чего... – и Деда с грустью поднял глаза и смерил благодарным и почтенным взглядом Красавицу-Ольху, на которой листочков-монеток становилось всё меньше и меньше.
- Да что б ребята, да без меня пошли?! Когда? это было? Где? – вдруг вскричал Лёшка, задрав крепнущие плечи и сжав ещё детские, но уже наливающиеся работой кулаки.
- Да што б! – передразнил внука Дед. – Когда, говоришь?
Да в читьверьг, што ли. Да-да, в читьверьг. Здесь, в Пряном Логе. Погляди-ка: чередная шкода, да мимо тебя прошла!
- Деда, но ведь если по р а з мыслить... – начал Лёшка, опуская плечи, разжимая кулаки и принимая позу для «Библиотеки пионера».
- Да ты перед собой посмотри, и не по разу себе мысли, а по два, по три, - сколько в тыковку твою уместится – ехидничал Дед, указывая при этом своим старым, кривым носом на такую же старую, кривую Ольху.
А Лёшка вроде и не обиделся. Понял, что Деда шуткует.
Не только не обиделся, но и на Дерево, к которому почти всё это время непочтительно спиной стоял, повернуться соизволил.
И тут... Взору Лёшкиному открылось такое!.. Большое старое кряжистое дерево, измученное, но стоящее крепко и даже гордо. Как Деда. А на дереве – ей-Богу! – монеты! Самые настоящие! Самые драгоценные! Крась! И под деревом, и на пруду – россыпь! Вот тебе и вправду клад...
- Ой! Ой! Монетка полетела! Ольховая монетка! А вон ещё! И ещё! – разребячился внезапно Алёшка.
А Деда сидит, и, вроде, в ус не дует. А потому он в ус не дует, что он в ус улыбается...
Вот, кажись, и достучался до внучка-то. Дождаться бы теперь последнего ольхового листочка...
А внук Дедов тем временем приметил: некоторые листочки начали как будто вянуть, скукоживаться. Что ты хочешь, Алёшенька – октябрь, он же листопад, он же капустник, он же позимник. Да-да, скоро зима...
...Хоронили Деду по первому крепкому снегу, когда листочкам ольховым было уже тепло под зимним одеялом. Весной одеяло оттает, ольховые листочки перепреют, а там, глядишь, лето распустит новые монетки, которые опять нальются
к будущей осени спелостью.
Алёшка теперь каждую осень будет следить за Дедовой Ольхой, до конца следить, до последнего листочка.
До последнего ольхового листочка...